Былина о Песне русской: "Как старый Тимофей пел, умирая"

Эвальд как будто хотел еще что-то оказать, но раздумал и улыбнулся: «Я все спрашиваю и спрашиваю, а у вас, может быть, есть какая-нибудь история?»Он в ожидании посмотрел на меня. «История? Не знаю. Я хотел только сказать, что эти былины были достоянием известных семей. Их слушали и потом передавали дальше, как передают от дедов к внукам старую библию, не то чтобы не использовав, но и не повредив, лишь со следами употребления. Лишенный наследства отличался от своих полноправных братьев тем, что не мог петь или он знал лишь небольшую часть песен своего отца и деда и терял вместе с остальными сказаниями большую часть чувств, которые несли народу эти былины и сказки. Так, например, случилось с Егором Тимофеевичем. Он женился на красивой девушке против воли своего отца, старого Тимофея, и уехал в Киев, в святой град, где собраны мощи величайших мучеников православной церкви. Старый Тимофей, который считался искуснейшим сказителем на много верст в окрестности, проклял своего сына. Он уверял соседей, что у него сына никогда и не было. Несмотря на это, он онемел в своем горе и печали. Он стал прогонять молодых людей, которые рвались в его избу, чтобы унаследовать его песни, заключенные в старике, как в запыленной скрипке. «Отец, батюшка, подари нам хоть одну песню! Мы разнесем ее по деревням, и ты услышишь, как ее будут петь во всех дворах по вечерам, как только скотина затихнет в хлевах...» Старик, который постоянно сидел на печи, весь день покачивал головой. Он уже плохо слышал, и так как не был уверен, не опрашивает ли его снова кто-нибудь из парней, постоянно подслушивавших у его избы, он все время качал своей седой головой: «нет, нет, нет», — пока не засыпал, просыпался, снова качал головой... и снова впадал в забытье. Он охотно выполнил бы желание этих парней; его самого огорчало, что мертвящая пыль должна была, и, по-видимому, очень скоро, лечь на эти песни. Но если б он попробовал учить кого-нибудь из них, наверняка он вспомнил бы при этом своего Егорушку, и тогда... кто знает, что произошло бы тогда! Во всяком случае, пока он молчал, никто не видал его плачущим. За каждым словом стояло для него рыдание, и он должен был всегда очень быстро и плотно закрывать рот, чтобы оно как-нибудь не вырвалось наружу.Старый Тимофей учил своего единственного сына Егора с самого малолетства отдельным песням, и пятнадцатилетним мальчиком тот знал их больше и пел лучше, чем все взрослые парни в деревне и по соседству... Старик имел обыкновение по праздникам, после выпивки, говорить мальчику: «Егорушка, голубчик, я уже научил тебя петь многие песни, былины; а также молитвы святым почти на каждый день. Но я, как ты знаешь, искуснейший певец во всей округе, и мой отец знал, можно сказать, песни со всей Руси и даже татарские оказания. Ты очень молод, и поэтому я еще не передал тебе самые лучшие былины; в них слова, как иконы, и не идут ни в какое сравнение с обычными словами. Ты еще не выучился петь те песнопения, которые никто, будь то казак или мужик, не может слушать без слез». Тимофей повторял это своему сыну каждое воскресенье и во все праздники православного календаря, то есть довольно часто, до тех самых пор, когда сын после ожесточенной перепалки с отцом исчез с красавицей Устинькой, дочерью бедняка.На третий год после этого события Тимофей заболел, как раз в то время, когда одна из групп паломников, стекавшихся со всех концов обширной страны в Киев, двинулась в путь. Тогда к больному пришел сосед Осип. « Я иду с паломниками, Тимофей Иванович, разреши мне обнять тебя». Осип не был в дружбе со стариком, но все-таки перед таким долгим путешествием он счел необходимым попрощаться с ним, как со старшим. «Бывало, я обижал тебя, — пробормотал он, — прости меня, друг мой. Это случалось, когда я выпивал, ты ведь знаешь, тут уж ничего не поделаешь. Ну, так вот, я хочу о тебе помолиться и поставить свечку за твое здоровье. Может, ты, батюшка Тимофей Иванович, Бог даст, и поправишься. Тогда ты снова споешь нам что-нибудь. Да, да, давненько это было, когда ты пел... Что это были за песни! Про Дюка Степановича, например, думаешь, я забыл? Вот глупости! Я ее до сих пор прекрасно помню. Правда, так, как ты умел петь... это, надо признать, Бог тебе дал такой дар, другим он дает что-нибудь другое... Мне, например...»