— Это ты куда в такую рань собралась? — услышала Вика голос соседки Екатерины Матвеевны, и сердце ее затрепетало, как у пойманного кошкой воробышка.
— Да так, погулять…, — пролепетала девочка.
— Погулять? — удивленно протянула Екатерина Матвеевна, оценивая взглядом новое ситцевое платье в горошек, недавно сшитое Вике. — Да ты, прямо как на бал, вырядилась, только кто сейчас в шесть утра, да еще в воскресенье, твои наряды увидит? Разве петухи безымянские, они-то уж, поди, встали.
Довольная своей шуткой, она направилась к общественному туалету, волоча огромные калоши, надетые на босу ногу, похохатывая на ходу:
— Ну надо же, погулять. Мать ненормальная, и дочка в нее пошла. Вот семейка, недаром, видать, Виктор от них сбежал.
Вика вначале было перевела дух от испуга, но, расслышав последние слова тети Кати, чуть не расплакалась от обиды.
Виктор — это ее отец, которого она очень любила, да и сейчас любит не меньше, хотя он ушел к другой тете. Как было хорошо раньше! Жили они дружно, весело. В бараке у них — большая уютная комната. Здесь же, на Безымянке, она родилась в победном сорок пятом году, да еще 9 Мая. Папа назвал ее Викторией, что в переводе означает Победа. С дочерью у папы были особые отношения: она в нем души не чаяла, а он ее баловал, что несколько сердило маму, которая в делах воспитания была непримиримой к любым отступлениям от правил. Дом мама содержала в строгом христианском благочестии. Неукоснительно соблюдались все посты и обычаи, усвоенные ею от своих родителей, крепкой крестьянской семьи из-под Пензы. Когда отец делал матери предложение, она поставила ему непременное условие, чтобы Бога чтить и Законы Его блюсти. Папа не возражал, даже иногда сам с ними в церковь ходил. Под Пасху, раз в год, обязательно причащался. Потом что-то в их семейных отношениях дало трещину. Мама объясняла Вике это тем, что лукавый восстал на семью, позавидовав христианскому житию. И, естественно, говорила мама, ударил нечистый в самое слабое место — в отца. Стал его через начальство восхвалять как лучшего работника авиационного завода, передовика производства. Наградили отца грамотой и бесплатной путевкой в санаторий. Там, в санатории, искуситель рода человеческого подсунул папе женщину-соблазнительницу, сгубившую его душу. Вика помнит день расставания с отцом. Он пришел пьяный, когда они читали вечерние молитвы перед сном. Зашел в комнату, дыхнув винным перегаром, и уселся на стул у стола, как был в одежде и обуви. Видя, что на него не реагируют, отец, громко хмыкнув, произнес с издевкой:
— Что, с Богом беседуете, а со мной разговаривать не желаете?
Мама, спокойно отложив молитвослов, решительно повернулась к отцу:
— А ты для храбрости поддал, чтобы признаться, что к этой блуднице ходишь? Так об этом уже весь сборочный цех знает, если не весь завод. Вот и иди к ней жить, а в мой дом нечего грязь носить! — и она указала на чемодан с его вещами.
Папа, вначале стушевавшись от этих слов, взялся было за ручку чемодана, но вдруг, бросив его, закричал:
— А мне надоело, каждый день только и слышишь: «Господи, помилуй, Господи, помилуй...». Устроили тут богадельню, понимаешь ли. Человек сам своей судьбы хозяин! Человек, между прочим, звучит гордо!
— Напился, несешь разную чушь, — перебила его мама, — на митингах своих это будешь говорить, а сейчас — скатертью дорога к своей потаскухе.
— Не смей так говорить об этой женщине! — закричал яростно отец и кинулся на маму с кулаками.
Тут Вика решительно встала между мамой и отцом. Наткнувшись на взгляд дочери, он застыл на месте, увидев в нем одновременно и страх, и горький упрек. Опустив кулаки, отец, как бы оправдываясь перед ней, пробормотал:
— А чего она так людей оскорбляет, никакая она не потаскуха, обыкновенная женщина.
— А как же ее назвать, если она чужих мужей уводит? — в сердцах выкрикнула мама.
— Я сам ухожу, — как-то обреченно сказал отец и, взяв чемодан, направился к двери. Уже в дверях он обернулся: — Прости, доченька, своего папу.
