ВОЗВРАЩЕНИЕ

Пахло железом. Денис вжался спиной в холодную дверь, медленно сунул руку в карман и нащупал шершавый пластик: шокер был на месте. И только сейчас явилась ужасная мысль, от которой даже холод отступил, потому как некоторые прозрения весьма согревают спину: был ли шокер заряжен?
По ступенькам суетился луч фонарика, взбираясь все выше, ко входу в церковь, к Денису. На площадке крыльца свет остановился. А в сумерках никогда не густеющей городской ночи проявился силуэт сторожа. Это был человек, сильно расширяющийся к середине туловища, но с маленькой головой на узких плечах. Он походил на гигантского леща, которого Денис видел на стене поселкового краеведческого музея. Тоже ночью. И тоже без приглашения.
Сторож крякнул, что-то пробормотал, и круглое пятно света, повинуясь его взгляду, придвинулось вплотную к двери. Денис вовремя сместился влево — фонарик разглядел замочную скважину, полюбопытсвовал по окнам и снова вернулся к плитке.
Дыша плавно и бездвижно, Денис вынул шокер и прижал к груди, заранее прикидывая высоту удара и мучительно отгоняя идею воспользоваться шокером, как камнем.
Но сторож зевнул, снова крякнул, и, как положено неуклюжей рыбине, прыгающей по берегу к воде, тяжко затопал вниз, шлепая ботинками по обледеневшим ступеням.
Денис сдержал вздох с облегчения, чтобы не издать шума. Вместо этого он мысленно проговорил себе: «Вздох облегчения». Это не сработало, и грудь сжалась в ожидании воздуха.
Ключ, зажатый между пальцев в шерстяных перчатках, вошел в скважину тихо. Поворот до щелчка. Пауза. Второй поворот. Дверь почти неуловимо подалась вперед: открыто.
Он снова сместился в темноту глубокого дверного откоса и подождал пару минут: сторож мелькал фонариком вдали огромного двора, обходя его по кругу и явно направляясь к своей сторожке.
Медленно втянув ноздрями столько холодного воздуха, сколько влезло, Денис так же неспешно выдохнул, не проронив ни облачка пара.
И решился: вошел.
Церковная темнота обдала духотой, сгущенной ладаном и масляной гарью.
Он остановился и по очереди всмотрелся во все светлые пятна: окна, колонны, напольные киоты, аналои. Он искал движение, хотя знал, что здесь никого нет. Но опыт и нервы сами двигали его глазами.
Церковь была полна ночных привидений, которые обыкновенно являются не туманными фигурками, а беспричинными звуками и мерцаниями бликов в темноте.
Но привидений он не боялся с того года, как пришлось прожить целое лето в кладбищенском склепе.
Наконец, вздохнув по-настоящему, он снял со спины пустой рюкзак и присел на корточки, не сводя глаз с церковной пустоты. Вытащил из кармана шерстяные носки, с треском натянул поверх кроссовок. Теперь можно тихо и бесследно ходить.
Он еще раз огляделся, уже иначе: это был щедрый склад икон и монет. Аж захотелось причмокнуть от удовольствия, как перед изысканным обедом.
Киоты он обследовал еще давно, как только они с Санычем начали варить решетки на церковные окна. И сейчас, поработав крестовой отверткой, легко извлек первую икону из ее прямоугольного жилища, мельком глянул, склонив к рассеянному голубоватому свету из окон — настоящая ли. Но определить не смог и тихо сунул в рюкзак, вскинул его обратно на спину.

Второй киот удалось вскрыть только наполовину: спина почуяла движение сзади. Он метнулся в тень колонны, присел и бросился взглядом и всеми нервами к двери. Она медленно растворялась, впуская в церковь ноябрьский морозец и свет фонарика.
Сторож.
Все лампочки в церкви вспыхнули, когда Денис уже стоял за колонной, глядя на нетронутый иконостас, полный икон.
– Кто здесь? – боясь своего голоса, просипел сторож, продолжая шарить фонариком вокруг, хотя в церкви было светлее, чем на дворе в летний полдень.
В Денисовой голове яркими картинками промчались идеи: молния шокера, хлебный нож на стене его кухни, полицейская мигалка, бег в темноте.
Сторож долго и неподвижно стоял против пустого киота, как казалось, целые часы или даже годы. Наконец, двинулся дальше:
– Я знаю, что ты здесь! Выходи… – бормотал он и двигался в бликах на полированных подсвечниках и в стеклах киотов. Вот он сзади, сбоку, ищет вдоль окон. Прошел еще ближе к алтарю.
Денис кошкой обратно юркнул за колонну, вжался в нее слушая тяжелые шаги и грохот пульса в ушах. Дверь раскрытой во всю пастью кричала: беги, Дэнчик!
И Дэнчик побежал, оторвавшись душой от клондайка, ибо образ полицейских вспыхивал в уме уже ярче.
Морозец встретил его, как вода в проруби: стало холодно, и он будто проснулся и действовал без растерянности, а по четко продуманному плану: рванул к дыре в заборе.
Уже внизу ступеней он услышал позади самый нелепый вскрик, который возможен в погоне, но который всегда кричат: «Сто-ой!»
План: обойти угол церкви, бежать по над стеной, где нет наледи, потом между штабелей досок по траве. И вот он — двухметровый кирпичный забор с дырой, пробитой водопроводчиками.
Сторож бежал за ним по прихваченному морозом тротуару, скользя и шлепая, как рыба по льду зимней рыбалки и вскрикивал бессмысленное «Стой!»
Денис швырнул в дыру рюкзак, потом протиснулся сам, выпав из дворовых сумерек во внешнюю темноту пустыря, и, ориентируюсь на фонарь автопарка, убежал в живую ночь миллионного города.
Лещ в прорубь не пролез.



Барыга, которого все называли Николаем Николаевичем, но истинное имя которого было Семен Яковлевич, всегда настаивал на своей чистоте перед законом:
– Я ни за что не куплю у вас краденное. Я чту Уголовный кодекс, как священную книгу. Особенно ст. 175, которую я не знаю, потому что это не мое дело. Но называется она «Приобретение или сбыт имущества, заведомо добытого преступным путем». Так что, не рассказывайте мне сказок о том, что вы это украли. Говорите правду — что это все ваше и досталось от добровольно умершей бабушки.
