История одной фотографии: «Третьяковская галерея»

Случилось это в стародавние времена, когда не «тусовки», а страсть к походам с фотоаппаратом и гитарой была в крови каждого из нас. Это было время романтиков и песен у костра…
Мы с приятелем проложили маршрут на западе области, в озёрном краю, что впритык примыкает к Карелии. Вы догадались, это Кенозерье! Но известного на весь мир Кенозерского национального парка тогда и в проектах не было.
После дня перехода, как правило — ночь у костра, а если непогода — можно постучаться в любую избу и, как говорится, вставать на постой. Вот живописная деревушка Семёново — пять домиков и укрывшаяся в листве часовенка Флора и Лавра. Она расположилась на высоком угоре и будто уселась верхом на хребет ископаемого крокодила с длиннющим, опущенным в воду хвостом. Не деревушка, а настоящее пиршество для глаза, для творческой фотографии!
На сей раз ночлег нам предоставили баба Саша и дед Никола с известной на Руси фамилией Третьяковы. «Живите, да хоть целое лето — нам не жалко!» — сказали старики и отвели фотографам комнату в прохладной летней половине дома. И сразу высказал удивление от увиденного: «У вас не дом, а настоящая Третьяковская галерея…»
И не откладывая, начали экскурсию, заглядывая во все углы и даже на поветь. Под «тяблом» (доской для установки икон) был крашенный ультрамарином угловой «шкапчик» с самым ценным, что было в доме. Вот одна целая и вторая початая пачка чая «Три слона», кружки в оранжевый горох и лес гранёных стопочек на курьей ножке для малиновки собственного розлива. Это всё для праздника и встречи гостей. А для поддержки здоровья — валидол и корвалол. Тут же лежала и одна окаменевшая от древности шоколадная конфетка «Ласточка», вероятно, о которую даже мышь сломала зуб…
Спасов образ у Третьяковых почему‑то был над левым окном, а Владимирская Богоматерь разместилась справа от красного угла. Образы были укрыты льняными полотенцами с вышитыми хозяйкой незатейливыми цветами. Младенец Христос был изображён в короне, чтобы никто не усомнился в важности этого библейского персонажа. А над ним и Богоматерью на фоне нимбов роем летали ангелы, словно стремительные ласточки с остроконечными, накрест сложенными крылами.
Правее в раме было большое чёрно-белое фото молодой красивой женщины с аккуратной французской стрижкой и тёмным платьем с немыслимым для советских времён декольте. Открытые плечи, рафаэлевский изгиб изящных женских форм…
Оказалась, что это не актриса кино и не балерина Большого театра, а баба Саша в молодости. Сама Александра Степановна — хозяйка этой самой «Третьяковской галереи»! В прежние времена таких, как она, записывали в стиляги, «песочили» на собраниях, как говорится, «ставили на вид».
Удивление было в моём следующем вопросе: «Вы в этом платье никак не колхозница, а прямо министр культуры Фурцева! Откуда эта красота?»
Весёлая баба Саша, явно склонная к шуткам и розыгрышам, тут же меня поразила: «Чему удивляешься?! Это я в Москве на съезде передовиков-колхозников, а мы с этой самой Фурцевой были в одинаковых платьях! Обходили друг друга подальше, чтоб не оконфузиться! А отоварились на улице Горького в одном магазине… Я и в «Елисеевском» была и шоколадных конфет накупила, вот одна осталась! Она в «шкапчике» лежит!»
Вспомнил крылатую фразу Эммануила Канта — «Весёлое выражение лица меняет и внутренний мир», — которая прямо относилась к нашим хозяевам… Дед Никола продолжил экскурсию по «Третьяковской галерее». Сердцем дома была затейливая печь, напоминавшая особый архитектурный шедевр в стиле конструктивизма, в котором содержание и задачи диктовали внешние формы… Вот каменная подставка для крынок и горшков, а здесь — каменные «оконца» для сушки варежек и носков… Снизу немалых размеров сводчатая ниша — убежище для ухватов, кочерги, противней, угольных щипцов и деревянной лопаты для готовых пирогов.
