Н. Н. Каразин. Кочевья по Иссык-Кулю.

(Впервые опубликовано в № 1 журнала «Дело» за 1872 год под заглавием «Из Центральной Азии. Очерк первый»)

В последних числах декабря я со своим слугою кара-киргизом выехал из г. Верного. Целью нашей поездки был аул Джиргаллы и, если позволит время, другие зимовки горных киргизов по Тупу, Джиргалле, Каскыр-Дарье и другим маленьким горным рекам, впадающим в озеро Иссык-Куль с юго-восточной стороны.

Дорога нам предстояла трудная, в местностях диких и совершенно ненаселенных; до ближайшего аула было по крайней мере три дня пути, и то если в один день делать не менее сорока или даже пятидесяти верст. Все необходимое для дороги надо было везти с собою, а так как мы ехали верхом, то пришлось значительно сократить кое-какие прихоти.

Прежде всего, надо было запастись хорошими лошадьми; в этом случае — купленная пара вполне удовлетворяла всем условиям горной утомительной дороги. Кони эти были сибирской мохнатой породы, никогда не знавшие теплой конюшни, вовсе не знакомые с попоной, значит, такие, которых не удивишь никакой вьюгой, никакими морозами, никакими дорожными лишениями. Впоследствии эти лошади блистательно поддержали заслуженную славу своей превосходной породы.

Костюм наш состоял из теплых полушубков, превосходно выдубленных, настоящих романовских, высоких сапог, надетых сверх толстых суконных чулок, и меховых высоких шапок; кроме того, были еще приторочены к седлам по паре мягких валяных сапогов для ночлегов и большие теплые одеяла из верблюжьей грубо выделанной шерсти. За седлом у моего киргиза был привязан мешок с провизией, заключавшейся в пуде изрезанного ломтями свежего мяса, нескольких фунтов сахару, небольшого количества чаю и двух или трех хлебов; спирт и две бутылки рому, тщательно зашитые в кошму, я взял к себе на седло, не решившись доверить слуге такую драгоценность. Действительно, натура моего спутника была такова, что он совершенно покойно прошел бы мимо целой кучи разбросанного золота, но не пропустил бы случая воспользоваться плохо стоящей бутылкой.

Этого киргиза я нанял недели за две еще до поездки; ему было семнадцать лет от роду; он был силен, превосходно сложен, хотя несколько сутуловат, широкоскулый, с черными, так и бегающими живыми глазами и ярко-белыми зубами, которые он показывал при каждой улыбке и которыми он мог бы без затруднения жевать олово. Он, видимо, гордился, что находится на службе у русского, при котором состоит в качестве джигита (я никогда не называл его иначе), и с каким неподдельным восторгом примеривал он купленное мною для него полурусское-полукиргизское платье. Прошедшее этого господина, несмотря на то, что он был так молод, было не совсем безукоризненно; он, как оказалось впоследствии, с двенадцати лет бродил с шайками горных барантачей и только год тому назад оставил свой промысел. Что побудило его оставить прежнюю жизнь — неизвестно; кажется, какие-то недоразумения в компании; он никогда не говорил об этом и, видимо, избегал даже намеков на прежнее, благодаря которому он превосходно знал все окрестности, все изгибы и тайны горных тропинок, и был незаменим для меня в моих экскурсиях. Звали его Байтак; он очень плохо говорил по-русски, впрочем, все-таки говорил, а это между киргизами редкость.

У обоих нас были за плечами двухстволки, кроме того, пара небольших карманных револьверов, топор и длинные охотничьи ножи в кожаной оправе.

Было ясное зимнее утро. По дороге, ведущей в казачью станицу Софьино, попадалось навстречу много едущего и идущего народу; но мы скоро свернули направо и поехали целиком по неглубокому, не более как в четверть, снегу. Мой Байтак вел меня прямою, по его мнению, ближайшею дорогою. Впереди ярко белели покрытые снегом отроги Алматинских гор, к которым и направлялись мы, придерживаясь левого берега бегущего к нам навстречу ручья. В этих горах очень много теплых и даже горячих ключей, которые не дают замерзать многим горным речкам, вливая в них свои воды. Часто даже в очень сильные морозы не замерзают эти ручьи, и голубоватый легкий пар, подымаясь над водою, издали указывает их течение.

