Предыдущая публикация
В СТРАНЕ ФОНТАНОВ И КОЛПАКОВ - 1
С. Н. Терпигорев. В стране фонтанов и колпаков // Сергей Атава (С. Н. Терпигорев). Дорожные очерки. — СПб., 1897.
В СТРАНЕ ФОНТАНОВ И КОЛПАКОВ
(Посвящается фонтанам и колпакам)
I. По дороге в страну
Поезд в Баку отходит из Тифлиса в 9 ч. вечером.
— Где же тут артельщики? — спросил я извозчика, не видя, к кому бы обратиться, чтобы взяли и перенесли мои чемоданы.
— А вот, — отвечал он и кликнул каких-то людей в халатах, стоявших на ступеньках.
Люди, одетые в такие точно халаты, в каких ходят в захолустных провинциальных городах семинаристы и чиновники вне службы, лениво поднимая одну ногу за другой, спустились со ступенек и подошли к коляске.
— Мне вот это надо отнесть в вокзал и потом сдать в багаж, — сказал я.
Халат ничего не ответил.
— Вы можете это сделать? — повторил я.
Халат молча присел, надвинув себе на спину чемодан, поднялся и рысью побежал по ступенькам. Я остался на извозчике с другим чемоданом. Прошло минуть десять. Подъезжали то и дело другие пассажиры, и с ними повторялась та же история: подходил один халатник, уносил одну вещь, с остальными пассажиры оставались сидеть в экипаже и дожидаться, когда халатник к ним вернется и возьмет и их. От этого порядка вскоре перед вокзалом образовалось целое море карет, колясок, дрожек, фаэтонов. Жандармы величественно стояли и расхаживали на верхних ступенях лестниц, по-видимому, вполне довольные таким многолюдным съездом. Я прождал моего халатника еще по крайней мере с четверть часа, экипажей наехало еще больше, началась, наконец, давка, а они все не выходили из своего созерцательного состояния, сохраняя строжайше вооруженный нейтралитет.
— Что же вам следует за это? — спросил я в вокзале халатника, когда мы сдали с ним вещи в багаж.
— Ммм… — произнес он и протянул руку.
Я положил ему два двугривенных.
— Ммм… — продолжал мычать халатник.
Я положил еще двугривенный. Но он руки не принимал и продолжал мычать.
— Довольно, — сказал я, и сделал рукой знак, стараясь объяснить ему, что больше не дам, чтобы он шел от меня. Он поднял на меня совершенно баранье лицо, с большими, черными, ровно ничего не выражающими глазами, что-то промычал, потом широко осклабился, раздвинув рот чуть не до ушей, встряхнул на руке двугривенные и как-то автоматически, идиотски побежал, подняв плечи и размахивая согнутыми локтями.
Очень миловидная кассирша взяла с меня какую-то непомерную плату за билет.
— Не ошиблись ли вы? — заметил я ей, пересчитывая сдачу.
— Нет.
— Очень что-то дорого.
— Да. Но у нас ведь горная дорога… Горный тариф… он возвышенный…
В толпе, в публике говорили:
— Опять опоздали. Девять часов, а из Батума поезд еще не приходил. В одиннадцать часов, говорят, придет, не раньше.
— В одиннадцать так в одиннадцать… Дайте мне стакан чаю с лимоном, — сказал я лакею, проходившему мимо столика, к которому я присел.
Он сделал в ответ мне кислую улыбку с, наклонением головы в знак согласия, подошел к буфету и принял небрежно-развязную позу. Я смотрел на него и любовался: пропадает здесь человек — приехал бы в Петербург — наверно сделал бы карьеру. Лакеи на тифлисском вокзале все грузины, по типу напоминающие тех французов-парикмахеров, которых так любят наши барыни и которых они так охотно делают своими негласными любовниками, когда они их причесывают и «готовят» к балу. Не знают, а то бы приехали.
Поезд, который нам подали, был громаден. Вагоны уходили длинными рядами и вперед, и назад; в темноте, казалось, им конца нет. Публика уже усаживалась-усаживалась — с полчаса это продолжалось. Наконец мы тронулись. В вагоне первого класса, обитом темным сафьяном, было, однако, довольно просторно. Сидел какой-то горный генерал, необыкновенно надутый, с сигарой в зубах и огромнейшим толстым портфелем, лежавшим возле него, на который он с величественной осанкой положил руку и так все время и держал ее; военный инженер, в высоких сапогах, с красноватыми скулами и носом и воспаленными глазами — из «закаспийских», как оказалось это потом, и еще двое-трое каких-то бесцветных молодых людей — один с бульдогом на цепочке. Мне показалось скучно с ними, я ушел в отдельное купе, отворил окно и стал смотреть в него.
Ночь была совсем черная, южная, тихая, теплая. Не в далеком расстоянии едва виднелась — блистала в темноте — Кура — поезд шел берегом, а там, дальше, бесчисленные огоньки Тифлиса: точно упал на землю кусок звездного неба и лежал на ней. Я старался по огонькам угадать знакомые места. Это вот, как будто, «Кружок»… это вот — освещенные садики на Михайловской. Высокий одинокий огонек на горе — это как будто в монастыре св. Давида, где гробница Грибоедова… Но вот поезд влетел в глубокую выемку, и все сразу пропало. Слышался только гром колес в темноте. Спать надо ложиться…
В Тифлисе меня предупредили:
— В Елизаветполе, приедете утром, смотрите, не умывайтесь.
— А что?
— Так оно ничего, конечно; но лучше не умывайтесь — годовики от этого бывают иногда.
«Годовик» — это такой прыщ, который вскакивает, говорят, от воды на лице и потом не заживает ровно год. Разрастаясь в язву, он потом, когда заживает, оставляет по себе довольно глубокий шрам, а то и ямку. Особенно красиво, когда сядет на носу.
— И потом, возьмите с собою на всякий случай тарантулова масла.
— А разве много тарантулов?
— Нет, тарантулов не много, но скорпионы и фаланги попадаются часто.