Его вытянутое, в меру отвратительное лицо с кошачьими узкими глазенками никогда не жило обычной жизнью человеческого лица: оно улыбалось, там где было не до шуток, и настораживалось там, где другие лица улыбались.
– Дэнчик, это прекрасный образец народного зодчества! – Николай Николаич надел на голову обруч с «биноклем», но глядеть через него не стал. И тот, откинутый назад, выше лба, походил на парочку рогов.
– Сколько? – потребовал Денис. С Николаем Николаевичем можно было грубить сколько влезет. Ибо он был равнодушен к оскорблениям и угрозам, как кошка равнодушна к мышиному писку.
– Ну… Я думаю, скажем, это… – Николай Николаевич сбросил рожки на лицо, и этими трубчатыми стеклянными глазами оглядел икону.
Денис дышал спокойно, но грудь уже спирало. В голове неслись числа: 150, 200, 250… И даже невероятные 300 долларов. Именно их и недоставало до округления мечты.
Все эти иконные дела оказались куда мощнее, чем тащить со сборочного цеха десятикилограммовый электродвигатель или вынести из незапертого гаража старую дрель. Это — искусство. Оно денег стоит!
– Я думаю, скажем, это… – опять промурлыкал барыга себе под нос, и Денис огляделся вокруг, чтобы не взорваться. Комната походила на упорядоченную свалку, в которой ценность мусора определяла его место на стене: сверху — картины и иконы, снизу — молотки и шлифмашинки. Сверху — ноутбуки, перенявшие от изящных офисных пальчиков аромат духов, снизу — башмаки с запахом грязных ног.
– Сто! – отбросил Николай Николаевич свои рога на макушку, и стеклянно уставился на Дениса.
– Что «сто»? – спросил Денис с неприятным удивлением. Сто — это неплохо, но все еще не хорошо. Слишком уж рискованной вышла эта ночка. – Это же древняя икона! Она досталась мне от очень трудной бабушки.
– Н-нет, – отрезал Николай Николаевич, и на отрезанное намазал дешевый маргарин: – Это старая икона, а не старинная. Тем более — не древняя. Это 17 век, добротно, сохранно, но вычурно и местечково. Знаете ли — лубок!
– Лубок, – повторил Денис и медленно выхватил икону из цепких лапок барыги.
Икона была теплой и легкой. Хотя в церкви она казалась ему холодной и громоздкой.
– Знаете, Денчик, чем мы с вами отличаемся? – Николай Николаевич блеснул глазами на икону, златозубо зевнул и откинулся на спинку креслица. Потом не торопясь вытянул несуразно длинные ноги на табуреточку, поставленную у прилавка для рассматривания безупречных, лакированных штиблетов на конце этих ног. Так ему легче думалось. – У меня есть деньги. Если тоже захотите себе денег, я буду вас ждать. Вы знаете мою душевность, и всегда можете рассчитывать на мою поддержку. Но… Тогда это будет уже не сто, а… скажем, семьдесят пять. Потому что душевность — это, знаете, переживания. А они тоже стоят чего-то. Душа, она, знаете ли, не продается.
– Посмотрим! – бросил Денис с вызовом и, не прощаясь, звякнул дверью с бронзовым колокольчиком под потолком.
Бесснежная ноябрьская «зима» успокоила его — волноваться на морозном ветру так же трудно, как и сохранять спокойствие.
Он злобно затопал по застывшей грязи, с приятным садизмом чувствуя, как ломаются и хрустят под его кроссовками ледо-грязевые наплывы, будто они были продолжением дорогих туфель Николая Николаевича.
Пожалуй, можно попробовать подождать, пока душевность барыги дозреет до трехсот. Если нет, то выход только в повторном рейде на церковь. Но теперь аккуратнее и мощнее.
Чуднáя ростовская традиция продавать долевую часть в крошечных домиках порождает странные модели сожительства чужих людей в одном дворике — от выживания стенка на стенку в ледяной вежливости холодной войны, до сахарной семейной идиллии, какие случаются в купе поездов дальнего следования. Но Денису повезло: прочие две части сгорели, и он жил в своей хижине, как муравей в недотлевшем полене.
Калитка прошептала беззвучно. Так по-свойски, как только Денис слышал ее.
Метка на двери была целой.
Денис отомкнул и, сильно пригнувшись в крошечном дверном проеме, вступил в темный коридорчик. Оттуда в прихожую, такую же маленькую, будто домик создала исчезнувшая цивилизация крошечных людей, которым хватало и высоты и ширины и смысла жить простенько.
Печка остыла, а соседская кошка, не желающая возвращаться домой, сжавшись на холодной чугунной плите и «греясь» воспоминаниями того, какой горячей бывает печка.
Денис пристроил рюкзак на вешалку, сел на скамейку у стола, подул на окоченевшие руки, потер их друг о дружку: чтобы думать, нужно было согреться.
Кошка спрыгнула с печки, растянулась вдвое, прогибая тощую рыжую спину.
– Иди домой! – Денис пнул ее ногой, но кошка увернулась, собралась, и уселась свечкой, перебирая передними лапами и самодовольно улыбаясь сощуренными глазами, как Николай Николаевич, когда покупал вещь за 10% стоимости.
Для растопки печи хватило двух кривых стульев и ящика из-под кондиционера.
Обед в виде жаренных на сковороде макарон был съеден, сытая кошка лежала у поддувала печки, икона стояла на столе, а Денис висел в пространстве выбора между «Плюнуть и продать хоть за булку хлеба» или «Она слишком дорого мне досталась».
На вид икона была обычной. В том смысле, что на ней был кто-то нарисован, а вокруг головы кругло «светилась» святость. По-другому Денис не понимал и пытался оценить ее, как мог. Главное было поверить в ее значительную ценность, чтобы придать терпению смысл. Иначе мысль о булке хлеба перевешивала все смыслы и идеи.
Денис всмотрелся, мучительно собирая в уголках памяти все детали, какие хотя бы по подобию могли бы пристроиться друг к другу и создать общее понимание того, что перед ним за картинка.
Слова «местечковое» и «лубочное» упрямо не вспоминались, и Денис бросился в самостоятельное исследование, не подкрепленное знаниями.
Икона была красивой, что бы ни имел в виду хитроглазый Николай Николаевич: из-за золоченых полей в расписной узорчатой резьбе и круглых «слав» за головами, икона казалась цельным слитком золота.