Скоро мы подъехали к подошве гор. Сытые кони почти незаметно сделали около двадцати верст. Мы выбрали небольшое свободное от снега место и расположились привалом. Байтак говорил мне, что верстах в двадцати пяти отсюда живут в горах сибирские казаки дроворубы; туда он хотел добраться, если возможно, засветло и там провести ночь. Мы недолго отдыхали, ровно столько, сколько нужно для того, чтобы сварить и выпить по нескольку чашек чая, и тронулись дальше, не теряя напрасно времени.

Дорога сначала шла узким ущельем, постепенно подымаясь в гору; буроватые причудливой формы скалы теснились с обеих сторон, напирая на без того узенькую, еле заметную тропинку. Поминутно приходилось переезжать через ручей, который бежал извилинами по дну ущелья, ворочая с шумом усеявшие его дно мелкие пестрые камни. Здесь почти не было снегу, кое-где только белел он, затаившись в глубоких трещинах; на нем виднелись отпечатки маленьких лапок каменных куропаток, которых здесь вообще очень много, и поминутно слышалось их звучное кеклуканье. Киргизы ради этого звука и называют их кеклук, и пойманных маленьких приручают и держат как домашнюю птицу. Эти куропатки ростом с небольшую курицу, прелестного пепельного цвета, с черными продольными полосками на голове и ярко-красными, как сургуч, клювом и лапками. Они очень жирны, особенно глубокой осенью, вкусны и могут сделать честь любому гастрономическому обеду.

Неприветливо смотрело это ущелье; серый, зеленоватый мох, как старая плесень, покрывал угрюмые камни, изредка между ними виднелись прошлогодние тощие кустарники; но вот дорога пошла как будто бы шире, просторней раздвинулись стены ущелья, далеко показались туманные, синеватые массы, — это громадные пихтовые леса, которые густо покрывают склоны Алматинских гор. Лошади, утомленные хотя не крутым, но постоянным подъемом, пошли тише, и ременные поводья запенились на вспотевшей шее.

Скоро довольно ясно видны были отдельные темно-зеленые пихтовые группы, красноватые стволы деревьев то там, то сям показывались из-за зелени; серые облака туманными полосами тихо скользили по горным склонам, и какую чудную, волшебную картину представляли в эту минуту ряды заоблачных курчавых хвойных вершин. Глухо шумели эти вековые леса. Чу! Вдали как будто звякнул топор. Вот еще. Теперь ясно слышен знакомый металлический звук; вот он замолк, вот опять; в ответ ему звучно вторит горное эхо. И сюда, в такую глушь, забрался ты, вечный труженик; в эти далекие, заоблачные леса загнала тебя или корысть, или нужда.

День вечерел; в воздухе приятно пахло смолою. Дорога исчезла вовсе. Мой Байтак осторожно ехал впереди, руководясь какими-то невидимыми, одному ему известными признаками. Лошади робко жались, навостривши уши, и вздрагивали при каждом неопределенном звуке. Иногда приходилось останавливаться, слезать и пешком пробираться вперед; то вдруг большое старое дерево, вывороченное с корнем, тараща в разные стороны свои давно обесхвоенные ветви, упрямо загораживало дорогу; надо было обходить его, что не всегда доставалось легко, несколько раз мы пускали в дело свой топор, а между тем темнело — и темнело довольно быстро. Мой киргиз упрямо держался одного и того же направления, иногда он затягивал свою заунывную, бесконечную песню и изредка оглядывался на меня, как бы приглашая взглядом следовать за ним, не сомневаясь в его знании местности; но очевидно было, что сам он шел только по какому-то непонятному инстинкту, может быть, по тому самому, по какому собака, завезенная на несколько сот верст, безошибочно находит дорогу к дому своего хозяина.

С полчаса еще двигались мы; наконец стало совершенно темно. Там, высоко-высоко, гораздо выше нас, краснелась еще какая-то скалистая вершина, выглядывая из-за сизой, широко распахнувшейся тучи: но скоро и она начала темнеть и темнеть, а минут через пять потухла вовсе, и даже самые очертания ее исчезли, слившись с далекими неясными облаками. Наступила ночь.

А мы все двигались и двигались, спотыкались о камни, задавали головами о мокрые иглистые ветви и тащили в поводу храпящих, осторожно переступающих коней. Вот чалый конь, которого вел Байтак, вдруг шарахнулся в сторону, натянув как струну ременный повод, мой серый тоже вздрогнул и попятился. Саженях в десяти от нас затрещали сучья под чьими-то тяжелыми ногами, что-то торопливо удалялось от нас; вот впереди в темноте блеснули две красноватые точки, послышалось сдержанное, испуганное ворчание, и трусливое животное тоже бросилось удирать, догоняя своего товарища.