— Да ведь это там, в Баку уж.
— Нет, вот в Елизаветполе их тоже много. У вас ведь бурка есть? Расстелите ее, и тогда ничего, не опасно.
— Как, и в вагонах они разве есть?
— Нет, в вагонах их мало, но все-таки попадаются. Вот Егор Матвеевич намедни ехал, так вот какая фаланга на него упала. Впрочем, огня только в вагоне не зажигайте — они на огонь больше идут, — тогда ничего. Не трогайте, не шевелитесь также, когда почувствуете, что село вам что-то на руку или на лицо. Они бегут на человека, и если не трогать их, не шевелиться — они ничего тогда, не укусят.
В аптеке, куда я пришел, чтобы купить этого тарантулова масла, мне очень любезно посоветовали взять еще и нашатырного спирта.
— Вот вы как сделайте, — говорил мне немец-аптекарь, — как оно вас укусит…
— Кто это оно?
— Ну, оно — насекомое это. Как оно вас укусит, вы сейчас обильно полейте это место нашатырным спиртом и старайтесь его втереть.
— А тарантулово масло?
— Это местное средство…
— А им-то когда же?
— А тоже когда укусит…
— Прежде или после нашатырного спирта?
— Это все равно. Это местное средство. Можно и без него обойтись. Вы лучше тогда возьмите скорпионова масла — скорпионов больше попадается и они теперь, в это время, ядовитей.
Я купил у него масло, настоянное и на скорпионах, и на тарантулах, и на фалангах, и флакон нашатырного спирта.
Очень милая «страна», куда я ехал.
Теперь, укладываясь спать, я разостлал на диване бурку, развязал все пузыречки и погасил в купэ огонь. Но я долго не мог уснуть. То вот в этом углу что-то шуршит, то на полу что-то как будто скребет… «Закурить разве сигарку? Наверно, они табачного дыма не любят?.. Но зато огонь увидят…» Вдруг дверь отворилась и вошел обер-кондуктор с кондуктором.
— Что ж тут темно? Огонь отчего ж тут не зажжен? — обратился он к кондуктору.
— Это я нарочно погасил. Я лег спать, так, чтоб все эти гадости ваши — скорпионы, тарантулы, фаланги… — сказал я.
Он странно посмотрел на меня.
— Их тут нет, — сказал он.
— А как же мне сказали в Тифлисе, что они попадаются иногда в вагонах.
— А-а, — протянул он, — это не в этих, это в жилых вагонах. В тех — да, действительно попадаются.
— Нет, и в этих. Вот один из ваших же, служащих на вашей дороге, рассказывал мне.
— А-а… Я знаю. Это случай с Егор Матвеевичем. Да. Это удивительный случай. И представьте, вот какая фаланга, — сказал кондуктор и показал на щипцах, которыми прорезал билеты, какой величины была фаланга. — Совсем черная почти. Теперь их время, и они очень ядовиты. Он не шевелился и — ничего. Не надо только шевелиться… как почувствуете, что она села на вас…
После его ухода я уж совсем не мог уснуть. Только уж под самое утро, на заре, я немного задремал и сейчас же проснулся. Поезд стоял. В окно виднелась какая-то большая станция.
В СТРАНЕ ФОНТАНОВ И КОЛПАКОВ
(Посвящается фонтанам и колпакам)
I. По дороге в страну
Поезд в Баку отходит из Тифлиса в 9 ч. вечером.
— Где же тут артельщики? — спросил я извозчика, не видя, к кому бы обратиться, чтобы взяли и перенесли мои чемоданы.
— А вот, — отвечал он и кликнул каких-то людей в халатах, стоявших на ступеньках.
Люди, одетые в такие точно халаты, в каких ходят в захолустных провинциальных городах семинаристы и чиновники вне службы, лениво поднимая одну ногу за другой, спустились со ступенек и подошли к коляске.
— Мне вот это надо отнесть в вокзал и потом сдать в багаж, — сказал я.
Халат ничего не ответил.
— Вы можете это сделать? — повторил я.
Халат молча присел, надвинув себе на спину чемодан, поднялся и рысью побежал по ступенькам. Я остался на извозчике с другим чемоданом. Прошло минуть десять. Подъезжали то и дело другие пассажиры, и с ними повторялась та же история: подходил один халатник, уносил одну вещь, с остальными пассажиры оставались сидеть в экипаже и дожидаться, когда халатник к ним вернется и возьмет и их. От этого порядка вскоре перед вокзалом образовалось целое море карет, колясок, дрожек, фаэтонов. Жандармы величественно стояли и расхаживали на верхних ступенях лестниц, по-видимому, вполне довольные таким многолюдным съездом. Я прождал моего халатника еще по крайней мере с четверть часа, экипажей наехало еще больше, началась, наконец, давка, а они все не выходили из своего созерцательного состояния, сохраняя строжайше вооруженный нейтралитет.
— Что же вам следует за это? — спросил я в вокзале халатника, когда мы сдали с ним вещи в багаж.
— Ммм… — произнес он и протянул руку.
Я положил ему два двугривенных.
— Ммм… — продолжал мычать халатник.
Я положил еще двугривенный. Но он руки не принимал и продолжал мычать.
— Довольно, — сказал я, и сделал рукой знак, стараясь объяснить ему, что больше не дам, чтобы он шел от меня. Он поднял на меня совершенно баранье лицо, с большими, черными, ровно ничего не выражающими глазами, что-то промычал, потом широко осклабился, раздвинув рот чуть не до ушей, встряхнул на руке двугривенные и как-то автоматически, идиотски побежал, подняв плечи и размахивая согнутыми локтями.
Очень миловидная кассирша взяла с меня какую-то непомерную плату за билет.
— Не ошиблись ли вы? — заметил я ей, пересчитывая сдачу.
— Нет.
— Очень что-то дорого.
— Да. Но у нас ведь горная дорога… Горный тариф… он возвышенный…
В толпе, в публике говорили:
— Опять опоздали. Девять часов, а из Батума поезд еще не приходил. В одиннадцать часов, говорят, придет, не раньше.