Сюжет простой: женщина с ребенком, у которого «слава» обозначалась крестом и таинственными знаками. Стало быть, это Младенец Христос и Божья Матерь.
Денис аж отпрянул от иконы с облегчением и восторгом первооткрывателя, дорвавшегося до сути. Ведь это самые «верхние» в церковной философии? Значит, и стоить должны дороже прочих.
Он продолжил научное погружение в коммерческое исследование, пытаясь осмыслить предмет той частью ума, которая была заполнена предательской черной пустотой. Не знал он ничего обо все этом.
Мальчик в золотой одежде, Божья Мать в фиолетовой, в синем платке под накидкой. Как и его мать, которая носила зимой такой же платок бурачного цвета, а под ним простенький, ситцевый платочек. Дай Бог памяти, кажись, белёсый с голубым узором. И, небось, так же держала его на руках, когда ему было лет эдак… Но… Это уже не к делу мысль.
Он пристроил икону к треснувшему электрочайнику, улегся на железную скрипучую кровать, прогнувшуюся гамаком, и стал рассматривать свою «ценность». А «ценность» рассматривала его. По крайней мере, с этого ракурса икона глядела глубоко и печально своими большими нарисованными глазами с тем укором, который никогда не уместен.
Денис усмехнулся — создавали же раньше вещи, прямо стереокартинка. Впрочем, не поленился, встал и накрыл икону полотенцем. Теперь понятно — не зря говорят, что церковная система построена на чувстве вины: вот, смотрит, и виноватит своим взглядом ни за что. Просто, так задумано.



Денис называл Саныча железным человеком, ибо тот работал с железом, был слесарем, сварщиком, кузнецом и вообще мужиком. Из той душевной породы, что бьют железным кулачищем сразу и наповал и в уме которых в разделе «компромисс» одни прочерки. Кроме, разве что, длинного, скорбного списка под названием «Моя теща выжила из ума».
Он был похож на персонажа с какого-нибудь советского плаката, пропагандирующего труд ради труда. Но с той разницей, что персонаж был спортивным, правильным и смотрел вдаль. А Сыныч — натруженным, никогда не довольным результатом и глядел вблизь — только по делу.
– Дэнчик-брат! – прохрипел он откуда из бездны натренированного спиртом горла голосом Жиглова. – У нас атака: вор вытащил икону этой ночью!
Денис молча осмотрел церковь, Саныча и, как мог, округлил глаза, мучительно вспоминая, какими словами люди обозначают удивление:
– Как вор?
– А вот так! Замок взломал, и готово! – Саныч пристально воткнул в лицо Дениса свой оценивающий взгляд, дожидаясь какой-нибудь яркой реакции, и Денису даже показалось, что Саныч уже все знает.
Но он умел отделять свой страшок от реальной картинки:
– Вот гады, – поддержал Дэнчик, и удовлетворенный Саныч закивал своей железной головой, насаженной на мясистую бычью шею. Гады, мол.
Все утро ушло на смену замка, который Денис купил в ближайшем хозмаге. Рядом, в детском магазинчике он прихватил и пластилин, чтобы оставить себе оттиск нового ключа. Сгодится.
Все анкеры были уже установлены, и пришло время варить к ним решетки, которые Саныч изготовил заранее в своей мастерской.
Решетки были не от мира сего: такого гнутья, переплетенного и тонкого, Дэнчик не видел никогда. Может, потому что не смотрел на решетки с точки зрения эстетики, а всегда только с точки зрения Уголовного кодекса.
– Это… – спросил он у начальника. – Ты? Это ты? Сделал…
Саныч глянул на Дэнчика, на решетки, потом опять на Дэнчика:
– А что? – ответил он вопросом, прикидывая сценарии нападения на его «произведение», но не разглядев агрессии в глазах помощника, успокоился: – Я, Дэнчик-брат. Было бы время, я бы и получше сварганил. Но не было. Что поделаешь?
Время и сегодня подвело: к середине дня в церкви собрался народ, работу пришлось приостановить.
– Бабушки Божьи в стадо сбиваются, значит, будет служба, – заключил Саныч и кивнул с усмешкой.
– Богомольцы-комсомольцы, – поддержал Дэнчик и тоже ухмыльнулся, хотя внутренне запоздало взвешивал свою насмешку, потому что с Богом сегодня ссориться не хотелось. Опасная ситуация.
– Зря не смейся, Дэнчик-брат, – продолжил его мысли Саныч. – Старухи -старухами. Разные бываю, и люди и прочие, как моя теща. Но на счет Бога шуток не шути. Нечего сказать — так и молчи.
– Да ладно тебе, Саныч, – отмахнулся Денис от раздражения начальника.
– Что, ладно? Были у меня в жизни случаи, когда я уже все, уже никак. И только через Бога как-то, – смягчился Саныч и расправил плечи, чтобы показать, что такое «через Бога как-то». – Как ни по-адски звучит, а теща научила. Она тут обитает. Эх, атака! Пойдем, тоже обратимся.
И он повел бордовой от морозного ветра рукой, обрисовывая церковный двор — место природного обитания его тещи, и пошел в храм.
Денис за ним, в тепло.
Народу набилось немало. Богомольцы стояли направленной толпой — они молча уставились на квадратную дыру в киоте Денисовой иконы, перешептывались, всхлиаывали и бормотали на удивленно-возмущенном языке о беспринципности и жестокости воровства.
Саныч с Денисом с толпой не соединились, а протопали вбок, присели на скамеечку у отопительной батареи и со скукой отпустили взгляды бродить по блеску подсвечников. Саныч думал о гнутье и узоре латунных подставок, а Денис – об их двоякой стоимости: если бы продать их нынешнему Николаю Николаевичу или если бы тот действительно стал честным и душевным.
И разница в доходе от этих воображаемых двоих портила Денису настроение.
По верху толпы пробежал шепоток «Акафист! Акафист!», а по рукам старух разбежались книжечки с молитвами.
Запели.
– Я молился перед этой иконой. Она чудотворная, – неумелым шепотом просипел Саныч, добавляя к пению мужской басистости. – Пил сильно, атака какая-то. Десять лет. А потом раз помолился перед нею — и как отрезало. Уже семь лет без родимой, и ничего!
И он провел рукой по воображаемой плоскости пусто стола — ничего.