Байтак уверял меня, что это были медведи. Правда, в этих лесах во множестве водится некрупная черно-бурая порода, но теперь было время спячек, и появление этих прогуливающихся зверей чрезвычайно меня удивило; разве что эта пара была потревожена в своих логовищах неопытным промышленником и не успела еще отыскать себе другой, более покойной залежки.

Казалось, конца не будет нашему странствованию, мы просто играли в жмурки в этой непролазной глуши. Уже мне не раз приходила в голову мысль о том, чтобы остановиться, разложить огонь, благо материалов для этого кругом было достаточно, и расположиться на ночлег, отложив до завтра надежду добраться до зимовки казаков дроворубов.

— Хозяин, эй! хозяин! — раздался голос моего киргиза и прервал нить моих размышлений об остановке.

— Что нового? — спросил я.

— Там, вот туда, казак кибитка, — говорил Байтак, подойдя ко мне и тыкая рукою несколько влево. — Баран жарил, собака кричал. Эй, гайда! дорога кончал!

Я прислушался; действительно, далеко-далеко едва доносился до слуха отрывистый собачий лай, но чтобы пахло жареным бараном, этого я решительно не мог услышать. На это способен один только, да и то сильно проголодавшийся, киргиз.

Мы тронулись дальше, изменив немного направление. Надо было спуститься на дно неглубокого оврага. Громадная скала, выступая из лесных масс, едва рисовалась в ночном тумане; мы шли прямо на нее.

Лес стал понемногу редеть, идти было гораздо удобнее, мы даже могли сесть на лошадей; мне показалось, что под ногами наших усталых коней тянется что-то похожее на тропинку. Через четверть часа мы были уже у подножья большого скалистого уступа, и едва только обогнули его, то ясно увидели, сквозь черные силуэты неподвижных деревьев, небольшое красное зарево. Мы добрались-таки до казачьей стоянки и скоро сидели около целой груды раскаленных угольев, отогревая свои измученные члены, в ожидании стакана горячего ароматического чая.

Жилище, приютившее нас, или, вернее сказать, логовище, потому что оно мало чем отличалось от медвежьих сооружений, едва могло поместить пять человек. В пологом каменистом скате была вырыта четыреугольная землянка, на нее накатан был ряд толстых смолистых бревен, щели между ними были плотно заделаны мохом, и сверху насыпан слой земли в пол-аршина толщиною; передняя стена состояла из неотесанных стоек, вбитых одна подле другой и тоже законопаченных мохом; в этой стене была сделана узкая дверь, ходившая на кожаных прибитых гвоздями петлях. Все внутреннее убранство этой землянки состояло из дощатых нар, двух или трех полок и разного форменного и неформенного оружия, очень красиво развешанного по стенам на вбитых колышках. В противоположной от двери стене было вырыто полукруглое углубление, служащее печью, дым из которой выходил в пробитое в потолке неширокое отверстие. Когда мы приехали сюда, то огня не было в этой незатейливой печке, а роскошные остатки громадного дарового костра искрились и пылали саженях в десяти перед входом.

Здесь жила компания, состоящая из шести казаков Надеждинской станицы. Они, в продолжение всего лета и части зимы, занимаются рубкою леса и стаскиванием его к берегам горных потоков. Сучья тщательно обчищаются, и оголенные пихтовые бревна складываются по берегам, в ожидании весеннего таяния снегов на далеких вершинах. С половины мая начинается это таяние, и тогда каждый до сих пор едва заметный ручей становится шумящим, неудержимо стремящимся вниз потоком. В это время заготовленные заранее бревна сталкиваются в воду и сплавляются вниз, где и перехватываются на пунктах, с которых удобна уже дальнейшая перевозка на лошадях или волах. Все бревна переклеймены заранее, во избежание каких-нибудь недоразумений при разборке. Вид горного потока во время сплавки восхитителен. Мне раз удалось присутствовать при этом зрелище. Громадные деревья, увлекаемые грязной пенящейся волною, стремятся вниз, сталкиваясь между собою; стук этот с ревом и плеском воды, отражаясь в скалистых горах, слышен почти за десять верст, словно далекие глухие раскаты грома. Впрочем, если вода берет на себя главную массу труда, то все-таки немало остается его и на долю человека. Часто какая-нибудь совершенно непредвиденная сила задержит два или три бревна, к ним пристраиваются еще и еще, и какие усилия нужны, чтобы снова дать ход задержанной массе и затем следить, чтобы подобные задержки случались по возможности реже. Между тем далеко не безопасно бороться горсти людей с силою потоков, с тяжестью бревен, с неудобными, почти непроходимыми береговыми тропинками. Ни одной весны не проходит, чтобы не случилось нескольких несчастий. Недавно мне рассказывали последний несчастный случай. Два калмыка возились с баграми над нагромоздившимся в узком месте лесом; вдруг один из них поскользнулся, оборвался и в страхе ухватился за одежду товарища, тот тоже не удержался на мокром, скользком бревне, и оба полетели в воду. Не успели они выбраться на берег, как силою воды прорвало случайную плотину, масса бревен хлынула и совершенно измолола несчастных рабочих; только через два дня отыскали их обезображенные, утратившие всякий человеческий образ трупы.