Старик, который лежал на печи, повернулся, кряхтя, как будто хотел что-то сказать. Осипу даже послышалось имя Егора... совсем тихо. Может быть, он хотел послать ему весточку? Но когда сосед, уже в дверях, спросил: «Ты что-то оказал, Тимофей Иванович?» — старик по-прежнему лежал совсем спокойно и лишь покачивал отрицательно своей седой головой. Однако, Бог знает, как это случилось, но года еще не прошло, как Егор неожиданно вернулся. Старик не сразу его узнал, так как в избе было темно, и старые глаза с трудом улавливали облик пришельца. Но как только Тимофей услышал его голос, он испугался, соскочил с печи и встал на свои старые дрожащие ноги. Егор подхватил его, и они обнялись. Тимофей плакал. Сын все повторял: «Ты давно болеешь, отец?» Немного успокоившись, старик снова залез на печь и осведомился уже в другом, строгом тоне. «А твоя жена?» Пауза. Егор сплюнул. «Знаешь ли, я ее прогнал. С ребенком». Он помолчал немного. «Однажды ко мне зашел Осип. Я говорю: «Осип Никифорович?» — «Да, говорит, он самый. Твой отец, Егор, болен. Он больше не может петь. У нас теперь в деревне так тихо, как будто нет живой души. Ни плясок, ни песен, ни слез, да и для смеха нет причин». Я задумался. Что ж делать? Позвал свою жену.«Устинька, — говорю я ей, — мне надо вернуться домой, там больше некому петь, настал мой черед. Отец болеет». «Хорошо», — говорит Устинька. «Но я не смогу взять тебя с собой, ты ведь знаешь, отец не хочет тебя знать. — Так я ей объяснил. — Может статься, что я и вообще не вернусь к тебе, если побываю снова там и начну петь». Устинька меня поняла: «Ну, Бог с тобой! Мы не пропадем, здесь много паломников, будут подавать. Бог нам поможет, Егор». Так я и ушел. А теперь, отец, скажи мне все твои песни».Пошел слух, что Егор вернулся и старый Тимофей снова поет. Но в ту осень дул сильный ветер по деревне, так что трудно было разобрать, поют ли в доме Тимофея или это чудится. Никому из стучавшихся дверей не отворяли. Хозяева не хотели никого, видеть. Егор сидел на краю печки, где лежал отец, и время от времени прикладывал ухо ко рту старика, так как он действительно пел. Его старческий, слегка надломленный и дрожащий голос передавал Егору все лучшие песни, а Егор время от времени качал в такт головой и ногами, как будто пел он сам. Так прошло много дней. Тимофей находил в своей памяти все новые и новые пасни, одна лучше другой. Часто, ночами, он будил сына и пел ему песню за песней, сопровождая пение неуверенными движениями своих старых рук, пока не начинал брезжить рассвет. Он умер после прекраснейшей из них. В последние дни он горько жаловался на то, что носит в себе еще множество песен, и у него нет времени, чтобы передать их сыну. Он лежал в напряженном раздумье, наморщив лоб, и его губы дрожали в предчувствии. Временами он садился, покачивал головой и шевелил губами, на которых возникала, наконец, тихая песня. Но теперь старик пел большей частью все те же, особенно любимые им, строфы про Дюка Степановича, и сын, чтобы не раздражать отца, должен был удивляться и делать вид, что он впервые их слышит.Когда старый Тимофей Иванович умер, дом, в котором остался жить один Егор, долго стоял запертым. Лишь весной вышел Егор Тимофеевич, обросший длинной бородой, из своих дверей, начал ходить по деревне и петь. Впоследствии он отправился также в соседние деревни, и пошел уже слух, что Егор стал не менее искусным певцом, чем его отец Тимофей. Он знал множество серьезных героических сказаний, знал и старинные песнопения, которые никто, будь то казак или мужик, не может слушать без слез. Притом, в его пении всегда присутствовал нежный и печальный оттенок, неизвестно откуда взявшийся, ведь этому его никто не учил. Этот оттенок появлялся в припеве, совсем неожиданно, и оттого был особенно трогательным. Так, по крайней мере, я слыхал, рассказывали».«Значит этот печальный тон у него не от отца?» — спросил немного погодя мой друг Эвальд. «Нет, — возразил я, — никто не знает, откуда он его взял». Когда я отошел от окна, больной снова позвал меня.«Он, наверно, думал о своей жене и ребенке. Впрочем, он ведь так и не взял их к себе, даже когда отец умер, не правда ли?»«Я этого не думаю, нет... Во всяком случае, умер он одиноким».
Перевод Райнера Марии Рильке с немецкого Е. А. Огневой