Бабушки Божьи затараторили читать сакральные тексты из своих книжек и крестились на киотную пустоту.
– Многим помогла икона, – пробасил Саныч, сорвавшись с шепота на речь и указав неровным железным пальцем на столик у украденной иконы: на нем стоял ящик со щелью для записок, куда народ Божий отправлял бумажки с просьбами и описанием чудес.
– Михаил! – со странной смесью горя и обвинения прорычала старуха из толпы, будто произошло что-то ужасное, непоправимое, но виноват ни кто иной, как Михаил.
Саныч грозно глянул на нее. Так друг на друга смотрят только боксеры перед поединком.
Старуха протянула ему свою книжечку, и он привстал и уселся назад, ибо он и бы тем самым Михаилом. Тут же решился, поднялся, принял молитвослов и бесшумно замямлил губами, «тренируя» произношение заранее, чтобы прочитать свою часть, когда придет очередь.
Старуха же уселась на его место рядом с Денисом, сгорбилась и уставилась на свои руки, сложенные в узловатое переплетение пальцев-корней.
– Какие мы, так жешь и оно! – заключила она какую-то свою мысль в вывод. – Все по грехам.
Думать о грехах Денису не хотелось. Но старухи рыдали, Михаил мямлил, его теща всхлипывала, а квадратная дыра в киоте смотрела глазами Богоматери в бурачной накидке и ситцевом платочке.

Денис ушел из дома рано, в шестнадцать. Мать не тянула их троих, было голодно и страшно. Жизнь была проста, как эта квадратная дыра. И в каждом из углов голодные и напуганные его двое братьев, он и мать, которая теперь уже, наверное, была такой же старухой, или близко к тому.
Захотелось на улицу, на воздух и мороз, чтобы било жестоко по лицу пощечинами, по груди нараспашку ледяным ветром, прочь от этого спертого духа молитвы и воспоминаний о содеянном. Иначе, раскаешься и остановишься — считай, пропал.
Он медленно поднялся, чувствуя себя чужеродной тенью в этом гудении раскаяния, каким дрожали голоса читающих молитву.
Но Михайлова теща цапнула его за руку, впилась корнями в кожу, кивнула на квадрат и прошипела с интонацией судьи, выносящего приговор:
– Молись! Бог все видит!
Денис с брезгливым остервенением вырвал руку и быстро, не стесняясь громкости шагов, вышел вон. Ветер схватил дверь и своевольно хлопнул ею с гневом.
На улице Денис вдохнул полнее, чтобы душа остыла на морозце и с санитарной тщательностью отер руку, «испачканную» старухой.
Хотелось бросить все, уйти домой, протопить печь, обнять кошку и лежать так без мыслей, зная, что через триста долларов хижина будет выкуплена, жизнь наладится, и все запоет по-иному.
Но дома не было всей суммы, зато там была злая икона.
Пришлось вернуться к работе.
Впрочем, к вечеру Денис успокоился — деньги только для лукавых — «зло», для обычных честных людей они спасение. Вот на чем надо концентрироваться, чтобы не лезло в голову чужое, поповское.
Дома все жило по-прежнему тихой своей жизнью: калитка шептала, метка молчала, кошка урчала, печка трещала.
Для разнообразия в питании, Денис макароны жарить не стал, а, разделил их надвое, на сегодня и на завтра, сегодняшние сварил в кастрюле.
Кошка от ужина отказалась и юркнула за дверь, куда-то домой, когда Денис выходил за «дровами» в останки соседних квартир. Сегодня его согрела пачка книг, стопка семейных портретов и деревянный квадратный корпус от часов с кукушкой.
После ужина хотелось тепла. И он со скрипом отодвинул кровать, вскрыл половую досточку и вынул заветный кубик, обмотанный полиэтиленом — свое счастье и свое будущее.
Кровать двигать назад не стал, а так и завалился на нее, стоящую вкривь, вынул из пакета пачки купюр и рассмотрел их подробно.
Они были толстые, плотные и… красивые. Но не как Денисова чудотворная икона или решетки Саныча. А как дорога, уходящая в туман, из которого доносится что-то вроде приятной волнительной мелодии. В общем, они были красивые силой перспективы и потенциала.
Душа разомлела человеческим счастьем, не глядя на недостающие триста долларов. Авансом разомлела.
И вечер законился бы прекрасно, если бы не звук за дверью: кто-то пришел, но не стучался, а суетился у замка отмычкой.
Денис вскочил, втрамбовал купюры в пакет, сбил его в плотный кубический ком, вспомнил про окно, придирчиво оглядел плотную занавеску: все чисто. Схоронил деньги под пол, сунув руку в пропахшую мышами темноту по самое плечо. Потом торопливо втоптал сверху старые тряпки, приладил половую доску на место, нагреб на освеженный стык подкроватной пыли. Тут же вскочил, задрав скрипучие ножки, беззвучно вернул койку на место и бегло осмотрел комнату.
Опять же — все чисто.
– Кто? – рубанул он голосом из личной коллекции самых страшных и угрожающих голосов, аж у самого мурашки вшами засуетились на затылке.
В ответ только глупое рыжее мяуканье — кошка пришла после ужина. Чтоб ее!
– Что тебе надо? – прорычал он с раздражением, но дверь приоткрыл, подперев ее доской так, чтобы снаружи ее нельзя было открыть во всю, но чтобы кошка протиснулась.
И кошка протиснулась. Ткнулась в ногу, вздрогнула хвостом и юркнула дальше, в хижину, к печке и запаху мышей из-под кровати.
Денис заперся, вернулся в дом вслед за кошкой и снова осмотрелся — уж очень все это надоело. Скорей бы продать икону и выкупить домик, сделать ремонт, пристроить пару комнат. А там и прочее произрастет — деньги к деньгам липнут.
Он не удержался, вынул из-за шкафчика недостающее: краденную икону. Снял чехол, сделанный из подушечной наволочки, приставил доску к чайнику, улегся на железный «гамак» и всмотрелся в лицо Матери.
Свою мать он помнил хорошо, хотя и не очень четко. Как будто глядел на нее в своем уме не прямо, а периферическим зрением.
И там она никогда не улыбалась, не сердилась, а глядела глубоко, будто в нем хотела разглядеть себя. А он не пускал.