Вика дернулась было к отцу, но мать решительно удержала ее за плечо. Как только дверь захлопнулась, мать упала на кровать и зарыдала. Она проплакала всю ночь, а утром после прочтения молитв сказала:
— Все, доченька, теперь знай: папа погиб. У тебя нет отца, а у меня нет мужа, но Бог милостив, проживем одни. О нем надо забыть.
Вика молча обняла ее, детское сердце подсказывало, что маме очень тяжело и нужна ее поддержка. Хотя ей самой было не легче: она никак не могла примириться с мыслью, что у нее нет больше отца.
...Глядя вслед уходящей соседке и предаваясь своим горестным воспоминаниям, Вика уже не помышляла идти на свою остановку. Пошла обычным маршрутом: через несколько кварталов Безымянки к Кировскому проспекту, чтобы там сесть на автобус. Эту нехитрую конспирацию она проделывала каждое воскресенье, направляясь на службу в Покровский собор. В свои тринадцать лет Вика прекрасно понимала, что пока о ее вере не знают окружающие, и особенно в школе, жизнь будет протекать относительно спокойно, как у всех. Но как только ее вера перестанет быть тайной, жизнь превратится в сплошной кошмар. Поэтому как могла, так и сохраняла свою тайну, ощущая себя кем-то вроде партизанской связной в тылу врага. В автобусе она внимательно оглядела пассажиров, нет ли знакомых. Когда случалось встретить в автобусе знакомых, она выходила за две остановки до собора и шла туда пешком переулками. На этот раз все было спокойно. Придя в собор и купив свечей, она подала записочку о здравии, в которой, кроме мамы и себя, первым в списке написала погибшего Виктора. Регистратор ее поправила:
— Доченька, у тебя, наверное, записочка об упокоении, а ты пишешь: «О здравии».
— Почему? — удивилась Вика.
— Так вот Виктор этот на войне, наверное, погиб, тогда надо писать: «...убиенного воина Виктора».
— Нет, тетя, он жив, это мой папа, он только в Бога перестал верить и из семьи ушел.
— Да, действительно, гибнет человек, — вздохнула регистратор, — пиши лучше «заблудшего Виктора» и молись, доченька, Божией Матери «Взыскание погибших». Твои-то чистые молитвы скоро дойдут.
От свечного ящика Вика отошла радостно-взволнованная. Вот оно, простое решение, как же она сама не догадалась! Она всегда во время службы стояла недалеко от амвона с левой стороны, как раз напротив особо чтимой в Самаре иконы Божией Матери «Взыскание погибших». Но никогда в голову ей не приходило задуматься о названии иконы. Теперь это название звучало, как обворожительная музыка: «Взыскание погибших». Вот кто может взыскать погибшего папу. Да, именно Она, именуемая «Взыскание погибших». Всю Божественную литургию Вика не сводила умоляющего взора с образа Божией Матери.
Со службы домой Вика вернулась в приподнятом настроении. Весна в этом году ранняя, следующее воскресенье — Вербное, а там Пасха. Она поставила на плиту разогревать суп и тихонько запела: «Христос Воскресе из мертвых..., — но тут же спохватилась, прикрыв рукой рот, — что это я делаю? Идет Великий пост».
Мама на заводе работала по скользящему графику, и в это воскресенье как раз была ее смена. Вика в ожидании ее прихода уселась с ногами на кровать, взяв учебник географии.
Скрипнула дверь, в комнату ввалился папа. Вика сразу определила — выпивший.
— Здравствуй, доченька, а мама на работе? Это хорошо, я с тобой пришел повидаться, соскучился.
— Проходи, папа, я сейчас тебя супом накормлю, — приход отца, несмотря на то, что он был пьяный, все равно обрадовал Вику.
— Небось, постный суп?
— А как же, пап, твой любимый, с грибами. Помнишь, мы их в прошлом году собирали?
— Да, прошлый год был хороший, грибной. Ну давай суп.
Немного поев, он отложил ложку.
— Что-то без ста граммов не идет, дочка.
— Папа, ты же раньше не пил! — с упреком сказала Вика.
