Старики проснулись и подняли головы,  почуяв, что во двор их пришла перемена.  На любимом колышке сидела ласточка и рассыпала радостную песню.  Сперва слышалось ворковитое ос­торожное постреливание.  Потом всё разгонялось и разгонялось воркование,  концы трели забирались выше, выше, и всё плавно и успокоительно заканчивалось милой доброй ласковостью.  Раньше в деревне куплетец ласточкиного пения обозначали словами:  «а бабы дома я-и-ца варят» — и делали выгиб, седловинку на слове «я-и-ца». Бабка тронула внука за плечо. —Чуешь? Гости приехали! —Какие гости?  — встрепенулся мальчишка, подумав, что не мать ли с отцом приплыли на лодке.   Рассветало, окрасился в розовый цвет восток.  На улице было тихо, свежо и обновлённо, и ласточка с особой  старательностью повторяла незамысловатое коленце —  это была «своя» ласточка, она не забыла дом.  Набросив на плечи пиджачишко, ласково выпевая «ах, вы, милые, дорогие», бабка вышла на крыльцо, за ней дед.  Осторожно они стали выглядывать из-за угла. Ласточки заме­тили их,  не взлетели, а переступили раз-другой по наличнику,  слегка скосили головки, чтобы лучше разглядеть хозяев,  и тихо по-супружески перемолвились. —Ну вот, давайте, хлопочите, не сердитесь на нас,  — сказа­ла бабка, а дед добавил: —Гнездо ваше цело, пожалуйста.  Не хотите в старом жить, дощечка для нового приколочена. Ласточки словно поняли: та, что бледнее оперением, само­чка,  поднырнула под сарай, попорхала перед старым гнездом  и села на его край. Села и заглянула вовнутрь,  а самчик с ещё большей страстью запел,  глядя на поднимающееся из-под горы солнце, и бабка сказала: —Наши это. Точно, что наши. Не знаю почему, наши и наши. —А я по крылышку вон тому, чуть оттопыренному, признал певца,  — приврал дед, бабка поняла его, но только головой по­качала, соглашаясь. —Хозяйничайте на здоровье,  — покивала, даже поклони­лась бабка и вернулась в избу.   В то утро он проснулся и не заметил никаких перемен.  Когда бабка сказала, что прилетели ласточки, он посмотрел на них,  сравнил с воробьями и отметил, что величиной они такие же,  только поярче и поаккуратнее, и подумал, что рогаткой куда лег­че  сшибить их, потому что они заметнее и сидят тихо, а не пры­гают, как воробьи. — Ты послушай, как они поют,  — радовалась бабка, и Гриня присел на крыльцо, стал слушать,  но ничего не понял, а только смеялся над тем, как ласточки отдувают щёчки,  а клювик словно вышелушивает звуки.  Его больше интересовала другая, молчаливая, ласточка,  которая то и дело присаживалась к краю лужи­цы на дороге,  неумело ступала по земле крохотными коротень­кими лапками  и набирала в рот изрядный комочек грязи. Затем вспархивала, летела под сарай и там приклеивала грязь к гнезду.  Потом вдруг взвилась над крышей, послышался слабый щёлк,  и в клюве забелело перышко. И перышко ласточ­ка положила в гнездо.     Ласточки налетались, напелись и стали тихими и домови­тыми.  Одна терпеливо ждёт, сидя на наличнике.  Вот коротким словом они перемолвились, и та, что сидела в гнезде,  чёрным комом вывалилась, плавно подхватилась на крыльях  и вознес­лась над черёмуховым кустом, опустилась к реке,  подняла, как бабочка, над собой крылья и на лету чирикнула клювом по воде, попила водички и теперь покормиться надо.  Она принялась ри­совать в воздухе причудливые углы и повороты,  подхватывая встреченных на пути насекомых. Другая осторожно влезла в гнездо и, встряхнувшись, рас­пушилась,  чтобы стать больше и пышней, покрыть собою яич­ки.  Ни дедкино колотьё дров, ни бабкино погромыхивание на кухне,  ни Гринькино зыбаньё в гамаке не пугают её.    — Баба! А что, они долго ещё будут сидеть? — полушёпотом спрашивает он. - Сёдне какой день-то? Понедельник?  — задумчиво иумилённо поглядела бабка на внука. — Ну вот, в тот понедельник опять весело будет у нас. Семья прибавится. Раз Гринька вошёл в сарай и схватился за голову.  Досель ти­хие ласточки подняли крик, так и носятся над головой,  словно норовят клюнуть, фуражку ли с головы сорвать.  Гринька поду­мал, что приняли они его за чужого человека,  и по-бабкиному заговорил с ними. — Ну что вы на меня набросились?  Что я вам плохого сде­лал? Отстаньте вы от меня, успокойтесь. Потом и на деда они так же набросились, и он заулыбался и сказал: —Вот и дождались. Как говорят, пополнение пришло.  Теперь нашему брату мужику крепко попадать будет. —Это о каком ты, деда, пополнении говоришь?  — всё ещё не догадывался Гринька. —Ластотята у них вылупились.  Хлопот у них теперь будет громче наших.  Не пройди, не пробеги тут. Крику не оберёшься.  Да замолчите вы! — притопнул дед ногой,  а ласточки того гром­че расшумелись: «у-хо-ди-те!» Шум этот бабка услышала из огорода и, улыбаясь, тихо под­жидала,  когда дедка позовёт её. — Иди-ка сама, утихомирь их. Вишь, распетушились.  Послушаем-ка, Гриня, как бабка разговаривать с ними будет. Бабка от гряд махнула на старого с малым рукой:  уходите-ка, сейчас я, — и вытерла губы фартуком,  охлопалась, откашлялась и с места запела: — Ах вы, мои голубоньки!  Да неужели к вам деточки прилетели!  Сколь же их у вас? Пятёрочка, поди, цельная.  Ну, летайте, летайте, кормите их и не пугайтесь ни дедоньки. ни внучечка.  Они наши, наши оба. Ласточки всхлипнули ещё по разу и сели рядком на налич­ник,  будто собрались слушать дальше бабку. — И никто вас не тронет.  А котище проклятый придёт, я его метлой прогоню.  Сбережём мы вас, сбережём. И не пугайтесь нас.  Как же нас пугаться, если кой годок племя ваше оберегаем и от сорок,  и от ворон, и от кошек. Так вот наговаривала бабка ласточкам, стоя перед ними,  как перед иконой, сложив на животе руки, вытягивая в ласковости губы  и мягко сощурив глаза. Гринька смотрел, смотрел на баб­ку  и вдруг захохотал. Ласточки сорвались с места и зашумели вновь,  и бабка тем же ворковитым голосом попрекнула внука, обращаясь к ласточкам. — Это он так, милые, по глупости спугнул вас.  Глупенький ещё. А наберётся разума и перестанет так делать. Гринька смутился и отошёл от окна. —Отчего, баба, так: ты идёшь, они внимания не обращают.  Мы с дедой идём, они крик поднимают, — спросил Гринька баб­ку. —А я колдунья, Гриня, — ответила бабка. — Я их лаской, доб­ротой околдовала.  Они крошки неразумные, а понимают, кто как с ними разговаривает,  кто как поведёт рукой, шагнёт, брякнет. Я всё стараюсь ровно делать.    Было раннее утро. Солнце ещё скрывалось за горой,  когда в тесном дворе поднялся переполох.  Ласточки тревожно закрича­ли, и первой проснулась бабка.  Её-то они, видно, и ждали и кру­жились подле окна,  словно просили, чтобы она вышла поскорей и отвела беду. — Сичас, сичас, перестаньте!  Эко расшумелись, видать, и вправду что-то неладно. Тонкий ласточий вопль на миг заглушил гортанный урывча­тый рокот,  и бабка метнулась на улицу. Из-под сарая безшумно и стремительно выметнулась сорока, едва коснулась столба  и, уронив себя подстреленно, пронеслась в кусты. —Ах ты, разбойница!  Ах ты, плутовка! — всполошилась баб­ка и разбудила деда.  Он схватил со стены ружьё и в трусах вы­скочил на крылечко. Сорока трещала в кустах.  