П. И. Пашино. Туркестанский край в 1866 году. Путевые заметки. — СПб., 1868.

На другой день мы остановились в Пырказане [Бер-Казань; ныне Берказань. — ПИ]. Содержателем станции был киргиз, прапорщик иррегулярной кавалерии; но прежде чем мы его узнали, мы познакомились с его двумя женами, которые выбегали брать воду. Вскоре появился прапорщик и зашел к нам в юрту; мы предложили ему чаю, он не отказался и выпил четыре здоровых стакана. Когда мы сели в экипаж, этот прапорщик оседлал своего коня и поехал нас провожать. Он ехал верст шесть в стороне, чтобы нас не забрызгать, так как мы пробирались трясиною. Когда мы выбрались из этой трясины, он подъехал к нам, сделал под козырек и поехал назад рысью.

На следующей станции, называющейся Джартыкум [Джарты-Кум, ныне Жартыкум. — ПИ.], мы пробыли недолго, переменили лошадей и отправились дальше. Замечательная природа поражала нас своею оригинальностью; саксауловые леса тянулись сплошною массою и прерывались разве там, где приходилось переезжать солончаки. Проезд по солончаку в весеннюю пору особенно приятен: вода впиталась вся в землю, и гладкая поверхность ковровой скатертью протянулась перед вами, а затем опять саксауловый лес, между которым местами встречается джида. Фазаны часто перебегают дорогу; масса птиц, которых казаки называют рябками, постоянно встречается на дороге и медленно отступает перед тарантасом, непривычная пугаться человека; зеленые вороны перелетают с ветки на ветку. Солнышко сверху пригревает, дует легкий ветерок, и мы едем туда, где происходит война. Каждая задержка, каждая остановка на станции бесит моего спутника, точно будто мы спешим на свидание с милой особой; однако и он увлекается, выходит из тарантаса и крадется по целой версте за фазаном; впрочем, если бы не бить дичи, то нам нечего было бы есть, хотя по всей дороге встречались киргизские кочевья.

В самом деле, вопрос о пропитании киргиз заслуживает серьезного изучения; утром просовая каша варится на целый день до вечера, вечером же какая-нибудь болтушка на конском или верблюжьем мясе — вот и все зимнее пропитание киргиза. Летом кумыс — весьма питательное вещество, просо и пара пресных лепешек, испеченных в котелке, по временам на бараньем сале, вполне удовлетворяют киргиза. Женщина — постоянная работница в его доме; он только возит продавать ее работу, а остальное время лежит в юрте и тянет кумыс; шерстяные веревки, арканы, ковры, войлоки, шляпы и армячина ткутся и валяются женщинами. Ребятишки заняты целый день звериным промыслом, и добыча их продается бухарским караванщикам по весьма сходным ценам. В этой пустынной местности, поросшей саксаулом и покрытой барханами, водятся громадные количества всякого зверя. Здешнее звероловство, составляя забаву от нечего делать, дает обильный доход, не особенно беспокоя зверя; случается, что и сам pater familias выезжает иногда со своими гостями на охоту; он вооружается беркутом и травит им зверя; это составляет особенную страсть. В старину и наши цари ездили на соколиную охоту и сокольничьи бояре были в силе; в Европе соколиная охота существовала в большом ходу даже в конце XVII века; в Азии, где порох высоко ценится, соколиная охота существует и до сих пор.

Следующая станция, Сары-Чаганак, осталась памятною нам тем, что, не доезжая до нее с версту, тянется большой перевал через бархан. Когда я проезжал назад, то на этой станции встретил большое киргизское семейство. Между прочим, в моей юрте, где я отдыхал, сидело двое киргиз и, когда я от нечего делать развернул газету, один киргиз спросил другого, что это я делаю. Тот отвечал, что я газеты читаю. Я спросил его, откуда он это знает. Он отвечал мне, что воспитывался в Неплюевском училище в Оренбурге. Меня, признаться, очень поразило видеть в толстой киргизской физиономии воспитанника Неплювского кадетского корпуса.

— И вы там окончили курс? — спросил я его.

— Нет, не окончил курса, — отвечал он.

— Почему же вы не захотели доучиваться?

— Отчего же, я бы доучился, да меня выгнали из корпуса за шалости, — отвечал он, краснея. Разговор мой с ним на этом и остановился. Он был так любезен, что сел править моей тройкой и на следующей станции одолжился у меня папироской.

Между фортом Перовским и Джулеком идет ряд барханов и песчаных перевалов. В летнюю пору на этих барханах встречаются разнородные ящерицы и множество тарантулов; последние ядовито кусаются, так, что укушение их иногда причиняет смерть; говорят, что укушенный в шею должен непременно погибнуть; если же тарантул укусит кого-нибудь в руку, в ногу, в спину или в бок, то исцеление возможно.

Между барханами, в стороне налево, видные богатые пастбища со стадами овец и с пастухом посередине, сидящим верхом на лошади, которая также не упускает случая, чтобы поесть свежей травы с косяком лошадей, пасущихся на свободе, или с массою верблюдов, вразброску болтающихся по степному пространству, с любознательностию встречающих и провожающих проезжающего своими умными глазами. Чрезвычайно интересны маленькие верблюденки, когда они, задравши хвост, начинают кидаться в сторону от экипажа; они прыгают обеими ногами разом, фыркают и, Бог их знает, какие штуки выделывают. Встречаются табуны верблюдов во сто, принадлежащие одному лицу; косяки лошадей нередко бывают более ста голов, а стада овец бывают чрезвычайно огромны. Молодые почти голые киргизы пасут эти стада, и часто приходится видеть библейскую картину, напоминающую блудного сына.