– Я тебе только легче сделал, – пробормотал он своей матери в память, глядя на Божью Матерь на иконе.
Кошка подняла голову и «улыбнулась»: привыкла, что он с нею разговаривает.
Но теперь у него была икона. И не просто «лубок», или как там? А всему уважаемая. Чудотворная.
Денис поднялся, взял икону в руки и снова пристально изучил каждую ее деталь, работающую на общее чувство. Наверное, чувство чего-то важного. Бессмысленного для «житейской жизни», но состоящего из реальных кусочков этой самой жизни: смутных образов, надежд, дубовой упертости Саныча и печальных лиц прихожанок, винящих себя в пропаже иконы. Наград, наказаний, угрызений, которые использовались авторами вместо красок.
И теперь все это было в иконе.
Денис пристроил икону на столе, снова лег и, чувствуя на себе ее иконы, принялся задумчиво рассматривать давно небеленный, грязный потолок, выискивая в нем образы прошлого.
Тогда ему едва исполнилось всего шестнадцать. И было стыдно.
Тогда — есть за двоих взрослых, потому что и двоим младшим не хватало.
А сейчас за то, что сбежал. Надо было не сухари экономить, а хлеб добывать. Это не сложно, даже без воровства.
Икона знала об этом.
Знал об этом и Денис.
И понимал, что не голода боялся он тогда. А не хотел, не желал делиться добытым. Даже со своими маленькими братьями, которые глядели теперь на него через память, пристальными глазенками выискивая еду на столе, заваленном грязной посудой.
Он бросил мать одну и сбежал.
Одну на земле. В том дрожащем мире, в котором ему самому находиться было невыносимо.
Сейчас душевная память уже не чувствовала обид или страхов. Но живо и больно помнила свой истерический крик с охриплость рвущихся связок: «Я не могу! Я не могу!»
Он не умел тогда быть мужчиной. Он хотел дожить детство до конца.
Но конец сам явился, навешивая на Дениса обязанность и вину. И его душа лопнула.
– Не мог я тогда! – прорычал он, вскочил, набросил на икону наволочку, как мешок на голову пленника, но сунуть за шкаф не решился. Слишком уж она взбаламутила в душе всю эту проклятую память.
Не мог от тогда позаботиться о них…
Хотя, горечь в другом: он еще и не хотел.



Милицейский следователь смотрел по-лягушачьи: глаза его были круглые и безмысленные, а, вздрагивающие при движениях большой умной головы подбородки, выпуклые и вздувшиеся от сидячей работы. Или от напряжения мысли.
Для очной ставки Денису пришлось несколько раз выходить из батюшкиного кабинета, расположенного на втором этаже церкви, в коридор, где на него так же безмысленно, как лягушки из болотца, смотрели другие подозреваемые: наемные мастера, прихожане мужского пола и даже Саныч.
– Похож со спины! – заметил сидящий рядом со следователем сторож, тот самый, с маленькой рыбьей головой и пузатой талией. Он щурился, крякал и пристально рассматривал спину Дениса с подозрением профессионала. – Кажись, это он! Точно!
Квакнув по-лягушачьи, следователь прочистил горло и сонно прохрипел:
– Так… Запишем… А вы, – глянул он на Дениса. – Пока позовите следующего. И не уходите никуда, вас вызовут еще.
Денис ухмыльнулся, зевнул и пнул дверь ногой, вернулся к десятку скучающих в коридоре глаз и объявил:
– Следующий.
Следующий проследовал.
Денис прошел болотистый коридор насквозь, неспешно спустился по ступенькам в церковь и сел на скамейке у западной стены, чтобы кидать обыденные взгляды на квадратную дыру.
Сторож узнал Дениса. Точнее, его спину в черной куртке.
И теперь мир Дениса сузился до небольшого кружочка из картинок: следователь и сторож, деньги под полом и икона за шкафом, голосование на трассе с целью побега.
Вокруг этих вспышек мелькали и другие, поменьше и поабсурднее: накладные усы, товарный вагон, выброшенный паспорт.
Или еще тусклее: киот, акафист, чудотворное исцеление Саныча от пьянства и теоретическое избавление Дениса от… тюрьмы за воровство иконы, способной сотворить чудо для своего вора.
Но это уже совсем фантастическое что-то. Хотя сейчас выглядящее самым удачным.
Со второго этажа спустилось еще несколько до поры освобожденных подозреваемых, и Денис, понимая, что петля затягивается, всерьез выбирал между бегством и молитвой.
Чудо было бы весьма кстати.
Бога Денис никогда ни о чем не просил и даже чувствовал некоторую, как бы, незаполненность долговой книжечки, которую пора было почать. Но просить просто — дело бесполезное, и он выбирал из имеющего что-нибудь грандиозное на обмен: свобода Дениса стоила даже дороже, чем душевность Николая Николаевича.
А потому Дэнчик забарабанил сам себе в уме, воображая не голос, а шепот: «Божья Матерь, я не буду воровать, если ты мне поможешь. Я не буду воровать, если ты поможешь. Я не буду…»
Через полчаса таких самоистязаний, которые оказались весьма непростым делом, его вызвали на вынесение приговора. Наверх.
В кабинете все так же работали мыслью следователь и сторож. Оба стояли. Сторож удивленно отодвинулся назад, от следователя, отчего живот его выпятился еще больше.
А следователь навис над ним своей распухшей головой и выговаривал с лягушачьим презрением и таким же лягушачьим равнодушием:
– Не может быть, чтобы все восемь были похожи на одного. И каждый — «Точно! Кажись это он». Вы слепы, ваши глаза как… Как… – он запнулся, выдумывая судебно-экспертный термин, описывающий рыбий взгляд, но появление Дениса прервало его интеллектуальную работу. Оба они посмотрели на вошедшего.
Выглядели они забавно: если бы сопоставить их вплотную, то большая голова следователя возместила бы мелкоголовость сторожа, и они бы слились воедино, как заранее созданные друг для друга пазлы.
– Подпишите! – пробулькал следователь, не глядя на Дениса.
Тот подписал и вышел, не находя в себе сил справиться с улыбкой: икона помогла что ли?
Он спустился в храм, и свобода обдала его клубами ладана и жадными надеждами.
Икону надо было продать, как можно быстрее. Почти по медицинским показаниям, ибо надежда его воспалилась обещанием не воровать. А недостающие триста долларов вступали с его душой в тяжелое противоречие.
