«Иконописец – творец, а икона – это произведение искусства, которое являет ту самую Красоту, что напрямую свидетельствует о Боге», – говорит иконописец Ольга Спиридонова. Выпускница художественного отделения ВГИКа, она работала в кино, рекламе, анимации, занималась книжной иллюстрацией. И искала путь в иконопись, к пониманию иконы. «Оказалось, что вне Церкви искусство вообще нельзя оценивать» – Ольга, во времена советского детства что-то знали об иконе? – В 12 лет я проступила в художественную школу, и там на уроках истории искусства я впервые увидела иконы. Хорошо помню икону Божией Матери «Владимирская». Помню свои впечатления от иконы: это что-то благородное, непривычно плоское, но красивое, требующее особого понимания, нечто, до чего надо дорасти. Уже после художественного училища мне предложили написать на латунной пластине образ Христа. Писала маслом старательно, с уважением и почитанием: я совсем недавно крестилась. Но, как сейчас понимаю, поскольку тогда я ничего про иконопись не знала, результаты моего труда никакого отношения к иконе не имели. – Значит, вы крестились уже взрослой?

Праведный Алексий Мечев

Собор новомучеников и исповедников Церкви Русской – Да, как раз в Перестройку, когда крестилась вся страна. Я почувствовала, что надо сделать выбор, с кем ты – с падшим ангелом или с Христом Распятым. Крестились всей семьей в Новокузнецке. Церковь мне показалась очень мрачной, на стенах масляной краской были непонятные и некрасиво исполненные сюжеты. До воцерковления еще было семь долгих, насыщенных лет. А до этого – воспоминания детства: красивые слова – «Пасха» и вместе с ним «Христос воскресе», «Троица» – когда в совхозе потихоньку набирались котлеты в столовой, пекся хворост, и женщины с детьми уходили за лесополосу, и там, в высокой траве, на медуницу и незабудки, стелили длинные скатерти. Тогда еще были слова известной песни: «Вот только жаль распятого Христа», и я спрашивала: за что, за что? Мне ответили: «За наши грехи». И никаких подробностей. Позднее я переехала из родного Новокузнецка в Москву, но и тогда я еще долго не знала «подробностей». «Она в поиске», – сказала обо мне хозяйка квартиры Татьяна Николаевна, у которой я снимала комнату, священникам, которые пришли к ней на чай. Помню, я тогда вернулась домой, увидела внушительный ряд сапог и испуганно закрылась у себя в комнате.

Святая Аполлинария Мое воцерковление началось уже когда Татьяны Николаевны не было на этом свете – я видела храмы, которые восстанавливались из руин, общалась со священниками 1990-х. Тогда я училась на художественном отделении ВГИКа. Для меня была серьезная перезагрузка, как у компьютера: полный выход из системы и перепрошивка. Как художник, я перестала существовать на тот момент, выпала из социальной среды, здоровье сошло донельзя. Всё – книги, картины, фильмы, авторитеты, художественные предпочтения – становилось другим, менялось наполнение. То, что казалось значимым, потеряло смысл; то, чего не замечала, стало выпуклым и наполнилось особой красотой. Оказалось, что вне Церкви искусство вообще нельзя оценивать, что именно отдаление от нее делает плоским и некрасивым сначала содержание, потом и вместе с ним и эстетическое наполнение. – Тогда и появился интерес к иконе? – Да. Мне повезло познакомиться с иконописцем отцом Николаем Чернышёвым из храма святителя Николая в Кленниках. Случайно набрела на храм, на священника, который меня охотно принял, стал главным путеводителем по иконописи; было полезно увидеть, как работают над иконой его ученики, – мне многое становилось понятно. К тому времени я уже пробовала войти в иконопись, но все было обрывками, искусительно и в целом непродуктивно. Вкус в иконе тоже надо ставить, как голос в пении. Когда введение в икону произошло через третьяковский зал иконописи, вся эта загадочность тенёт и некрасивость прорисных наслоений, избыточность украшений поздних веков стала отпадать, и наконец появилось понимание красоты и ясности Первообраза. Вернулись тот самый образ Владимирской Богоматери и домонгольский Спас, о которых я слышала на уроках в художественной школе. При этом я работала и в анимации, и в рекламе, и в кино, и в иллюстрации. Многочисленные умения мне нужны были, чтобы зарабатывать элементарные средства на жизнь. Хотя икона будто бы стала получаться, как иконописца меня никто не знал, а мне надо было на что-то жить, платить за квартиру. Как-то я спросила в шутку у кого-то из друзей: «Вам иконописец случайно не нужен?», ниточка стала раскручиваться, и у меня появился первый заказчик. Более тяжелого заказчика я потом не встречала ни разу, но для меня это оказалось ценным опытом. Затем мне снова повезло: я набрала в поисковике: «Работа иконописца» – и увидела предложение Творческой мастерской «Соборъ»: у них была акция, которая предлагала сотрудничество с молодыми иконописцами. Для меня это оказалось хорошей возможностью, я ушла из кино и занялась иконописью. Познакомилась с директором мастерской Валерием Кабыкиным, с ведущим иконописцем Светланой Ржаницыной, с группой, с которой надолго связали творческие планы. Красота, которая свидетельствует о Боге