Ласточки, уставшие от ранней тре­воги, сели на забор,  глядели на спасителей и переговаривались: —У-це-ле-ли, у-це-ле-ли! —То-то, что «уцелели»,— угадывала бабка ласточкино слово.  — А вы не плошайте другой раз.  За ночь небо заморочилось, а с рассветом закапал дождь,  запорывал ветер, воздух забусился.  Бабка прикрыла огурцы плёнкой, собрала в огороде инвентарь  и занесла под сарай. — Видно, ненастье собирается, — сказала она.  Гринька ждал такого же, как и раньше, светлого дня, и запечалился было,  но бабка с дедкой были веселы, затаённо поглядывали в окно,  буд­то поджидали гостя. Печку затопили и про запас принесли беремце дров. — Однако, перестанет, — заходил дедка с улицы, праздничный и суетливый,  — на западе светлеет. Тотчас и бабка выбегала на крыльцо и возвращалась уве­ренная. — Не перестанет. Там облака-то не светлеют, а разглажива­ются.  Это к дождю. Да и ласточки вон над самой рекой летают. Гринька глянул на широкую реку— чёрные линии гасли  и вновь накладывались на свинцово-пасмурную гладь.  Ласточки, казалось, тоже радовались этой хмурой и невесёлой погоде. — Им ведь там холодно. В гнезде бы им сидеть, — сказал с грустью Гринька. — Им такая погода как раз, — сказала бабка,  — насекомая тяжела, вниз спускается, ласточкам только и остаётся,  что соби­рай да собирай. Им такая пора — благодать.  Да и чему не благодать от дождя? И. улыбаясь, она оглядела затуманенную гору,  мокрые и чёрные, как просмолённые, крыши,  умытую отцветшую черё­муху и ласково закивала головой,  и Гринька повеселел, пере­няв настроение бабки.  Ему показалось на миг, что всё, что есть на земле: трава, кусты,  огород бабкин, — глядело сейчас на небо в каком-то ожидании,  подставив лицо дождю, и жаль было желтоцветной травки под крышей,  которой не касалась влага.  Что-то вольное и доброе разлилось по сердцу мальчишки.  Он не мог усидеть в избе и выбежал во двор, за калитку,  там соб­ралась уже маленькая лужица.  Гринька засучил штанишки и побродил по ней, поплясал, приятно чуя,  как просекают рубаш­ку острые капли дождя.  С крыльца глядели на него дедка с баб­кой и не унимали,  не спугивали радость его жёстким словом «нельзя».  С обеда дождь пошёл ровно и спокойно.  С крыш и сараев побежали неуёмные струйки.  Среди двора они собирались в Ручеёк.  Выползал ручеёк на улицу и соединялся со своими говорливыми братьями. Обнявшись, бежали они, подскакивая на сучках и коряжках и ныряли в реку. Это был первый тёплый ласковый дождь,  и Гриньке не хоте­лось уходить с улицы.  Набродившись по лужам и отправив свои бумажные кораблики в реку,  он взял бабкин ватник и уселся под сараем.  Ласточки то и дело подлетали к гнезду и подносили пол­ные клювы корму. Отталкивая друг друга, тянулись к пище пять жёлтых ртов-треугольничков.  И скрывались тотчас, как ласточки отлетали.  Гринька глядел долго и убедился, что ластотят не на­кормишь.  Понимали это и ласточки, утомлённые, садились на наличник  и тихо переговаривались. —Кормим, кормим, а накормить не можем. — сказала одна. —Успокойся, посиди: надо и себя пожалеть, — ответила другая. Короткими лапками они пришагнули друг к другу и стали обираться,  роясь клювом в грудке, в крыльях, в хвосте;  стали прихорашиваться, встряхиваясь всем тельцем,  трепеща кры­льями и примащивая их на спинке.  Гринька спрятал под ватник красные холодные ноги,  утянул голову в плечи, кепку нахлобу­чил ниже ушей —  ему не хотелось уходить в тёплую избу.  Дождь принёс нежданные радости и волнения.  