Но работа отнимала все рабочее время. А в нерабочее Николай Николаевич с мелочью не возился.
И дни пробегали, решетки навешивались на окна, прихожане читали акафист, а Денис ждал.
Когда работа закончилась, он сидел на любимой скамейке у западной стены и глядел на квадрат.
А квадрат глядел на него.
Присутствовать на акафистах Денису не нравилось: не любил он толпу людей, устремленных из церкви через эту квадратную нишу прямо за шкаф хижины, почти ставшей его домиком. Туда, где лежала икона из этой ниши.
И еще больше он не любил натужную необходимость чувствовать вину, которую не чувствовал. Воровство всегда было для него бременем, как проказа для прокаженного. Но виноватил он себя не в воровстве, как и прокаженный не виноватит себя за проказу. Хотя саму проказу видит отдельно от себя и винит, насколько получится. Так легче.
Саныч ушел наверх, к заказчику, за деньгами, в Денис смотрел, как редкие прихожанки обходят церковь со свечками и непроизнесенными вздохами.
Одна из них, сельская и неуклюжая, топталась перед киотом из-под чудотворной иконы и пыталась пристроить свое письмецо — ящик с письмами унесли за ненадобностью.
Потом она долго и тонко лопотала об искушении, о болезни, о времени. Неразборчиво и глухо. Говорила она в квадратную дыру, стоя спиной к Денису, и он видел только ее коричневую спину в старом пальто и треугольник синего платка в клетку. Но, как стало понятно потом, когда она уже замолчала, и Денисов ум собрал детали в историю, сын ее сидел в тюрьме. Но молилась эта женщина о деньгах. О том, что сын не принимает ее переводов и шлет обратно, хотя у него туберкулез. Сама же она к нему по бедности не съездит, а без нее он до свободы не доживет.
И что-то еще говорила — не расслышать.
Да и не особо хотелось слушать.
Женщина то плакала, то умолкала и оглядывала киот и колонну, чтобы ткнуть куда-нибудь свое письмо, и была похожа на тощую курицу, тыкающуюся в слишком узкую щель в заборе снова и снова. И, не видя себя со стороны, верила, что не зря говорит одно и тоже по кругу.
Наконец, наплакавшись и опустев до-пьяну, она шатко двинулась к выходу, но зацепилась истошным взглядом за Дениса.
И он вздрогнул: она, одинокая и брошенная, была моложе, крепче и явно сильнее его матери. Но она рыдала, а мать-то куда слабее ее. И веры такой в ней не было никогда.
– Вы не передадите батюшке? – спросила женщина гнусаво, как при плотном насморке, и протянула Денису сложенную вдвое тетрадную бумажку. – Вы же здесь работаете? На окнах, я видела.
Денис рассеянно глянул на бумажку, принял, но к себе не поднес — не решился взяться за это дело, и оставил руку вытянутой, а лицо чужим и удивленным. И женщина поняла, уловила его растерянность, и даже забрала бы свое послание вместе с отчаянием, но дверь раскрылась, в церковь вбежала девочка в желтой цыплячьей шапочке, пухлая и юркая, лет пяти. И они бросились друг к другу: одна, согнувшись и дрожа от рыдания, другая, маленькая, тыкающаяся в живот к матери. Будто произошло что-то страшное, и она просится обратно в утробу.
Видеть это было неприятно. Ибо страшное и впрямь произошло, и оно было вокруг. И оно было жизнью.
Сошлись они вплотную к скамейке, и Денис попробовал вытиснуться из их окружения, но не получалось, не потревожив чужого горя. И он терпеливо смотрел и нетерпеливо уворачивался от того, что видел. Как бывает, если печка сильно разгорится: смотреть можно, но лицо печет.
Наконец, наплакавшись, они обе уселись рядом с ним и молча сидели. Без слез и слов.
По лестнице грузно сбежал Саныч, довольный, радостный и какой-то свой.
– Вы как, обустроились? – спросил он у женщины, и та заморгала красными и мутными, как у запойного пьяницы, глазами.
– Да, я… Мы тут, – она указала на стенку у ее затылка и улыбнулась как-то предсмертно. – В сторожке переночуем, батюшка благословил.
– Вы верьте, – попробовал ее поддержать Саныч, вырубая богословие из тех железных конструкций ума, какие имел и озвучил хриплым металлическим скрежетом. – Бог — Он… Вы же… Богородица тоже мать. Тоже… Икона у нас… И верить надо!
Большего из него не вывалилось. Может, и к лучшему, потому что и женщина и ее цыпленок поглядели на него испуганно.
Денис смотреть на это не стал, вышел прочь.
На улице Саныч твердо пожал Денису руку, а потом сунул в нее средне-упитанную пачку денег — зарплата. Конец работе.
– Вишь, как, чуток не успели. Украли икону, – прохрипел он на прощание, борясь с ветром и сожалением. – Не люди, а демоны. Атака с ними! Поймал бы, одной пятерней бы…
И протянул эту пятерню Денису.
То потряс «железяку», кивнул, сбежал со ступенек и ушел, не оборачиваясь.


Домой он шел гневно и топал ногами по робкому первому снегу, стараясь раздавить его весь, вместе с городом и его окраинами.
«Зачем ты так со мной?», шептал он иконе за шкаф и искал в уме возможные ответы. А, поскольку ответов не было, а «печное жжение» на лице было, он снова задавался возмущенным вопросом: «За-чем?».
Остановка, мысли… Автобус, вопросы…
Когда выскочил из автобуса на своей, за спиной лязгнула дверь, унося вместе с теплом дух вопросов. И в лицо ударило ледяным ветром: «Это просто… Это просто…». Ответ вышел недоделанным. Вроде бы и просто, а вот что просто, не ясно.
«Знаю я и без тебя!» — не выдержав, взорвался Денис такой громкой мыслью, чтобы и икона эту мысль расслышала. То есть, Богородица, которая на ней. И, вообще… Бог.
В продуктовую базу Денис не зашел, решил доесть макароны, несмотря на зарплатный жирный денек, в который всегда позволял себе баловство колбаской или пельменями.
Дома, не вынимая икону из наволочки, он сунул ее в рюкзак, вытолкал на улицу кошку, замкнул дверь и, даже не поставив метку, а только грохнув калиткой, быстрым шагому ушел на остановку: пора было покончить с этой плачевной историей и шагнуть в будущее.