Святой Мирон Критский

Святой Афанасий – Как вы относитесь к тому, что современная иконопись – очень неоднородное явление? – Положительно. В наше время ее неоднородность, нестабильность скорее хорошее качество. Уровень нельзя назвать высоким в сравнении с периодами высокой культуры, но гибкость предполагает возможность меняться и расти. Пока мы прошли опыт обучения штудиями копирования. Но, не имея высокого вкуса, образования в гораздо большем масштабе, какого требует наша большая страна, мы переживаем время глобального упадка культуры. Отсюда только большие таланты могут как-то особо проявиться. Большинство в лучшем случае проявит умение в обученности школой. В других комплектациях есть творческие стремления, нет обученности или нет хорошего вкуса, выходит не икона, а такой «квази», иногда скандально-популярный, а иногда просто пшик местного значения. В комплектации «хороший вкус» и «недостаток школы» выходит тоже квази. Самородков я не знаю. Лучшие наши творцы обучением художественной и иконной грамоте не пренебрегали и с мастерством не рождались. Есть такие профессионалы «от школы», прекрасно владеющие кистью, справляющиеся с росписями сложных архитектурных объектов. Однако часто, войдя в поток собственных повторений, уже не могут создать по-настоящему оригинальной художественной иконы. От и до всё предсказуемо и однажды становится отстраненным и холодным. Но это не многим грозит. Я определенно веду к мысли, что крайне необходимо вспомнить: иконописец – творец, а икона – это произведение искусства, она являет Красоту, ту самую, что напрямую свидетельствует о Боге. Не стоит сводить иконопись к повторению репродукции и закреплению ее подписью. Если, однако, такому иконописцу в силу его таланта удалось, несмотря ни на что, создать красоту, значит, он проявил и школу, и талант. Но это исключение, подтверждающее правило. Я это не к тому, что не надо копировать, – надо, это и есть штудия. Но не стоит думать, что этого достаточно. – Как вы искали себя в иконе? Допустимо ли в иконе самовыражение? – У нас одно время путали «самовыражение» и «художественность» в иконе. Можно еще задать вопрос о допустимости творчества в иконе. И об этом я уже рассуждала. Задача иконописца – создать язык для общения с Первообразом, этим языком должна стать Красота. Надо сказать, что у нас в качестве богатейшего материала для этого есть опыт наших предшественников – канон: прекрасный инструментарий в помощь творческому поиску.

Крещение, 2017 Самовыражение к нам пришло относительно недавно – вместе с коммерциализацией искусства. Когда искусствоведы стали стращать нас «вторичностью», когда суетливое и ненасытное искусство рекламы и торговли заявило о нашей профнепригодности. До этого изограф предлагал творческий замысел, и он не мог быть неоригинальным, потому что создавался для определенного пространства, в котором уже были заданы ритмы, масштабы, колорит. Это было естественным процессом. Иногда это было так выразительно, что сейчас называется стилем времени. Мне интересно наблюдать, как происходят поиски образа. Хочется, чтобы боязливость отступила перед настоящим мощным дерзанием к Красоте через наше искусство. Кстати, сколько бы ни спорили о каноне, этот базис не допускает грубых просчетов в поисках. Например, колорит иконы обусловлен теплотой, Вечным Полднем Божественного Света. Колорит вне этого правила, вне солнца, с серыми, глухими мертвыми тонами не может быть иконой, которая изображает окно в Жизнь Вечную. Это вовсе не значит узкую «жареную» палитру, она вполне может вбирать свежие легкие и густые контрастные – диапазон немаленький. Если в иконе подразумевается какая-то цитата, скажем, из Евангелия или из акафиста, то на нее дальше всё ориентируется в иконе, вплоть до колорита. – Есть у вас какие-то любимые образы? – Я, еще когда сама была ребенком, любила рисовать детей. Потом на Арбате, когда я рисовала портреты, специализировалась именно на детских. Мне с детьми легко находить общий язык, мы отлично друг друга понимаем. Так что в иконописи у меня тоже очень востребована детская тема. Например, мне предложили в сургутском храме подумать, что написать на свободной стене, и я выбрала святых детей – мучеников, страстотерпцев, преподобных… Когда я стала изучать эту тему, то была потрясена, насколько она удивительна и вдохновляюща. Половина из икон, написанных в кафедральный собор Сан-Франциско в честь иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость», – тоже иконы для детей и часто самих детей. И мерные иконы.