Ему казалось, что похож он сейчас на все эти потяжелевшие  и потемневшие предметы, которые промокли под дождём  и стынут, мокнут с удовольстви­ем. Как хорошо солнце и тепло,  но и как желанна прохлада и этот ровный, покойный шорох в огороде,  на реке, на крышах, словно кто-то без конца посылал на землю  эту ласковую неуто­мительную зябкость.  И не видел Гринька, как у окна в избе дед приложил к губам палец  и подмигнул бабке: не мешай-де, пусть побудет парень наедине  с утолённым и задремавшим миром. Дождь шёл три дня. Под вечер разлилась пожаром закат­ная заря.  Солнце подняло Гриньку раньше времени.  Мохнато-жёлтое, оно заполнило всё кругом чистым светом.  От земли, от лапушистых подсолнухов, от крыш и зелёных полян  источался зыбкий пар. Всё обещало радость, и было непонятно,  отчего тревожатся ласточки. Тревога была особая:  они не метались под сараем, не носились над крышей,  а тихо трепетали над гнездом, боясь сесть на него,  порхали перед окном, словно просили раз­делить какую-то печаль,  всхлипы их были коротки. —Уж не заболели ли ластотята? — сказал дедка. —Просят, просят о чём-то.  Помощи просят, — встревожи­лась бабка и вышла во двор,  за ней дедка с Гринькой. Сели под сараем на дрова и стали приглядываться,  с какой стороны беда пришла. Ни кошки на сеновале,  ни какой другой живности не чу­ялось, только воробьи дружно чирикали, радуясь наступлению ведреной погоды. —Спали, видно, плохо, — сказал дедка и добродушно за­смеялся. — А смотри-ка, старик, что это за тёмное пятно над гнез­дом? Как ни приглядывался дедка к крыше, а ничего не видел,  и внук сбегал в избу за очками. —Да ведь, это, бабка, подтёк!  — виновато забормотал дед, вытягивая жилистую шею. — Неужели где дырка образовалась? —«Дырка, дырка», — сердито заворчала бабка.  — У тебя всё так. «Наладил, прилетайте, гостьи!» Что делать-то, говори? — А сейчас нам Гриня поможет, — бойко проговорил дед.  — Полезай мне, Гриня, на плечи.  Дотянись до гнёздышка, узнай поближе, велика ли беда. Так высоко поднялся Гринька, что увидел всякую палочку,  во­лосинку в гнезде. Открылись ему ластотята, сырые, лохматень-кие,  слабые головки ладят поднять и роняют их тут же.  Не опе­рились ещё сполна, и тельца их выглядят фиолетовыми.  Гринька тронул гнездо — и отвалился от него сырой ком.  Гринька заорал, испуганно пуча глаза. — Дырка, деда, дырка в крыше! Всё мокро тут! Что делать? — Спасать будем, — вот что делать, — спокойно сказал дед. — «Спасать!» Зла на тебя не хватает, — не унималось баб­ка,  — мастерил, мастерил, а что толку-то. Всё у тебя комом! — Гриня, давай-ка вот что.  — советовал дед, не обращая внимания на сердитые бабкины слова.  — Пошарься в другом гнёздышке, сухое ли оно, крепкое ли? - Посмотрим-ка, ага,  — догадался внук о планах деда и ощупал старое, пустое гнездо.  — Хорошее, деда, хорошее! —Вот и славно. Делай-ка теперь, что надо. —Ты растолкуй, что делать-то. Несмышлёныш ведь,  — в бабке всё ещё кипела досада на старого.  Но тут она размягчила строго собранные губы и заулыбалась,  увидев, как внук положил на ладонь птенца, подышал на него  широко раскрытым ртом и посадил в другое гнездо.  Так он всех пятерых обогрел дыхани­ем, переселил из дома в дом  и заискал глазами их родителей. —Глядите-ка! Сидят! — удивился он. Ласточки не кричали, не кружились, не поднимали тревогу  и только поглядывали с наличника на Гринькино дело. — Сидят, Гриня, вполне доверяют тебе,  — заговорила уже ровным голосом бабка.  — А не доверяли бы, разве бы они жили у нас. Мало ли лесу. Только Гринька слез с дедовых плеч, ласточки тут же к гнезду подлетели. Самчик строго сказал что-то, и самка в гнездо полез­ла.  