Но войти в раскрывшуюся пасть автобуса не смог — мысль не пустила: бежать было некуда, даже, если бы милиция его не схватила за руку никогда. Даже, если бы он продал все иконы, электродвигатели и дрели на Земле.
Некуда бежать.
Лицо водителя автобуса, остановленного зазря, злобно и беззвучно выругалось в большом зеркале заднего вида, и дверь перед Денисом пусто закрылась. Автобус брезгливо вздрогнул и ушел.
А Денис вернулся назад, домой.
Там он снова подпер икону чайником, возвышающимся над грудой тарелок, как сельская церковь над деревенскими домиками, сел на скамейку, уставился на лик Богородицы и требовательно спросил.
– Это ты, или не ты?
Икона не ответила, и Денис вскочил и лихорадочно оглядел комнатку. Но ничего из этого взрыва не выплеснулось, а только вопрос снова озарился незаконченным ответом.
– Верить или не верить? – наконец, понял себя Денис.
И лихорадочно пошарив в воображении, решился бросить жребий.
Монета нашлась только одна — инфляция к тому времени всех уже сделала миллионерами, хотя и нищими. И мелочи никто не имел.
У Дениса нашелся один рубль. Советский.
– Если орел — то это ты мне помогла. Договор? – спросил он у иконы, потряс рублик в руке, опять глянул на Богородицу, что-то сказать, но… Бросил монету.
Та взвизгнула, стукнувшись об пол, и с ручейным звоном «потекла» к правде о вере, неловко выбирая путь по своей абстрактной траектории.
И Денис и кошка следили за монетой с азартом.
Денис, потому что безверие развязывало руки, а вера обнадеживала.
Кошка же следила за монетой просто так, от скуки. Она знала цену вещам.
Наконец, натанцевавшись, монетка почти замерла, крутанулась пару раз, устало блеснув то перевернутой единицей, то орлом в виде профиля Ленина, и… юркнула в подпольную щель. Деньги к деньгам.
– Что? – воскликнул Денис и пал на колени перед монетной щелью. Монет больше не было, и он уставился на икону с колен, лицом к лицу. – Да нет же! Как я буду знать по-твоему? Как я узнаю? Скажи мне! Как ты думаешь? Думаешь, мы тут… Как мы? Мы же не знаем! Никто! Ничего! Не знает…
Он подскочил, бросился к выходу, но у самой двери, стукнувшись о какую-то твердую мысль, резко встал и развернулся к иконе, медленно осознавая, что нащупал в руке письмо несчастной сельской курицы с ее желтым цыпленком:
– Допустим, – сказал он себе или ей: честно говоря, он не мог различить. – Допустим. Я все помню. Я это сделал. Что теперь, что сделать теперь? Эта тетка, да? Ей что-то?
Икона молчала, как и положено иконе. И Денис вернулся к столу, сел, а потом и лег на кровать и, держа руку в кармане, уставился в потолок. В то его место, которое всегда рассматривал подробно, если надо было соединить в логическую цепочку неочевидные идеи. То есть — думал.
А письмо полыхало в кармане.
Наконец, он решился, сел, выхватил бумажку и раскрыл ее простенький сгиб, морщась, как сапер при разминировании.
«Он должен жить, Божья Матушка. Помоги ему там выжить. И вернуться помоги. Если он не будет, то и я не буду. Нельзя детей отрывать от родителей, это горе, хуже смерти. Другого такого горя и не бывает. Хоть ноги мне отруби, хоть заживо в могилу закопай, а его спрячь. Сыночек мой должен жить обязательно, у него дочка, моя внучка. У него сердце доброе и большое. Его любят все за это. Так получилось, ты сама знаешь, как, что он в тюрьме. И если надо, забери меня, но оставь его, пожалуйста. А без него я и живая не живу, так и не раздумывай, сделай. Мне только немного денег надо, чтоб я могла его забрать и здесь вылечить. И его тогда досрочно отпустят. Верни его. Верни его, Божья Матушка, и меня вместе с ним. Пожалуйста. Аминь.»
Письмо не тронуло Дениса. Он сложил его, как было, но не решился сунуть в карман, потряс над печкой, размышляя, и положил на стол возле чайника. И иконы.
Потом надел шапку, подумал, схватил письмо, сунул в карман и, пнув кошку от двери, вышел.
Темнота, остановка, автобус.
В тот вечер дежурил другой сторож. Выглянул на стук, узнал, услышал, позвал.
На крыльцо сторожки вышла та самя женщина, а в дверном проеме, в пятне желтого электрического света, мелькнуло цыплячье лицо ее внучки, напомнившее его младшего брательника: все дети на одно лицо.
– Вот вам, – ткнул в нее Денис ее же письмом.
Она неуверенно приняла, развернула и тупо уставилась на средне-упитанную пачку денег — Денисову зарплату за решетки.
– Да, вы… Я что? – спросила она как-то не конкретно, и Денис не стал уточнять: сбежал с двух ступенек и быстрым шагом пошел к выходу со двора.
Когда он уже был за калиткой, женщина что-то прокричал вслед. Но было не слышно. Может, не ему кричала, а тоже как-то не конкретно. В жизнь целиком.
– Ладно! – сказал он морозную пустоту ветра. И утвердил, разрубая мысль на отдельные слова: – Теперь никто! Никому! Ничего! Не должен.

Николай Николаевич обрадовался Денису и улыбнулся со всей искренностью коршуна — одним ртом.
– Дэнчик! Да здравствует ваше здоровье! – он даже поднялся со своего креслица, упакованного в теплую белую овчинку. От него пахнуло одеколоном и коньяком. – Я вас ждал все это время. Вы знаете, что тут происходит? Приходили хорошие люди, интересные вопросы спрашивали.
– Я по делу, – кивнул коротко Денис и оглядел пространство за умной головой Николая Николаевича, чтобы не смотреть ему в глаза. – Мне нужны деньги.
– Да? – удивился Николай Николаевич. – Вот и я о том же! Это уважаемые люди, они умеют ценить усилия. И я тоже: как вам, скажем, грандиозная суммочка в 450? Или вы уже избавились от бабушкиного наследства?