Евангелист Марк Очень люблю искать иконографически приемлемую новизну. Однажды меня попросили написать Артемия Веркольского. Почитав, обнаружила вторую святую его семьи – сестренку. Так двоих и написала – Артемия и Параскеву, Пинежских чудотворцев. Люблю писать святителя Спиридона. Наш семейный покровитель. Не повторяюсь, очень люблю искать разные художественные решения одного образа, стараясь исследовать новый стиль.

Святые Артемий и Параскева Пинежские

Святитель Спиридон, 2017 Вообще, когда сочиняю образ святого, стараюсь не только изучить его житие, но и понять время, в которое он жил, страну, местность и так далее. В этом мне, кстати, помогал опыт, полученный во ВГИКе, ведь мы, обучаясь на художников-постановщиков, много работали с текстами, изучали литературу, материальную культуру. Это так и называлось – «прочтением». В иконе тоже может быть это самое прочтение. Однажды был образ мученика Василия Мангазейского. Он не был в общем иконописном ряду, поэтому в стилистике можно было быть свободнее. Чем больше я вычитывала детали жития, тем интереснее была палитра возможностей иконографии. Два храма: один нарисован контурно в большом городке – это вымершая Мангазея, и поодаль, в другой привычной стилистике, – храм, где хранились его мощи. По наитию в фонах я проложила тему весны пасхальной на северных снегах, а потом только дочитала, что собственно смерть свою он принял на Пасху. – Что работа над иконой помогает вам понять о вере, про веру? – Не знаю, как ответить на этот вопрос. Для меня иконопись – это такая же молитва. Собеседование. А уж когда ты работаешь над росписью в храме, особенно когда во время богослужения находишься на лесах и видишь всю красоту и глубину богослужения сверху, то ты словно попадаешь прямо внутрь Литургии – это иные ощущения, нежели когда ты просто молишься в храме. Это очень острые переживания – певчие меня поймут, – ты как-то еще более отчетливо понимаешь: церковное искусство – оно литургично. – Иконописцу важно слушать мнение коллег во время работы? – На самом деле это очень важно. Бывает, ты делаешь образ, и тебя твои руководители могут приостановить: подумай еще, здесь что-то не то. Или предложат такие поправки, которые окажутся важными, без них работа просто бы не состоялась так полно.

Святой Василий Мангазейский. Фрагмент иконы Как-то одним летом я делала аналойную икону Николы Ратного в храм для военных на Сахалине, устроив рабочее место в огороде, под навесом, между баней и цветущей картошкой. Трепетание природы, дачный дух отдыха располагал к пленерному колориту, и, почувствовав, что я неуклонно ухожу от характера образа, позвонила другу, и он замечательно посоветовал «добавить зимы и металла». Это быстро собрало расслабленные тона в «мужскую» тональность. – А светской живописью вы продолжаете заниматься? – Да, и плотно: холст это или бумага для акварели – всегда готова плоскость для работы. И остальным это рекомендую: так мы поддерживаем в своем художественном арсенале более богатый инструментарий. И не в качестве арт-терапии, а осознанно прорабатывая художественное событие как еще один способ выражения красоты. Опытные монументалисты понимают толк в тональной цельности росписи, но часто используют только сближение тона, а иногда, что становится модным, сильное расслабление насыщенности цветотона, в результате росписи в сравнении со старинными образцами грешат монотонностью, а то и «интересной бледностью». А занятия той же графикой или живописью с целью поднять образность пластического видения, красоту полного тона, живописность группы тонов могли бы стать прекрасным катализатором для более высокого уровня монументального искусства.

С Ольгой Спиридоновой беседовала Оксана Головко 20 января 2021 г. Православие.Ru #интересныелюди