— В одиннадцать так в одиннадцать… Дайте мне стакан чаю с лимоном, — сказал я лакею, проходившему мимо столика, к которому я присел.
Он сделал в ответ мне кислую улыбку с, наклонением головы в знак согласия, подошел к буфету и принял небрежно-развязную позу. Я смотрел на него и любовался: пропадает здесь человек — приехал бы в Петербург — наверно сделал бы карьеру. Лакеи на тифлисском вокзале все грузины, по типу напоминающие тех французов-парикмахеров, которых так любят наши барыни и которых они так охотно делают своими негласными любовниками, когда они их причесывают и «готовят» к балу. Не знают, а то бы приехали.
Поезд, который нам подали, был громаден. Вагоны уходили длинными рядами и вперед, и назад; в темноте, казалось, им конца нет. Публика уже усаживалась-усаживалась — с полчаса это продолжалось. Наконец мы тронулись. В вагоне первого класса, обитом темным сафьяном, было, однако, довольно просторно. Сидел какой-то горный генерал, необыкновенно надутый, с сигарой в зубах и огромнейшим толстым портфелем, лежавшим возле него, на который он с величественной осанкой положил руку и так все время и держал ее; военный инженер, в высоких сапогах, с красноватыми скулами и носом и воспаленными глазами — из «закаспийских», как оказалось это потом, и еще двое-трое каких-то бесцветных молодых людей — один с бульдогом на цепочке. Мне показалось скучно с ними, я ушел в отдельное купе, отворил окно и стал смотреть в него.
Ночь была совсем черная, южная, тихая, теплая. Не в далеком расстоянии едва виднелась — блистала в темноте — Кура — поезд шел берегом, а там, дальше, бесчисленные огоньки Тифлиса: точно упал на землю кусок звездного неба и лежал на ней. Я старался по огонькам угадать знакомые места. Это вот, как будто, «Кружок»… это вот — освещенные садики на Михайловской. Высокий одинокий огонек на горе — это как будто в монастыре св. Давида, где гробница Грибоедова… Но вот поезд влетел в глубокую выемку, и все сразу пропало. Слышался только гром колес в темноте. Спать надо ложиться…
В Тифлисе меня предупредили:
— В Елизаветполе, приедете утром, смотрите, не умывайтесь.
— А что?
— Так оно ничего, конечно; но лучше не умывайтесь — годовики от этого бывают иногда.
«Годовик» — это такой прыщ, который вскакивает, говорят, от воды на лице и потом не заживает ровно год. Разрастаясь в язву, он потом, когда заживает, оставляет по себе довольно глубокий шрам, а то и ямку. Особенно красиво, когда сядет на носу.
— И потом, возьмите с собою на всякий случай тарантулова масла.
— А разве много тарантулов?
— Нет, тарантулов не много, но скорпионы и фаланги попадаются часто.
— Да ведь это там, в Баку уж.
— Нет, вот в Елизаветполе их тоже много. У вас ведь бурка есть? Расстелите ее, и тогда ничего, не опасно.
— Как, и в вагонах они разве есть?
— Нет, в вагонах их мало, но все-таки попадаются. Вот Егор Матвеевич намедни ехал, так вот какая фаланга на него упала. Впрочем, огня только в вагоне не зажигайте — они на огонь больше идут, — тогда ничего. Не трогайте, не шевелитесь также, когда почувствуете, что село вам что-то на руку или на лицо. Они бегут на человека, и если не трогать их, не шевелиться — они ничего тогда, не укусят.
В аптеке, куда я пришел, чтобы купить этого тарантулова масла, мне очень любезно посоветовали взять еще и нашатырного спирта.
— Вот вы как сделайте, — говорил мне немец-аптекарь, — как оно вас укусит…
— Кто это оно?
— Ну, оно — насекомое это. Как оно вас укусит, вы сейчас обильно полейте это место нашатырным спиртом и старайтесь его втереть.
— А тарантулово масло?
— Это местное средство…
— А им-то когда же?
— А тоже когда укусит…
— Прежде или после нашатырного спирта?
— Это все равно. Это местное средство. Можно и без него обойтись. Вы лучше тогда возьмите скорпионова масла — скорпионов больше попадается и они теперь, в это время, ядовитей.
Я купил у него масло, настоянное и на скорпионах, и на тарантулах, и на фалангах, и флакон нашатырного спирта.
Очень милая «страна», куда я ехал.
Теперь, укладываясь спать, я разостлал на диване бурку, развязал все пузыречки и погасил в купэ огонь. Но я долго не мог уснуть. То вот в этом углу что-то шуршит, то на полу что-то как будто скребет… «Закурить разве сигарку? Наверно, они табачного дыма не любят?.. Но зато огонь увидят…» Вдруг дверь отворилась и вошел обер-кондуктор с кондуктором.
— Что ж тут темно? Огонь отчего ж тут не зажжен? — обратился он к кондуктору.
— Это я нарочно погасил. Я лег спать, так, чтоб все эти гадости ваши — скорпионы, тарантулы, фаланги… — сказал я.
Он странно посмотрел на меня.
— Их тут нет, — сказал он.
— А как же мне сказали в Тифлисе, что они попадаются иногда в вагонах.
— А-а, — протянул он, — это не в этих, это в жилых вагонах. В тех — да, действительно попадаются.
— Нет, и в этих. Вот один из ваших же, служащих на вашей дороге, рассказывал мне.
— А-а… Я знаю. Это случай с Егор Матвеевичем. Да. Это удивительный случай. И представьте, вот какая фаланга, — сказал кондуктор и показал на щипцах, которыми прорезал билеты, какой величины была фаланга. — Совсем черная почти. Теперь их время, и они очень ядовиты. Он не шевелился и — ничего. Не надо только шевелиться… как почувствуете, что она села на вас…
После его ухода я уж совсем не мог уснуть. Только уж под самое утро, на заре, я немного задремал и сейчас же проснулся. Поезд стоял. В окно виднелась какая-то большая станция.