— Ну, не пил, а сейчас хочется. Я ведь, дочка, проталет... прота, — ему никак не удавалось выговорить слово «пролетариат», и он махнул рукой, — ну, словом, мы из рабочих. У меня и отец был рабочий, и дед был рабочий — целая династия. Отец мой на Путиловском работал еще при царизме, тридцать рублей получал, а между прочим, корова тогда пять рублей стоила. Шесть коров получал, вот так! Рабочий класс, дочка, — это же движущая сила революции. Это мама твоя из кулацкой семьи, они собственники, вот за Бога и держатся. А нам, протале… протале.., ну, словом, нам, рабочим, нечего терять, кроме своих цепей, мы должны за Советскую власть держаться, а она Бога не признает. Так что ты плохо о папе не думай, у нас с мамой идиотические, тьфу ты, то есть я хотел сказать — идеологические расхождения.
Он снова придвинул к себе суп и замолчал, в раздумье помешивая ложкой в тарелке. Потом снова заговорил:
— Я ведь, доченька, маму твою за геройство полюбил.
— Какое это, папа? — удивилась Вика.
— А вот так. Сорок второй год, наши отступают по всем фронтам. Фашисты к Волге у Сталинграда выходят. А у нас — приказ товарища Сталина эвакуировать авиационный завод из Воронежа в тыл, сюда, в Куйбышев. Демонтируем мы завод, оборудование грузим в эшелоны, а тут немецкие бомбардировщики налетели — такое началось! Ну, меня осколком и ранило. Лежу, кровью истекаю, думаю, конец пришел. А мама твоя под бомбами ползет ко мне. Перевязала рану да меня, бугая, до медпункта на себе, маленькая, худенькая, но все же доволокла, не бросила.
Отец рассказывает, а Вика видит, как по его щекам текут слезы. Никогда она не видела, как отец плачет. Сама тоже зарыдала, кинулась к нему на шею:
— Папа, папочка, а ты вернись, пожалуйста, мама простит.
— Нет, доченька, я твою маму знаю, крепче кремня она. Не простит… Да и я тут, потому что выпил, а так — бесполезно.
Отец встал и тяжелой походкой направился к двери.
— Папа, я за тебя молиться буду Божией Матери «Взыскание погибших».
Отец обернулся и долго смотрел на дочь, а она — на него.
— Молись, доченька, если Бог есть, я думаю, Он твою молитву услышит.
...Подошел долгожданный день Святой Пасхи. Перед тем как пойти на ночную службу, мама с Викой тщательно подготовились. На Пасху подходы к собору перекрывались нарядами милиции и комсомольскими дружинами, чтобы не пропускать в храм молодежь и детей.
В прошлую Пасху Вику развернули назад, не пропустив в собор, но в этом году они решили пойти на маленькую хитрость. План был прост. Недалеко от собора в одном из глухих дворов Вика переоделась. На ноги надела старые боты, поверх своего нарядного платья — старый мамин халат и большой темный платок, надвинув его глубоко на глаза. Она сгорбилась и под руку с мамой благополучно прошла в собор через все кордоны милиции и патрулей. В соборе, радуясь, что сумела обвести вокруг пальца богопротивников, Вика скинула халат и платок и переобулась в туфли. Когда закончилось это преображение из старушки в девочку-школьницу, она подняла глаза, и душа ее прямо похолодела от страха. С наглой ухмылкой на нее глядел Игорь Белохвостов, ученик 10 «Б» класса их школы. На рукаве его красовалась повязка, означающая, что он — в комсомольском патруле.
— Так-так, — сказал он, — тебе, Серова, надо в школьной самодеятельности участвовать, прямо актриса. Я, правда, тебя еще у входа заприметил. Не хочу школу нашу позорить, а то сейчас бы уже доложил куда надо.
Пасхальная радость была омрачена. Но когда по всему храму зазвучало многоголосое «Христос Воскресе», Вика забыла на время свои беды и вся ушла в искрометное и светоносное Пасхальное богослужение.
В понедельник Вику вызвали к завучу по воспитательной работе Зинаиде Никифоровне.
— Ну, — строго сказала завуч, пронзая взглядом потупившуюся Вику, — рассказывай, Серова, что ты делала в церкви ночью.
— Была на службе, — чуть слышно произнесла Вика.
— Громче! Я не слышу! — властно потребовала Зинаида Никифоровна.
— Была на службе, — повторила Вика.
— И что ты там делала на службе?
— Молилась Богу.