Лет десять тому назад, когда край этот был совсем дикий, когда не знали еще многого, что в нем находится, новые поселенцы безотчетно пользовались этим лесным богатством: самые незначительные постройки созидались из превосходных строевых бревен. Я сам видел в Верном и Любовном (Кескелене) простые заборы, сбитые из аршинных бревен. Теперь стали заботиться о прекращении такого вовсе не экономического порядка и значительно ограничили истребление этой чудной горной растительности. Между прочим строго запрещена топка печей строевыми бревнами, что прежде было самым обыкновенным явлением, благо удобнее перевозить их, чем корявые, извилистые, но тем не менее очень толстые сучья. Все-таки каждое лето сотни сильных, широкорогих волов тащат по дорогам в Верный и другие станицы Семиреченского казачьего войска массивные тележные передки, нагруженные сплавленным лесом. Велика на него потребность, но велики также и его запасы, в продолжение десятков веков выросшие в недоступных горных местностях.

Когда мы слезли с лошадей перед описанной мною землянкой, то не все население ее было дома; мы застали только двух человек: один, казак, хлопотал около огня, на котором в плоском котле жарилось в сале нарезанное мясо (острое обоняние киргиза не обмануло его), другой, маленький грязный калмык-китаец, сидел поодаль на корточках, так что его черная щетинистая коса касалась земли, уныло смотрел своими туповатыми косыми глазками и жадно втягивал носом запах жарившегося сала. Около него лежали связанные вместе шкурки превосходных пушистых куниц, которые он принес к казакам менять на муку, порох и свинец. Я потом приобрел эти шкурки у казаков по два рубля за штуку: вероятно, дешево достались они казакам, когда из вторых рук я купил их за четверть их настоящей стоимости.

Одним из достоинств моего киргиза было уменье чрезвычайно скоро и комфортабельно устраиваться на привалах, ночлегах и всевозможных отдыхах. Менее чем в четверть часа лошади наши были разнузданы и привязаны к приколам; на земле, поблизости к огню, разложены были наши одеяла и брошены седельные подушки; походный медный чайник, подвешенный к треноге, закипал, и Байтак подсел уже к огню и самодовольно поглядывал то на меня, то на казака, то к нему в котел, то удостаивал своего внимания жалкого, сидящего с просительной миною калмыка.

— Вы из Верного, что ли? — спросил меня казак.

Я отвечал утвердительно.

— А далеко ли? — продолжал он допрашивать.

Я сказал.

— А, в Джиргаллы: знаю. Из наших не был никто, а слыхивали. Что ж, за делом, али так?..

Я отвечал, что за делом.

— Должно, купцы! — подумал он вслух.

— А где твои товарищи? — стал я его допрашивать в свою очередь.

— Шляются, — отвечал он, — медведей, слышь ты, поднимать ходили. Надо быть, скоро назад придут!

— Ты давно живешь здесь?

— Я-то? Нет, я недавно, шесть месяцев всего, а вот у нас Головин урядник, так тот пятый год здесь, в лесу, треплется!

Мы скоро разговорились с словоохотливым сибиряком; он охотно пускался в разные подробности о своем промысле, о жизни вообще в новом крае, о прежних порядках, короче, о всем, что было для меня чрезвычайно интересно, и не прошло часу, как он сделался большим моим приятелем, особенно после нескольких чашек чаю с подлитым ромом, что было очень полезно на свежем ночном воздухе.