Станция Елизаветполь (1891)
— Станция Елизаветполь! Поезд стоит двадцать пять минут! — выкрикивал кондуктор, проходя по платформе.
— А! Родина «годовиков», любимое местопребывание тарантулов, скорпионов, фаланг.
Я высунулся в окно и смотрел на это милое местечко.
— Ну, что, не укусил вас никто? — увидав меня, весело спросил обер-кондуктор. — Это вот в этих вагонах они водятся, — сказал он, указывая мне на стоявшие невдалеке от станции жилые вагоны. — Туда они действительно заползают и кусают живущих там.
На платформе бегали рабочие, носильщики, и все босые. Я не без удивления посматривал им на ноги. Ничего, бегут и не разбирают, на что наступают. Привыкли, сжились. В окно рядом со мною выглянул горный генерал. Лицо еще более суровое, заспанное, во рту огромная, только что закуренная сигара.
— Кондуктор! — крикнул он.
— Чего изволите, ваше-ство?
— Умыться мне дать.
«Вот погоди, — подумал я, — сядет на тебя годовик, хорош будешь. В Елизаветполе умываться! Вздумал что…»
Впоследствии, в Баку, я познакомился с этим генералом: отлично поет (очень похож на генерала, который поет в опере «Евгений Онегин»), играет на фортепиано и любит выпить и хорошо покушать. Он очень смеялся потом, когда я ему рассказал, что я подумал, увидав его в окно в Елизаветполе.
— Что ж, вы полагаете, так-таки никто в Елизаветполе и не умывается? — очень разумно отвечал он. — Ха-ха-ха!..
В Баку он заведует «недрами» —только не постоянно, а как-то наездом.
У меня отличный портрет его с надписью:
Наука видимо питает
Того, кто недра изучает…
У него есть тоже теория происхождения нефти и образования слоев. Там, впрочем, у всех есть теории…
На платформе, несколько вправо от нашего вагона, стояла группа казаков, человек пять, с шашками, с ружьями за плечами.
— Вы что тут делаете? — послышался из соседнего со мной окна чей-то необыкновенно знакомый голос, но лица не выглядывало.
— За разбойниками приехали, — отвечали солдаты.
— За разбойниками? А разве тут есть?
— Точно так.
— За какими? Ловить их еще будете?
— Точно так. Ловить будем.
Генерал, все еще смотревший в окно, сделал пальцами какой-то знак и казаки подошли к нему.
— Какие разбойники?
— Не могим знать.
— Где ж вы их будете ловить?
— Туточки, — ответил казак, стоявший впереди всех.
— Не Керим?
— Не могим знать.
Он опять махнул пальцами, выпустил струю дыма и отвернулся в другую сторону.
Казаки, пятясь назад, отошли от вагона на прежнее место.
— Годовики… фаланги… тарантулы… скорпионы и, в довершение всего, еще разбойники. Необыкновенно веселое место!…
Поезд стоял тут гораздо больше получаса.
— Чего же мы ждем?
— А вот сейчас пойдет с керосином поезд. Он запоздал немного. Тогда и пойдем, — отвечал кондуктор.
Керосинный поезд — громадный — с треском и грохотом пронесся мимо, не останавливаясь у станции, и мы тронулись дальше в путь. Казаки, стоявшие на платформе, приложились, отдавая честь.
Почти сейчас же за Елизаветполем начинается пустынная местность — равнина, покрытая тощей, выжженной солнцем, сухой травой. Ни людей, ни скотины, ничего не видно. Только у самого полотна дороги, да и то кое-где, сидят и дробят камень загорелые, сухие — одни кости да мускулы — плечистые люди в огромных бараньих бурых шапках, сдвинутых на самый затылок почти. Пролетит мимо них поезд, и ни один головы не поднимет на него, не взглянет даже. Вскоре, так часов с девяти, началась жара. В воздухе стояла какая-то мгла. Небо белое, точно запыленное, ни одного облачка на нем.
Вошел опять кондуктор и опять начал прочикивать билеты.
— Слава Богу? Ничего? — весело спросил он. — Ни тарантулы, ни скорпионы?
— Ничего. Скажите, пожалуйста, что, уж это все время, вплоть до Баку, пойдет такая местность? — сказал я.
— Нет, там повеселее будет, дальше. Сейчас начнутся камыши — а там — голый песок вплоть до Баку. Верст за сто от Баку начнутся пески.
Дорожка — какой поискать. Веселая…
Не спавши всю ночь, меня теперь начало от этой жары и от прошлой бессонницы клонит ко сну. Бурка, я заметил, нисколько не усиливает жары, скорее даже умеряет ее. Я закутался в нее, плотнее сел в угол и, уж не думая ни о фалангах, ни о скорпионах, заснул как мертвый. Я проспал так, должно быть, часа три.
Проснулся на какой-то станции — поезд стоит. В открытое окно слышатся голоса на платформе:
— И так и не поймали? Ушли? — слышу голос генерала, заведующего «недрами».
— Точно так, — отвечают ему.
Выглядываю — опять генерал высунулся в окно рядом со мною, и перед ним казаки.
— Что же стреляли? Не попали?
— Не попали. Точно так…
— «Господи, да что же это такое? Сколько же их тут? По всей линии все разбойники…» Много их тут? — спросил казаков и я в свою очередь.
Генерал покосился на меня: — как это, дескать, они со мною разговаривают, а их в это время спрашивать?
— Много, — отвечали казаки.
— А как же они дорогу не портят, будочников не грабят?
— Опасаются. Наблюдение за дорогой.
— Кого же они грабят?
— А так, если идет какой отсталый человек — брюхо ему распорют, сапоги, шапку, одёжа на нем какая есть, сейчас долой и уедут. А то на селения нападают — селения грабят, — болтал словоохотливый казак; но генерал махнул ему пальцами — ему, должно быть, не понравилась эта болтовня в его присутствии — и казаки отошли от окна.