– 450? – повторил Денис с удивлением, которое не удалось вовремя схватить за его трусливые лапки, отчего оно вывалилось наружу через выпученные глаза. – Нет, не избавился.
Но Николай Николаевич неверно истолковал его:
– Хорошо, уважаю ваш труд. Давайте пополам — мне 500 — и вам 500. Больше расти некуда, это, скажем так, потолочек, об который можно разбить темечко, если еще выше тужиться. Вы не тужитесь?
– Нет, – растерянный гипнотизмом чисел ответил Денис. – Я… 500.
– Да! И, если вдруг у вашей бабушки целая авторская серия — а мне стало известно, что у нее много иконок этого автора, то я хотел бы употребить их все. И с благодарностью дать за каждую, кроме той, по 200. Как вам такое деловое дело?
– Я… 500, – ответил Денис, но спохватился: – Я хотел занять у вас некоторую сумму.
– Занять? – снова удивился Николай Николаевич вопросу. Или даже самому слову, которое сначала показалось ему незнакомым, потом шокирующим, а потом до того смешным, что он свалился обратно в овечье кресло, расхохотался и стал хлопать себя ладонями по острым коленкам. – За… За… Нять? У меня?
В конце концов, Денис вышел от него красным, горячим и нищим.
Домой шел недолго, потому что злость часто ускоряет походки людей.
Войдя в комнату, он сразу, не раздеваясь, вынул икону из-за шкафа и поставил на привычное место.
Она глядела с упреком, даже большим, чем в опытных глазах милицейского следователя. Жгла, а не смотрела.
– Это же просто… Это просто… – бормотал Денис и ходил туда-сюда в три шага. А кошка с кровати следила хитрыми глазами за Денисом, как Николай Николаевич за хорошими людьми в смоем магазинчике, скупающем наследства. – Это просто.
Он остановился напротив иконы, вгляделся в нее с дерзкой смелостью и бухнулся на колени, на ходу прикидывая, что делает и по мере понимания все больше удивляясь тому, на что это похоже.
Он закрыл глаза и прислушался всем организмом к окружающему миру, в центре которого была чудотворная икона — что-то же должно произойти?
Но ничего не происходило, хотя он даже пару раз подглянул сквозь ресницы, из-за которых мир казался дрожащим и бесцветным.
Самым громким событием были его собственные идеи, которые вспыхивали и гасли в уме, как фонари в окне мчащегося ночного автобуса, в котором он единственный пассажир. И во всей этой темноте ехидная мелодия из магнитолы водителя — проклятое самоосуждение.
Это просто совесть. Она откусывала от Дениса по-немногу, но не поправлялась, а только голодала еще алчнее.
Он не хотел ее кормить.
Но ему пришлось.
«Прости меня, Божья Мать,» – мысленно сказал он куда-то в себя, и отпустил совесть на свободу — пусть ест, сколько надо. Сжался, согнулся и приготовился к чему-то, похожему на взрыв давно заржавленной мины — к наказанию.
Наказание, впрочем, не обожгло его, хотя именно оно всегда казалось ему каким-то логическим синонимом слову «Бог». А только странная ровная теплота заполнила его сумерки, и он уловил в ней… радость. Что-то простое, похожее на те времена, когда он купил мяч на первые заработанные деньги, и они вчетвером весь вечер пинали его на лугу возле дома. И мама смеялась тогда, как девчонка, и Денька даже восхищался ею и ее легкостью на дружбу.
Мелкий Котька хватал мяч руками, а Витька обижался на него, сердился, выпячивая нижнюю губу, но забрать мяч не мог — не любил Котькиных слез. И они бегали за майскими жуками, ловили, и пугали ими маму. А та делала вид, что боится, убегала, визжала, и они были довольны своей великой силой.
А вечером пили теплое козье молоко, что-то смотрели по телевизору и уснули рано, уставшие. И Денис слышал сквозь сон, как мама гладит его по голове и как дрожит от слез ее дыхание. И он тоже хотел пожалеть ее и поплакать вместе с нею, так, просто, от души. Но уснул.
А сейчас ,вроде как, проснулся.
Он открыл глаза, и крошечный домик посмотрел на него своим облупленными стенками с приятным печным теплом.
– Что же это? – спросил Денис. Но никто не ответил. Икона глядела откуда-то оттуда, из другого мира. Но, как отсюда, даже ближе — изнутри Дениса. И он заплакал, сел и протянул ноги. – Это же просто… Просто. Все это очень просто.

Ключ легко вошел в скважину.
Денис выждал положенные несколько минут, тихо вступил в церковную темноту и замкнулся изнутри. Теперь никаких ошибок.
Ночная церковь посмотрела на него с икон, а тихие привидения заиграли своими тонкими звуками. Но Денис не боялся привидений. Он шел им навстречу. Потому, что это просто.

Утром заспанный сторож вошел в церковь, лениво и косо перекрестился и, привычно оглядев колонны и иконы, внезапно проснулся: чудотворная икона разбудила его взглядом.
– Кажись… Кажись, – сказал в никуда он и умолк.
Из-за его спины выглянул Саныч, одной рукой сдвинул сторожа со своего пути, как сдвигают занавеску на входе, и протопал к иконе. Придирчиво осмотрел шурупы, стекло, саму икону и, подумав, выдернул бумажный листок из щели между стеклом и прижимной рамкой. Прочитал: «Я вернул икону, а она вернула меня. Я возвращаюсь.»
– Что это? – из-за плеча удивился сторож, который всегда глядел на Саныча с опаской.
– Самое больше исцеление, которое я видел от этой иконы, – заключил Саныч и пристроил записку обратно к стеклу.
– Да не! А помнишь, как та женщина парализованная, что своими ногами ушла? Кажись, года два назад.
– Нет! – отрезал Саныч, как шашкой рубанул, чтобы сторож не спорил. – Нет. Это самое больше исцеление, которое я видел. Человек ожил, чего уж там? Оно же… Икона же… Бог.
Но, сторож и не спорил, хотя и не понял, кто ожил, и кто кого куда вернул. Может, и не надо было что-то понимать: прихожане собирались на акафист, а он сидел, глядел на их лица, осененные внезапным восторгом и на их живые глаза. Вначале испуганные, удивленные, потом будто тающие, теплеющие и проливающиеся слезинками. И что-то пело в его душе такое, чего все равно мыслями не связать. Слушай только, пока поет.
И он слушал.