— Ах, она молилась, — всплеснула руками завуч, — она, советская школьница, молилась Богу, вы только подумайте! Ты что же, веришь в Бога? Отвечай, что ты молчишь?!
— Да, верую.
Тут Зинаида Никифоровна, не выдержав, выскочила из-за стола, подбежала к Вике, схватила ее за плечи и стала трясти, приговаривая:
— Тогда скажи мне, где твой Бог? Ну, где Бог?
«Господи, помоги мне! Господи, помоги!» — повторяла про себя Вика.
И вдруг какая-то сила подбросила ее голову вверх, она прямо посмотрела на Зинаиду Никифоровну и, чуть не заплакав, произнесла:
— Он сейчас здесь.
— Где — здесь? — опешив от такого ответа, воскликнула завуч, невольно озираясь кругом. — Я никого не вижу, кроме нас с тобой. Да хватит нести всякую чушь! Иди пока, будем разбираться с твоими родителями.
Выйдя от завуча, Вика увидела только что вывешенную в коридоре стенгазету, на которой была изображена карикатура: Вика с клюшкой в руках идет в храм, с шеи ее свешивается больших размеров крест, который своей тяжестью пригибает ее к земле, а внизу подписаны стихи:
Серова Вика, как старуха,
Ходит в церковь по ночам,
У нее одна наука —
Как бы угодить попам.
Ей не строить самолеты,
Не пахать ей целины,
У нее свои заботы —
Помогать врагам страны.
Церковь — враг Страны Советов,
Это ясно всем давно.
Попов, буржуев и кадетов
Победим мы все равно.
Бей по старым предрассудкам,
Комсомолец удалой,
Прибауткам, песням, шуткам
Сердце ты свое открой.
Как Серову повстречаешь,
То с презреньем отвернись.
Бога нет, ты это знаешь,
С ним бороться поклянись!
Вика с замиранием сердца прочла стихотворение: все-таки первые стихи, посвященные ей. Потом задумалась: «Как они собираются бороться с Богом, если верят, что Его нет? Можно ли бороться с тем, чего нет?»
Вечером Вика все поведала маме. Та, вздохнув, сказала:
— Значит, нам такой крест Господь дает, будем нести, доченька. Господь милостив, поможет.
На следующий день к ним пришла комиссия от родительского комитета. Вика как раз учила уроки. Члены комиссии, войдя в комнату, сразу же уставились на передний угол, весь увешанный иконами и лампадами. Перед иконами на столике лежала раскрытая Псалтырь.
Возглавлявшая комиссию расфуфыренная дама из районо, вся напомаженная и благоухающая духами «Красная Москва», брезгливо поморщившись, произнесла:
— Все ясно, товарищи, религиозный дурман здесь прямо витает в воздухе, мне аж дурно делается. Ребенка надо спасать! Будем настаивать на лишении материнских прав. В школе надо собирать расширенный педсовет, и пусть разбирает дело и дает рекомендации.
Члены комиссии молча закивали головами и вышли из комнаты. Вика горько расплакалась. Мама, узнав о случившемся, обняла девочку:
— Не бойся, дочка: не в силе Бог, а в правде — поверь мне. Были времена и намного тяжелее. Вот я тебе расскажу свою историю, когда я была почти такой же, как ты.
Мне было 14 лет, когда пришли нас раскулачивать. А уж какие из нас кулаки? Коровушка да теленок, три козы, несколько курочек — вот все наше богатство. А детишек нас девять человек у родителей. Отец в колхоз не вступал, так и жили единоличным хозяйством. Это очень сердило начальство. Еще отец в церкви нашей священнику помогал, читал на клиросе. Как церковь пришли закрывать, батюшку забрали и увезли, а с ним и нашего отца. Больше-то мы его не видели. Без отца мы, конечно, бедствовать стали. Теленочка зарезали. Потом козочек продали. Одна коровушка-кормилица осталась. Но в колхоз все равно не вступали. Пришли из сельсовета и за нашей кормилицей. Мама как раз её доила, а рядом ребятишки голодные с кружками стоят, ждут. Когда коровушку стали отвязывать, мама говорит: «Дайте, люди добрые, додоить, детей покормить». Подошел их главный – да как пнет сапожищем подойник с молоком, и кричит: «Советская власть сама их накормит!»
Комментарии 2