Поезд полетел дальше и — действительно, направо и налево от дороги я увидел целое море камышовое. Громадная, бесконечная равнина, и все камыш, камыш, и конца ему нет. Слышится из глубины этого моря гул какой-то — это ветер доносит шелест листьев. Слышится немолчный, ни на минуту не прерываемый, треск миллионов кузнечиков. Камыш сплошной массой, стена стеной стоит по сторонам пути, и ни дорожки, ни тропинки на нем. Какие-то большие белые птицы, вроде чаек, поднимаются оттуда, летят некоторое время, усталый глаз следит за ними, и вдруг они опять куда-то пропадают, и опять пустыня, без признаков жизни и жилья. Только одни будки с плоскими белыми крышами, кавказского образца, и перед ними, выскочившие к поезду, с сложенными флагами в руках, наши обыкновенные, простые русские бабы с подоткнутыми юбками и босиком. Я глядел в окно. Вдруг позади меня кто-то окликнул.
Я даже вздрогнул от неожиданности. Оборачиваюсь — В. И. Р. Стоит в дверях моего купэ и удивленно смотрит на меня, разводя руки:
— Откуда вы? Где вы сели?
— Я с Тифлиса.
— И я. Как же я вас не видал. В Баку едете?
— В Баку, — сказал я. — Да ведь и вы туда же?
— Разумеется. Куда же тут еще.
Виктор Иванович — человек, много видавший на своем веку, много поживший, много испытавший, но и много поработавший. Такому собеседнику нельзя не быть раду.
— Экая досада, — говорил он, — что мы раньше не увидали друг друга. А я так скучал один. Какой-то немец сидит с вонючей сигарой… бульдог с ним… Вы в Баку только едете, или дальше? По делу?
— Ничего не могу вам сказать, и сам ничего не знаю, — сказал я. — Может быть, до Баку только, может быть, дальше.
— Но в Баку-то пробудете сколько-нибудь?
— О, непременно.
— С неделю, или больше?
— Ничего, я вам говорю, не знаю. Какие письма я получу, все от того.
— Милости прошу тогда ко мне, — позвал он.
Я поблагодарил.
— В Баку у вас много знакомых?
— Никого. Вот вы единственный. Везу, впрочем, туда много писем, поклонов, карточек от знакомых.
— Не секрет от кого?
Я сказал несколько фамилий.
— Не знаю. Вот этого одного я только знаю. Это очень дельный человек, — сказал он про моего хорошего знакомого, давшего мне несколько рекомендаций в Баку. — Он устроил П-у все его нефтяное дело, но только оно, вы слышали, вероятно?..
— Да. И неужели не нашлось человека у вас ни в Баку, ни в Москве, чтобы удержать это дело?..
Он повел бровями, усмехнулся и покачал головой.
— Не один П. Все в таком же точно положении — все мы почти в убыток работаем.
— Да отчего же это?
— Много причин. Вот будете на месте, услышите, увидите.
— Ну, а вот этот нефтепровод, когда проведут его…
— Ну, а тогда совсем мат будет.
— Как так?!..
Я и понятия не имел, что это такое Баку, нефть, нефтяные источники, заводы керосиновые. Я читал только обо всем этом несколько заметок в «Новом времени» и там же две или три статьи «Жиды в керосине» — вот все, что я знал. Это был весь мой научный арсенал. Но я знал также, что в Баку орудуют миллионеры: Нобель, Кокорев, Шибаев и вновь объявившийся Ротшильд… И вдруг такой отзыв о делах в Баку…
— Позвольте, да отчего же это?
— Когда проведут нефтепровод-то?
— Да.
— Да ее, нефти, уж и так мало остается. Прежде мы ее получали на глубине двадцати-тридцати сажен, а теперь надо буравить сто, сто двадцать, даже сто сорок сажен… Она есть, да во что она нам обойдется-то? Ведь одна такая буровая стоит тысяч тридцать, а то и все сорок. Да и не всякая удается…
В Тифлисе, в гостиницу «Лондон», где я стоял, каждый день приходили обедать каких-то двое — один, по-видимому, русский, другой — армянин. Они садились за столик на балконе, возле меня, и я каждый день невольно слушал их разговор.
Я решил, что они нефтепромышленники или керосиновые заводчики, вообще, люди этого дела. Однажды как-то они начали говорить о профессоре Менделееве и об его теории происхождения нефти. Я уже пообедал и, от нечего делать, слушал их. Как не специалист, я всего, конечно, понять не мог, но запомнил, что, по этой теории, раз они ее рассказывали, нефть образуется из воды вследствие влияния на нее окиси железа. Теперь, когда Р. начал жаловаться на истощение или убыль нефти, я спросил его, что это такое я слышал.
— Научная гипотеза — ничего больше. А разве на основании гипотезы можно выдавать концессии?
Я слушал его и ничего не понимал.
— Люди затрачивали, рисковали, работали, поставили дело, как оно ни на есть, все-таки на ноги… Пришли вдруг какие-то господа — у нас ведь нефтепромышленники двух сортов: бакинские и петербургские — и — нате вам, берите все, а те могут убираться. И все это потому, что г. Менделееву пришла в голову какая-то гипотеза… Да она, может быть, и очень хорошая, но ведь, может быть, и никуда не годится. Менделеев профессор и авторитет по химии, а это вопрос чисто геологический…
— Ну, — сказал я, — тут-то уж совсем я ничего не понимаю.
— Да нечего тут и понимать…
Он хотел было начать мне объяснять, в чем тут все дело и в чем вся суть, но я сказал, что это не по моей части и труд его будет совсем напрасный:
— Вы вот скажите мне лучше, что это за город Баку?
— Увидите, приедете… Город, который живет и существует благодаря нефти. А отведут от города нефть, и города не будет.
— Одна гипотеза останется?
— Да, именно вот одна гипотеза останется.