Повозилась там, похозяйничала, распушила себя, большой стала  и уселась на птенцов. Самчик же пропел первое коленце своей песни,  и Гринька перевёл его на свой язык. — Гляди-ка чо! Гляди-ка чо! Гляди-ка чо! И захлопал ладошками, когда и бабка перевела также пти­чью радость. — Вот вам и «гляди-ка чо». Дом вам новый подарил Гринька-то наш. Перед тем как выводку вылететь, ласточки опять сделались сердитыми  и запрещали ходить под сарай. И уж вовсе искрича-лись,  когда один из птенцов, всякими хитростями выманенный,  выпорхнул из гнезда и уселся на жердочке прясла.  Родители кружились подле него, спугивали и велели лететь,  крыльями касались его — птенец затрепыхался, но усидел,  распушился и застыл, замер на целый час, безрадостный,  словно обиделся, что лишён теперь тёплого гнезда. Шепча что-то, Гринька подкрался к пряслу  и коснулся виль­чатого хвостика птенца, тот вспорхнул и вознёсся.  Тут же впе­реди и позади него оказались родители и повели его в воздух неторопливо, робкого и неловкого.  Так они покружились недолго над домом и сели передохнуть,  тихо говоря что-то молчаливому малышу. Последнего птенца ласточки грубовато вытолкали из гнез­да, — так он боялся, слабенький, так не верил в свои крылья.  И верно, косо-косо запорхал к поленнице, свалился на неё,  но тут же поднялся на ноги и встряхнулся. Ушибся маленько, но и ос­мелел, и так как отец хотел вновь столкнуть его —  сам взлетел и над крышей поднялся, и тут родители,  словно под конвоем, усадили его на жердочку, отчаявшегося. Назавтра вся семья дружно летала над избой,  возвращалась отдохнуть на наличник— любимое место родителей,  и вновь поднималась в воздух. Лишь ночь подогнала пташек к гнезду,  но внутрь они не полезли, а уселись на кромке его,  скатавшись в рыженькие комочки. Прошла неделя.  Остудилось и притихло ласточье гнездо,  но рядом зазвенел сотнями голосов черёмуховый куст,  словно справлялся в нём последний птичий праздник.  Вздымалась из листвы шумная стая, и тень её металась в воздухе,  то падая к реке, то исчезая в небе. Раз от работы огородной разогнула бабка спину,  прислуша­лась и обвела удивлёнными глазами небо. —Дедка! Гриня! Как тихо-то. Это пошто тихо так кругом? —Да не ласточки ли отлетели? — спохватился дед, глянув на реку. —Ласточки? Неужто отправились? И не попрощались. Как же так-то? —Улетели ласточки! Куда улетели? — спросил Гринька. —В тёплые края. До будущего лета. И хоть без умолку чирикали воробьи, их песня казалась не главной. Гринька целый день помогал старикам убирать с ого­рода огурцы и помидоры  и всё прихватывал себя на том, что чего-то недостаёт, будто унесли ласточки  с собой само лето, и тёплую воду в реке, и радость,  которая была такой особен­ной. Как-то неожиданно помрачились дни, пошли холодные дож­ди.  Спасаясь от стужи, в сени залетела ласточка и переполоши­ла семью. — Да как же ты не улетела-то? Что с тобой будет? — заохала бабка. Ласточка как будто была своя, никого не боялась,  спокойно сидела на черепке мухобойки, воткнутой в стену,  далась в руки Гриньке и не билась, лишь вздрагивала,  а Гринька дышал теп­лом на её атласную спинку.  Так она и ночевала в сенях. На завт­ра открылся тёплый день.  Гостья забезпокоилась, увидела рас­пахнутую дверь  и, поблагодарив коротким щебетом, вылетела и скрылась в синеве. Скоро Гриньку повезли в школу.  Сидя в лодке, он вдруг ощу­тил прикосновение к рукам своим  тёплых ласточкиных перьев и приохнул: — Ох, деда, мы крышу-то не исправили. Тут и бабка не удержалась: —На днях деда крышу отремонтирует, а весной ты сам до­щечку приколотишь.  Ласточки любят новые гнёзда вить. —Ну, конечно, приколочу, — радостно отозвался Гринька. _