Скоро вернулась остальная компания: народ все молодой, краснолицый и здоровый; один только был значительно старше прочих, с темною поседевшей бородой и с худощавым, не совсем русским лицом. Это-то и был урядник Головин, большой любитель лесной полудикой охотничьей жизни. С пришедшими прибежало несколько разношерстных собак-сибирок, которые неласково посмотрели на нас, поворчали, потом недоверчиво понюхали наши вьюки и улеглись неподалеку, греясь и помахивая пушистыми белыми хвостами.

Казаки стали ужинать, бросив большую, с достаточным еще количеством мяса кость несчастному калмыку, который с жадностью принялся обгладывать эту подачку. Видно было, что бедняк был до крайности голоден.

Через полчаса все отправились спать. Я с Байтаком предпочел ночевать на открытом воздухе, чем идти в душную, да и не совсем опрятную, землянку. Киргиз распорядился таким образом: он натаскал мелких пихтовых ветвей, сделал из них род очень удобной постели и покрыл ее нашими толстыми одеялами: вышло очень тепло и спокойно. Сделав это, он убрал лошадей, осмотрел прочность приколов, потрепал мимоходом собаку и, свернувшись, улегся около огня, покрывшись с головою своим полушубком. Скоро все спало как в самой землянке, так и вне ее.

Какая чудная, торжественная тишина царствовала в окрестностях; изредка только какие-то неопределенные звуки пронесутся в воздухе, разбудив горные отголоски, и снова тихо, снова всеобщее, строгое безмолвие. Славно спится в подобные ночи…

Когда я проснулся, то все вокруг меня были уже на ногах, хотя едва только рассветало. Байтак уже успел сварить чай и поседлать лошадей. С восходом солнца надо было отправиться далее. Я распрощался с казаками, которые пожелали нам счастливого пути, а двое из них вызвались даже проводить нас верст за пять, чтобы показать ближайшую, по их мнению, дорогу в Чиликскую долину.

Солнце еще не всходило, но сквозь утренний голубоватый туман краснелись уже отдаленные вершины, захваченные первыми лучами.

Мы сели на лошадей и тронулись в путь. Теперь было гораздо удобнее ехать лесом, нежели ночью, по крайней мере, не испытывались разные чрезвычайно неприятные и совершенно неожиданные случайности. Лошади шли верным шагом, не спотыкаясь, не скользя, несмотря на изрытые, едва заметные тропинки; к тому же большею частию приходилось идти под гору, и скоро мы начали выбираться из лесных чащ в открытые, каменистые, снова лишенные всякой растительности лощины. Здесь расстались с нами провожавшие нас казаки, оставив нас вдвоем с Байтаком продолжать наше путешествие.

Дорога пошла гораздо шире; можно было даже ехать рядом, а местами и ускорять шаг. Справа и слева пошли отлогие покрытые снегом скаты; волчьи следы часто пересекали дорогу; видно было, что их довольно водилось в этой глухой, пустынной местности. Довольно холодный ветер заставил нас плотнее запахиваться и туже подтянуть наши ременные кушаки. Скоро мы совсем спустились с Алматинских гор, впереди нас растянулась Чиликская долина, а за нею снова синеватая горная цепь, снова причудливые, тяжелые горные подъемы.

К полудню мы подъехали к берегам Чилика. Эту небольшую речку мы нашли совершенно замерзшею. Жалкий желтоватый камыш изредка виднелся на ее пустынных берегах, а по другую сторону круто подымались голые скаты хребта Мерген-Шера.

Мы повернули вдоль берега. Ветер дул нам в спину и загибал между ног пушистые хвосты наших коней. По неглубокому снегу было очень удобно ехать, кое-когда только кованый копыт звякал о черные куски плитняка, там и сям видневшиеся из-под снега. Ледяная кора, покрывшая собою Чилик, кое-где была как бы разорвана, над синими извилистыми трещинами вился легкий пар. Становилось морозно.

Часа через полтора мы приехали в небольшую калмыцкую зимовку. Мы еще издали видели какую-то черную массу, лепившуюся по самому берегу. Малорослые грязные существа копошились около своих жилищ и при нашем приближении, как будто испугавшись, попрятались в свои норы; человек шесть остались на дворе и вышли нам навстречу. Это были мужчины, а попрятавшиеся — их жены и дети. Штук двадцать разномастных худых собак, свирепо лая и прыгая, окружили наших лошадей. Байтак пустил в дело длинную киргизскую плеть, которою и удерживал в почтительном отдалении собачью стаю.