В окно виднелась все та же бесконечная равнина камышей. Все те же белые птицы откуда-то вылетали, неслись по воздуху некоторое время и опять исчезали. Было уже часа два. Жара становилась ужасной, просто дышать, с непривычки, было нечем. Небо белое, сухое, раскаленное. Из камышей несется целая туча звуков — стрекочут кузнечики, стрекозы, какие-то большие зеленые блестящие козявки, которых две штуки лежат у меня в коробке. Я взял их на одной станции, когда они трещали, сидя у платформы на ветке, кажется, фисташкового дерева.
— Сейчас будет станция Аджи-Кабул, — проходя по вагону, сказал обер-кондуктор.
— Много здесь будем стоять?
— Двадцать пять минут. — И, обращаясь ко мне, добавил: — Вот за этой станцией вскоре и пески начнутся. Если вы охотник — в Аджи-Кабуле знаменитая охота: кабаны, фазаны, — все есть, чего хотите.
Аджи-Кабул небольшая сравнительно станция, как и все почти постройки на закавказской ж. д., но очень веселенькая, такая уютная, чистенькая. На станции маленький буфетик, который мы все атаковали, и все, что было в нем, съели и выпили. У одного столика лежали пачки только что полученных газет, и между прочим «Новое время». Я посмотрел на число — десять дней назад. Эк, куда я залетел! — подумал я.
Действительно, с следующей же, кажется, станции — Алят — начались уж, вперемежку с камышами, и пески. Чем дальше, камыши все реже и реже, песчаные равнины шире, солончаковая земля совсем серая, потрескавшаяся. С непривычки эти трещины просто поражают — в руку и больше трещины попадаются. Тут уж началась мягкая, белая пыль. Я стоял и смотрел в окно, обернулся как-то и вдруг увидал, что все в вагоне белое стало: обивка, чемоданы, моя черная бурка — все белое… Лицо, руки — все как-то неприятно связало. Пыль лезет в рот, в нос — дышать нельзя от нее. А песчаные равнины все шире и шире. Наконец они слились в одну бесконечную пустыню. Там, вдали, налево, потянулись голые песчаные бугры — совсем как у Данта в описании ада, где мечется в чистилище смятенная, тоскующая, изнывающая душа… Тут уж буквально все замерло кругом. Даже звуков никаких. Что-то торжественное и вместе с тем ужасное. И по этой пустыне, как зверь, летит могучий локомотив, таща за собою громадный поезд. Сознание его силы как-то невольно переходит от него и на человека, и это дает бодрость, умеряет картину печальных, мертвых окрестностей.
Но вот направо что-то блеснуло — море.
— А вон видите, — сказал, подходя ко мне, Р., — налево… вот серенькие холмики…
— Что это?
— Это Балаханы, Сабунчи… Это вышки фонтанов…
Издали они кажутся точно кучки, в которые ставят коноплю бабы, когда вынут ее из воды, после, как намочили уже ее.
— А вон дальше чернеется — это дым над «Черным городом» — это уж Баку.
Через полчаса поезд остановился у высокого, большого, чрезвычайно красивой и оригинальной архитектуры вокзала. Наверху на нем славянскими буквами надпись: «Баку».
Мы приехали.
— А! Родина «годовиков», любимое местопребывание тарантулов, скорпионов, фаланг.
Я высунулся в окно и смотрел на это милое местечко.
— Ну, что, не укусил вас никто? — увидав меня, весело спросил обер-кондуктор. — Это вот в этих вагонах они водятся, — сказал он, указывая мне на стоявшие невдалеке от станции жилые вагоны. — Туда они действительно заползают и кусают живущих там.
На платформе бегали рабочие, носильщики, и все босые. Я не без удивления посматривал им на ноги. Ничего, бегут и не разбирают, на что наступают. Привыкли, сжились. В окно рядом со мною выглянул горный генерал. Лицо еще более суровое, заспанное, во рту огромная, только что закуренная сигара.
— Кондуктор! — крикнул он.
— Чего изволите, ваше-ство?
— Умыться мне дать.
«Вот погоди, — подумал я, — сядет на тебя годовик, хорош будешь. В Елизаветполе умываться! Вздумал что…»
Впоследствии, в Баку, я познакомился с этим генералом: отлично поет (очень похож на генерала, который поет в опере «Евгений Онегин»), играет на фортепиано и любит выпить и хорошо покушать. Он очень смеялся потом, когда я ему рассказал, что я подумал, увидав его в окно в Елизаветполе.
— Что ж, вы полагаете, так-таки никто в Елизаветполе и не умывается? — очень разумно отвечал он. — Ха-ха-ха!..
В Баку он заведует «недрами» —только не постоянно, а как-то наездом.
У меня отличный портрет его с надписью:
Наука видимо питает
Того, кто недра изучает…
У него есть тоже теория происхождения нефти и образования слоев. Там, впрочем, у всех есть теории…
На платформе, несколько вправо от нашего вагона, стояла группа казаков, человек пять, с шашками, с ружьями за плечами.
— Вы что тут делаете? — послышался из соседнего со мной окна чей-то необыкновенно знакомый голос, но лица не выглядывало.
— За разбойниками приехали, — отвечали солдаты.
— За разбойниками? А разве тут есть?
— Точно так.
— За какими? Ловить их еще будете?
— Точно так. Ловить будем.
Генерал, все еще смотревший в окно, сделал пальцами какой-то знак и казаки подошли к нему.
— Какие разбойники?
— Не могим знать.
— Где ж вы их будете ловить?
— Туточки, — ответил казак, стоявший впереди всех.
— Не Керим?
— Не могим знать.
Он опять махнул пальцами, выпустил струю дыма и отвернулся в другую сторону.
Казаки, пятясь назад, отошли от вагона на прежнее место.
— Годовики… фаланги… тарантулы… скорпионы и, в довершение всего, еще разбойники. Необыкновенно веселое место!…
Поезд стоял тут гораздо больше получаса.
— Чего же мы ждем?
— А вот сейчас пойдет с керосином поезд. Он запоздал немного. Тогда и пойдем, — отвечал кондуктор.
