Перекур с дремотой — командует Дмитрий Сергеевич, высокий широкоплечий здоровяк лет сорока. Он сбрасывает охотничьи носилки и поворачивается к нам.
— Устали, мальчики?
Мальчики — это мы трое: Павел Васильевич, подвижной, моложавый старичок с лицом, лишенным растительности, по кличке «Борода», мой дружок Василий и я. Нам с одногодком вдвоем...столько же лёт, сколько дядь Мите.
— Все шуткуешь, Митрич, — ворчит Павел Васильевич, — тебе бы мои лета, давил бы кирпичи, касатик, на печи.
— Нет, ты расскажи, «Борода», где твоя борода, — отдирая льдинки с буденовских усов, подливает масла в огонь дядь Митя. Павел Васильевич сердито поворачивается к Дмитрию Сергеевичу: «Ты не цепляй, Митрич, не цепляй. Без тебя старуха замучила. Намедни хватил лишнего с кумом. Натурально, еле дошел. Так она такой шабаш подняла и все норовит под бок ухватом ткнуть. Ну, чисто агрессор».
Я ей: «Ты не балуй». А она: «Хрыч с изъяном, борода не растет, а водку, как насос сосешь».
Скрепил я себя и так спокойно спрашиваю: «Это я-то с изъяном? Да у нас, стара, пятеро детей». Тут она мне и ляпнула:. «Может, они и не твои дети-то».
— Ха, ха, ха, — сочным басом зарокотал дядь Митя. Мы дружно подхватили да так, что Жучка и Лапчик залились веселым лаем, а степенный пятилеток Соболь умилённо завилял хвостом.
— Вот те и на, — протянул Дмитрий Сергеевич.
— С меня хмель будто ветром сдуло, — продолжал «Борода». — Я к ней. Хвать за ухват: «Что ты сказала?» Тут, видно, смекнула стара, что лишку дала и ласково так мне: «Пошутила я, Павлуша. Щец свеженьких не хочешь?».
В общем, ночевал я в кухне, она, вражина, в комнате. Всю-то ночку провертелся с боку на бок: и гак, и эдак считал, прикидывал. А растительности-то у меня по той причине нет, что пацаном опрокинул на себя горшок с печи. Обварил лицо, и грудь как курченок, что попал в кипяток.
Ночь застала нас в зимовье, за столом, заваленным снедью. На почетном месте отваренный глухарь, убитый по дороге. Челюсти, будто жернова, перемалывают несколько жестковатое мясо. «Борода» покрякивает и сокрушенно бормочет:[
— Чего-то не хватает, а чего, не пойму — и косится на старшого. Тот отвечает:
— После охоты. И не проси!
Размещаемся на ночлег.
Павел Васильевич дымит самокруткой и обиженно молчит. Но в конце концов не выдерживает, садится на нарах и начинает очередную побасенку.
— В позапрошлом году был у меня распотешный случай. Значит, сошлось нас трое в зимовье на ночевку. Сварили по рябку на ужин. Но котомки никто не развязывает. Смекнул я, в чем дело. Махнул рукой и первый достал чекушку. Вытащили и другие. Как же, думаю, вас обвести? «Эх, — говорю, — кабы к такому ужину, да все бы три читка на одного! Давайте поспорим. Кто такую небылицу расскажет из охотничьей жизни, чтоб двое других заявили: «Не может быть» — того и читки. Ударили по рукам. Бросили жребий кому начинать. Мне выпало последним.
«Была у меня собака, — говорит один. — Выйдем с ней к озеру. Я остаюсь на опушке, а она в траву. Подползет к берегу. Если одна утка сидит — лапу поднимет, пара — две лапы кверху тянет. Дирижер, да и только. «Бывает» — хором прервали мы.
А вот я как-то влет гусей сбил метров на семьдесят, — вступает другой, — подбегаю, а он гречкой начиненный. Хватился — во всех патронах гречка вместо дроби».
«Бывает, — перебили мы, — только где ты гречку брал?». Дошла очередь и до меня.
«Ну, — говорю, — со мной таких историй не бывало. Не знаю, что и рассказать. Вот так же в прошлом году охотились мы на уток. Сошлись обедать у озера, и оказалось, на четырех бутылка водки и бутылка коньяку. Водку-то мы открыли. А вот с коньяком пришлось повозиться — пробка засела, — так и выбросили в воду».
«Ну нет, такого не может быть», — в голос заявили мои спутники.
Василек залился задорным смехом. Мы дружно подхватили.
— Пора спать, — прервал через минуту дядь Митя, — завтра рано вставать.
Кажется, только закрыл я глаза, а уже кто-то толкает под бок.
— Вставай, охотничек. Проспишь представление, — это Павел Васильевич.
Быстро завтракаем, проверяем снаряжение и, тихо переговариваясь, отчаливаем к нему. Почему-то принято, на охоте медведя называть местоимениями. Так вроде бы спокойнее. До берлоги километров пять. Впереди дядь Митя.
Через час занимаем свои места. Метрах в двадцати от меня стоит Павел Васильевич. Он уже отоптал вокруг себя снег и пытается закурить, но спички гаснут. Дядь Митя несет колья. Василь заряжает ружье.
И вдруг снег клубом взметнулся над берлогой. Здоровенный медведина вылетает из снежного облака навстречу дядь Мите. Тот бросает ношу и сдергивает с плеча ружье:
Собак..., — рвет тишину его голос.
— Бабах, — ахнуло и покатилось эхо. Это Василёк стреляет навскидку. Медведь приседает, мгновенно разворачивается, в два прыжка перемахивает через берлогу и, чуть не сбив «Бороду» с ног, устремляется в ельник. Оттуда, удаляясь, несется яростный собачий лай.
Дядь Митя подбегает к Павлу Васильевичу.
Почему не стрелял?
— Ружье унес, — не своим голосом хрипло отвечает «Борода».
— Кто?
— Он, медведь.
— Как унес? — недоумевает дядь Митя.
— Как, как, в ремень лапой попал и унес,
— Зачем отдал? Он же нас всех перестреляет!
У Павла Васильевича округляются глаза: «Он сам взял».
Дмитрий Сергеевич вдруг заливается веселым смехом, бормоча:
— Сам, говоришь, унес. Не может…быть... Уморил. Ну, ладно. Идемте.
Мы встаем на лыжи и бежим за косолапым. В кустах замечаем ружье «Бороды». Оно торчит из снега.
— Бери трофеи, — бросает на ходу дядь Митя. На снегу — алые пятна крови.
Пробежав километра четыре напрямик на лай собак, мы выскакиваем на лужайку и под выворотнем видим обессилевшего медведя. Скаля окровавленной пастью, он вяло отбивается от наседающих собак.
Дядь Митя в упор добивает зверя.
Целый день мы переносим мясо в зимовье, а вечером с аппетитом едим свежую медвежатину, обсуждая подробности.
«Борода» просит:
— Вы, хлопцы, только в деревне молчите, засмеют меня бабы, проходу не дадут.
Л. Кравцов

Кравцов, Л. За косолапым // Маяк коммунизма. — 1965. — 30 декабря (№ 91). — С. 4.