Эта зимовка состояла из одной кошменной желомейки, чрезвычайно широко расставленной и обнесенной кругом камышовым забором, двух или трех землянок с маленькими отверстиями для входа и полуразвалившейся глиняной стенки, за которой стояли несколько довольно крупных ишаков и один высокий тощий верблюд, обвешанный какими-то грязными тряпками. Здесь мы расположились немного отдохнуть. Войти в желомейку или землянку мы не решились — такой смрад, вместе с черным едким дымом, несся из дверей этих грязных логовищ. Мы выбрали неподалеку место, довольно сухое и свободное от снега, где и привязали наших коней и разостлали коврики. Байтак распоряжался как у себя дома; он повелительно кричал, посылая то за тем, то за другим, заглянул во все землянки, дал подзатыльник одному длинноносому джентльмену. Результатами его деятельности было то, что через четверть часа мы пили горячий ароматический чай, а шагах в трех весело трещал небольшой огонек, на котором жарились нанизанные на железный шомпол кусочки жирной баранины.

Население этой зимовки, встретившее нас сначала недоверчиво и с боязнью, скоро ободрилось и мало-помалу окружило наш лагерь, с любопытством следя за каждым нашим движением. Оно состояло из семи взрослых мужчин, считая сюда же и двух дряхлых стариков с какими-то седыми огрызками вместо кос, одиннадцати женщин и целой кучи ребятишек разных возрастов. Одежда на них была самая жалкая, если только можно назвать одеждой то, что прикрывало их наготу; на одной только девушке было что-то вроде полосатого халатика, сохранившее еще свой цвет и покрой. Некрасиво, шибко некрасиво это племя; плоское лицо, книзу шире, чем во лбу, узкие щели вместо глаз, наискось идущие к приплюснутому широкому носу, бесцветные узкие губы, вечно сложенные в какую-то странную, почти идиотическую и вместе с тем невыразимо грустную улыбку, широкие ярко-белые зубы, у женщин окрашенные в черную краску, низкий рост, короткие, как будто искривленные ноги и длинные руки, лениво болтающиеся по бокам, вот наружные признаки этого племени; если к этому мы прибавим характеристичную жесткую косу на обритой голове и отвратительный букет чеснока, пота, нюхательного табаку и еще чего-то скверного, то получим верный портрет любого экземпляра из сидевшей вокруг нас публики. Женщины не отличались от мужчин своим костюмом, их можно было отличать только по подбородкам, не покрытым черноватой шерстью (я решительно не могу назвать это громким именем волоса), как у мужчин, и по удивительной округлости некоторых форм, что очень интересовало моего Байтака, который не пропускал случая делать свои физиологические наблюдения, энергично хлопоча о нашем бивачном благоустройстве. Между детьми попадались субъекты положительно без всяких признаков одежды, несмотря на довольно сильный холод; были и грудные ребятишки, которые из-за пазух матерей выставили свои черные кошачьи мордочки.

Киргизы называют это бедное племя калмук, мы же, официально, китайскими калмыками, вероятно, потому китайскими, что большинство их — подданные Небесной империи. На зиму они группируются обыкновенно поблизости больших русских селений, где нанимаются на разные домашние и общественные работы, большею частию самого незавидного свойства. Редко несколько семей, группируясь, проводят время холодов и непогоды в самостоятельных зимовках вроде той, в которой мы находились в эту минуту. Отличительная черта характера этих дикарей — лень и тупое равнодушие к нищете и совместным с нею лишениям.

У одной из женщин на шее, вместе с другими амулетами, висела маленькая фигурка из олова, величиной с обыкновенные шахматные фигуры, что-то вроде пузатого человека, сидящего с поджатыми ножками; фигурка эта была просверлена посредине и нанизана на медную проволоку. Я попросил продать этого идольчика и тотчас же получил его за две серебряные монетки, по двадцати копеек каждая; не слишком-то дорого ценятся здесь оловянные представители божеств; впрочем, двух амулетов, зашитых в зеленые тряпочки, я не мог купить вовсе: серебряная мелочь оказалась бессильна. Я узнал, что в этих таинственных мешочках заключалось средство побеждать непокорные женские сердца. Еще бы, продать такую драгоценность!

Недолго мы гостили у наших новых знакомых и, щедро расплатившись за сожженный нами камыш и услуги, тронулись далее.