Керосинный поезд — громадный — с треском и грохотом пронесся мимо, не останавливаясь у станции, и мы тронулись дальше в путь. Казаки, стоявшие на платформе, приложились, отдавая честь.
Почти сейчас же за Елизаветполем начинается пустынная местность — равнина, покрытая тощей, выжженной солнцем, сухой травой. Ни людей, ни скотины, ничего не видно. Только у самого полотна дороги, да и то кое-где, сидят и дробят камень загорелые, сухие — одни кости да мускулы — плечистые люди в огромных бараньих бурых шапках, сдвинутых на самый затылок почти. Пролетит мимо них поезд, и ни один головы не поднимет на него, не взглянет даже. Вскоре, так часов с девяти, началась жара. В воздухе стояла какая-то мгла. Небо белое, точно запыленное, ни одного облачка на нем.
Вошел опять кондуктор и опять начал прочикивать билеты.
— Слава Богу? Ничего? — весело спросил он. — Ни тарантулы, ни скорпионы?
— Ничего. Скажите, пожалуйста, что, уж это все время, вплоть до Баку, пойдет такая местность? — сказал я.
— Нет, там повеселее будет, дальше. Сейчас начнутся камыши — а там — голый песок вплоть до Баку. Верст за сто от Баку начнутся пески.
Дорожка — какой поискать. Веселая…
Не спавши всю ночь, меня теперь начало от этой жары и от прошлой бессонницы клонит ко сну. Бурка, я заметил, нисколько не усиливает жары, скорее даже умеряет ее. Я закутался в нее, плотнее сел в угол и, уж не думая ни о фалангах, ни о скорпионах, заснул как мертвый. Я проспал так, должно быть, часа три.
Проснулся на какой-то станции — поезд стоит. В открытое окно слышатся голоса на платформе:
— И так и не поймали? Ушли? — слышу голос генерала, заведующего «недрами».
— Точно так, — отвечают ему.
Выглядываю — опять генерал высунулся в окно рядом со мною, и перед ним казаки.
— Что же стреляли? Не попали?
— Не попали. Точно так…
— «Господи, да что же это такое? Сколько же их тут? По всей линии все разбойники…» Много их тут? — спросил казаков и я в свою очередь.
Генерал покосился на меня: — как это, дескать, они со мною разговаривают, а их в это время спрашивать?
— Много, — отвечали казаки.
— А как же они дорогу не портят, будочников не грабят?
— Опасаются. Наблюдение за дорогой.
— Кого же они грабят?
— А так, если идет какой отсталый человек — брюхо ему распорют, сапоги, шапку, одёжа на нем какая есть, сейчас долой и уедут. А то на селения нападают — селения грабят, — болтал словоохотливый казак; но генерал махнул ему пальцами — ему, должно быть, не понравилась эта болтовня в его присутствии — и казаки отошли от окна.
Поезд полетел дальше и — действительно, направо и налево от дороги я увидел целое море камышовое. Громадная, бесконечная равнина, и все камыш, камыш, и конца ему нет. Слышится из глубины этого моря гул какой-то — это ветер доносит шелест листьев. Слышится немолчный, ни на минуту не прерываемый, треск миллионов кузнечиков. Камыш сплошной массой, стена стеной стоит по сторонам пути, и ни дорожки, ни тропинки на нем. Какие-то большие белые птицы, вроде чаек, поднимаются оттуда, летят некоторое время, усталый глаз следит за ними, и вдруг они опять куда-то пропадают, и опять пустыня, без признаков жизни и жилья. Только одни будки с плоскими белыми крышами, кавказского образца, и перед ними, выскочившие к поезду, с сложенными флагами в руках, наши обыкновенные, простые русские бабы с подоткнутыми юбками и босиком. Я глядел в окно. Вдруг позади меня кто-то окликнул.
Я даже вздрогнул от неожиданности. Оборачиваюсь — В. И. Р. Стоит в дверях моего купэ и удивленно смотрит на меня, разводя руки:
— Откуда вы? Где вы сели?
— Я с Тифлиса.
— И я. Как же я вас не видал. В Баку едете?
— В Баку, — сказал я. — Да ведь и вы туда же?
— Разумеется. Куда же тут еще.
Виктор Иванович — человек, много видавший на своем веку, много поживший, много испытавший, но и много поработавший. Такому собеседнику нельзя не быть раду.
— Экая досада, — говорил он, — что мы раньше не увидали друг друга. А я так скучал один. Какой-то немец сидит с вонючей сигарой… бульдог с ним… Вы в Баку только едете, или дальше? По делу?
— Ничего не могу вам сказать, и сам ничего не знаю, — сказал я. — Может быть, до Баку только, может быть, дальше.
— Но в Баку-то пробудете сколько-нибудь?
— О, непременно.
— С неделю, или больше?
— Ничего, я вам говорю, не знаю. Какие письма я получу, все от того.
— Милости прошу тогда ко мне, — позвал он.
Я поблагодарил.
— В Баку у вас много знакомых?
— Никого. Вот вы единственный. Везу, впрочем, туда много писем, поклонов, карточек от знакомых.
— Не секрет от кого?
Я сказал несколько фамилий.
— Не знаю. Вот этого одного я только знаю. Это очень дельный человек, — сказал он про моего хорошего знакомого, давшего мне несколько рекомендаций в Баку. — Он устроил П-у все его нефтяное дело, но только оно, вы слышали, вероятно?..
— Да. И неужели не нашлось человека у вас ни в Баку, ни в Москве, чтобы удержать это дело?..
Он повел бровями, усмехнулся и покачал головой.
— Не один П. Все в таком же точно положении — все мы почти в убыток работаем.
— Да отчего же это?
— Много причин. Вот будете на месте, услышите, увидите.
— Ну, а вот этот нефтепровод, когда проведут его…
— Ну, а тогда совсем мат будет.
— Как так?!..