В простенке печи за занавеской на цепи висел медный рукомойник. Было много медальных самоваров с гербами и профилем царей. А на табурете, как памятник на постаменте, дожидалась хозяина тульская двурядная тальянка, прикрытая салфеткой с вышитыми цветами. Она была деду Николе верной подругой и на фронте, и в мирные времена.
Он привычно поставил тальянку на левое колено, развернул меха, словно китайский веер. Для разогрева сыграл гамму, пробежав пальцами вдоль чёрно-белых кнопочек, и зазвучала фронтовая: «Играй, играй, тальяночка, сама о том, как черноглазая свела с ума…»
Двурядная тальянка имела сочный хрипловатый тембр, а старый дом резонировал не хуже концертного зала имени Петра Чайковского. Нога в сером валенке будто приплясывала и притопывала в такт этой всем известной мелодии. Потом дед Никола пропел пикантное: «О том, как ночи жаркие с подружкой проводил…» Ах, как он играл! Закачаешься! Телевизионная «Играй гармонь!» здесь и близко не стояла!
Вдруг оборвал музыку и начал издалека… «Мы здесь все из староверов! В XVII веке пробирались на Север. Шли потаёнными тропами, кто на реку Выг, а кто и на Белое море. Моим дедам приглянулось Кенозеро — было им любо по сердцу, по душе. Здесь и остались…
Деду не давала покоя бесценная книга «Житие Аввакума», и он имел своё мнение на тот давний церковный раскол. Знал или догадывался о глубинах тех давних событий, неизвестных даже профессорам: «Всему виной царь Алексей Михайлович, который мечтал о Византийской короне, он и замутил голову патриарху Никону, посулив ему чин вселенского патриарха. Гордыня, одна гордыня! Оттого раскол‑то и приключился!» Казалось, дед Никола зрит в самый корень…
После паузы он продолжил: «Мало кто знает, но вам правду скажу: в 1664‑м повезли Аввакума на край света — в Пертоминск. Но добраться туда сперва не удалось, да потому что крестьяне Мезени бунт учинили, отказались везти ссыльных на Север… Помогал в этом бунте известный на всю матушку Россию юродивый Фёдор, уроженец тех дальних мест. Вот каковы староверы — далёкие наши предки!»
…Продолжилась музейная экскурсия на повети. Тут был огромный деревянный сундук с обветшалым приданым, ткацкий станок и несколько расписных прялок. Мерёжи, силки, сети со скрученными берестяными поплавками и банные веники. Но самое главное, внутри дома под расписной крышкой был бездонный колодец. Вполне разумно, чтобы холодной зимой не замерзала живая вода!
Вышли из избы, хотелось и снаружи рассмотреть деревенскую «Третьяковку». Стена деревянного дома была подобием некоей музыкальной партитуры или листом нотной бумаги, где по пять нотных линеек были натянуты провода. На них, словно нотки, вялилась многочисленная рыбёшка: ёршики, плотвица, краснопёрка, окуньки, сорога. Дед пояснил: «У меня ничто не пропадает, всяк улов в дело идёт. В соли мочу, да на солнце вялю, вот и весь мой секрет. Когда в охотку, то всякая пузатая мелочь сгодится!» Потом шутя предложил: «Давайте, наиграю на тальянке эти подвешенные нотки, как говорится — мотивчик с чистого листа… Что за «Рыбный марш» получится?!»
Дед Никола менял темы разговора внезапно, словно переключал регистры на современном аккордеоне: «Как приедете в следующий раз, свожу на Белую гору, там в 30‑е годы в туман зацепил за верхушки и упал самолёт. Та гора — это наш Эверест! Все тропы туда заросли, но я приметы имею…»
В прошлом году мы снова побывали в Семёново. Там всё было не так, всё другое. «Третьяковская галерея» покосилась, ставни на окнах были закрыты и заколочены снаружи досками, многие из брёвен дома превратились в труху. Засох и хмель, когда‑то росший при бабе Саше и деде Николе. В доме давно никто не жил, да и тихая заповедная деревенька выглядела как неживая… Жаль, что не получился тот обещанный нам поход к давным-давно упавшему самолёту.
Николай Чесноков.