Я и понятия не имел, что это такое Баку, нефть, нефтяные источники, заводы керосиновые. Я читал только обо всем этом несколько заметок в «Новом времени» и там же две или три статьи «Жиды в керосине» — вот все, что я знал. Это был весь мой научный арсенал. Но я знал также, что в Баку орудуют миллионеры: Нобель, Кокорев, Шибаев и вновь объявившийся Ротшильд… И вдруг такой отзыв о делах в Баку…
— Позвольте, да отчего же это?
— Когда проведут нефтепровод-то?
— Да.
— Да ее, нефти, уж и так мало остается. Прежде мы ее получали на глубине двадцати-тридцати сажен, а теперь надо буравить сто, сто двадцать, даже сто сорок сажен… Она есть, да во что она нам обойдется-то? Ведь одна такая буровая стоит тысяч тридцать, а то и все сорок. Да и не всякая удается…
В Тифлисе, в гостиницу «Лондон», где я стоял, каждый день приходили обедать каких-то двое — один, по-видимому, русский, другой — армянин. Они садились за столик на балконе, возле меня, и я каждый день невольно слушал их разговор.
Я решил, что они нефтепромышленники или керосиновые заводчики, вообще, люди этого дела. Однажды как-то они начали говорить о профессоре Менделееве и об его теории происхождения нефти. Я уже пообедал и, от нечего делать, слушал их. Как не специалист, я всего, конечно, понять не мог, но запомнил, что, по этой теории, раз они ее рассказывали, нефть образуется из воды вследствие влияния на нее окиси железа. Теперь, когда Р. начал жаловаться на истощение или убыль нефти, я спросил его, что это такое я слышал.
— Научная гипотеза — ничего больше. А разве на основании гипотезы можно выдавать концессии?
Я слушал его и ничего не понимал.
— Люди затрачивали, рисковали, работали, поставили дело, как оно ни на есть, все-таки на ноги… Пришли вдруг какие-то господа — у нас ведь нефтепромышленники двух сортов: бакинские и петербургские — и — нате вам, берите все, а те могут убираться. И все это потому, что г. Менделееву пришла в голову какая-то гипотеза… Да она, может быть, и очень хорошая, но ведь, может быть, и никуда не годится. Менделеев профессор и авторитет по химии, а это вопрос чисто геологический…
— Ну, — сказал я, — тут-то уж совсем я ничего не понимаю.
— Да нечего тут и понимать…
Он хотел было начать мне объяснять, в чем тут все дело и в чем вся суть, но я сказал, что это не по моей части и труд его будет совсем напрасный:
— Вы вот скажите мне лучше, что это за город Баку?
— Увидите, приедете… Город, который живет и существует благодаря нефти. А отведут от города нефть, и города не будет.
— Одна гипотеза останется?
— Да, именно вот одна гипотеза останется.
В окно виднелась все та же бесконечная равнина камышей. Все те же белые птицы откуда-то вылетали, неслись по воздуху некоторое время и опять исчезали. Было уже часа два. Жара становилась ужасной, просто дышать, с непривычки, было нечем. Небо белое, сухое, раскаленное. Из камышей несется целая туча звуков — стрекочут кузнечики, стрекозы, какие-то большие зеленые блестящие козявки, которых две штуки лежат у меня в коробке. Я взял их на одной станции, когда они трещали, сидя у платформы на ветке, кажется, фисташкового дерева.
— Сейчас будет станция Аджи-Кабул, — проходя по вагону, сказал обер-кондуктор.
— Много здесь будем стоять?
— Двадцать пять минут. — И, обращаясь ко мне, добавил: — Вот за этой станцией вскоре и пески начнутся. Если вы охотник — в Аджи-Кабуле знаменитая охота: кабаны, фазаны, — все есть, чего хотите.
Аджи-Кабул небольшая сравнительно станция, как и все почти постройки на закавказской ж. д., но очень веселенькая, такая уютная, чистенькая. На станции маленький буфетик, который мы все атаковали, и все, что было в нем, съели и выпили. У одного столика лежали пачки только что полученных газет, и между прочим «Новое время». Я посмотрел на число — десять дней назад. Эк, куда я залетел! — подумал я.
Действительно, с следующей же, кажется, станции — Алят — начались уж, вперемежку с камышами, и пески. Чем дальше, камыши все реже и реже, песчаные равнины шире, солончаковая земля совсем серая, потрескавшаяся. С непривычки эти трещины просто поражают — в руку и больше трещины попадаются. Тут уж началась мягкая, белая пыль. Я стоял и смотрел в окно, обернулся как-то и вдруг увидал, что все в вагоне белое стало: обивка, чемоданы, моя черная бурка — все белое… Лицо, руки — все как-то неприятно связало. Пыль лезет в рот, в нос — дышать нельзя от нее. А песчаные равнины все шире и шире. Наконец они слились в одну бесконечную пустыню. Там, вдали, налево, потянулись голые песчаные бугры — совсем как у Данта в описании ада, где мечется в чистилище смятенная, тоскующая, изнывающая душа… Тут уж буквально все замерло кругом. Даже звуков никаких. Что-то торжественное и вместе с тем ужасное. И по этой пустыне, как зверь, летит могучий локомотив, таща за собою громадный поезд. Сознание его силы как-то невольно переходит от него и на человека, и это дает бодрость, умеряет картину печальных, мертвых окрестностей.
Но вот направо что-то блеснуло — море.
— А вон видите, — сказал, подходя ко мне, Р., — налево… вот серенькие холмики…
— Что это?
— Это Балаханы, Сабунчи… Это вышки фонтанов…
Издали они кажутся точно кучки, в которые ставят коноплю бабы, когда вынут ее из воды, после, как намочили уже ее.
— А вон дальше чернеется — это дым над «Черным городом» — это уж Баку.
Через полчаса поезд остановился у высокого, большого, чрезвычайно красивой и оригинальной архитектуры вокзала. Наверху на нем славянскими буквами надпись: «Баку».
Мы приехали.
Баку. Вокзал Закавказской железной дороги (Поль Надар, 1890)
Следующая публикация
Нет комментариев