Последняя станция перед Джулеком, Тар-Тугай [Ныне Тартогай. — ПИ], стоит, как и все предшествовавшие станции, на Сырдарье. До нее нас конвоировали двое верховых, отправлявшиеся к своим табунам; один из верховых был толстяк невысокого роста, другой смахивал на казанского татарина; немного не доезжая до станции, они своротили в аул.

Налево синею полосою начинает здесь обрисовываться Каратауский хребет. Станцию, должно быть, содержал богатый купец, потому что юрта для проезжающих была богаче убрана, и несколько молодых киргиз в богатых костюмах распоряжались запряжкою лошадей. Лошадей дали нам отличных, и тридцативерстное расстояние мы проехали незаметно.

Направо Сырдарья, налево вдалеке горы, и между ними множество киргизских кочевок не могли не остановить на себе нашего внимания. Наконец предстал Джулек при закате солнца! — это был один из великолепнейших фортов новейшей постройки.

Комендант, к которому мы обратились за ночлегом, принял нас весьма ласково и радушно. Аппетитный ужин коменданта расположил нас к беседе, продолжавшейся до полуночи. Мы говорили о том о сем, о походе Черняева под Дизак, о возвращении его оттуда, о крепостном хозяйстве и о житье-бытье самого хозяина. Оказалось, что жена его с детьми осталась где-то в России, чтобы воспитать детей, а он влачит свою жизнь по степи и назначен комендантом в Джулек. Жизнь его чрезвычайно монотонна; благо, если приедет кто-нибудь, — тогда можно потолковать с проезжающим. Общества никакого положительно, только солдаты, составляющие гарнизон укрепления, и доктор полугоспиталя на десять кроватей, в котором постоянно больных находится более 20-ти человек из числа войска, проходящего на службу. Гарнизон требует заботы о себе, приготовления жизненных припасов. Благо, что здесь земля кругом плодородна и близки сенокосы, а то привелось бы, чего доброго, ездить за сеном за сорок верст, как в Уральском укреплении. Топливо здесь в изобилии, потому что кругом саксауловые рощи, джида. Жаль только, что здесь нет столяров, как в форте № 1; а то бы можно было выделывать из джиды прекрасную мебель и шкатулки. Мы выразили свое удивление, почему коменданту не угодно удерживать в своем форте опытных столяров из солдат для приготовления мебели.

— Что вы, что вы, — возразил комендант, — как это можно, и к чему бы это повело, когда здесь нет ни инструментов, кроме топора, ни навыка.

Резоны были таковы, что оставалось согласиться безусловно, так как выписывание инструментов из России сопряжено с большими неудобствами по отдаленности форта.

— Скажите, вы не опасаетесь волнения киргиз или, например, нападения бухарцев? — спросил кто-то из нас. — Ничего ведь нет мудреного, что бухарцы после отступления Черняева из-под Дизака произведут нападение и на вас, — что вы тогда поделаете с ними с своими семидесятью человеками солдат?

— А ничего-с, запрусь в крепости и подниму стрельбу, — провианта у меня много в форте, — отвечал он. — По моему мнению, кажется, об этом и говорить-то нечего: после славного степного перехода генерала Черняева через Голодную степь бухарцы не осмелятся произвести на нас нападения, а киргизы — народ смирный; у нас кругом покуда совсем тихо, ничего не слышно.

Нужно, однако, когда-нибудь сказать и о походе под Дизак. Присланный эмиром к генералу Черняеву Ишан-Ходжа с миролюбивыми предложениями просил о посольстве к своему повелителю, которое бы состояло из русских чиновников. По праву, данному генерал-адъютантом Крыжановским, Черняев мог вести переговоры с эмиром и от своего собственного лица; поэтому он и спешил удовлетворить ходатайству Ишан-Ходжи о посольстве. Пятеро чиновников при конвое, состоявшем из 20 казаков и нескольких джигитов из киргиз, отправились с Ишан-Ходжою в Бухару; сначала они там были приняты эмиром хорошо, а потом, неизвестно почему-то, задержаны. Они содержались сперва в Бухаре, потом в Самарканде весьма исправно, кроме последних дней, которые были для них положительною пыткою. Генерал Черняев, пройдя Голодную степь, неожиданно очутился перед Дизаком. Эмир сейчас же велел привезти чиновников в Самарканд; он писал Черняеву три письма, в которых заверял в своем расположении и в намерении вернуть чиновников, приказал Дизаку выставить провиант и фураж, сколько угодно будет Черняеву. Но отсутствие переводчика персидского языка в отряде и переписка с эмиром по-татарски в переводе слово в слово с русского языка, на которую он отвечал по-персидски, вызвала неверное понимание последнего эмирова послания и вследствие этого отступление из-под Дизака. Когда войска наши двинулись в обратный путь, массы бухарского войска окружили их и провожали в довольно почтительном расстоянии. Во время отступления стычек никаких не было; произошла было стычка при фуражировке, но незначительная. Результатом этого похода были воодушевление бухарских войск, приближение их к нам и грабежи киргиз. Участь чиновников после этого в Самарканде ухудшилась: их перевели на другую квартиру и заперли ворота на замок; на ночь ставили на крышах часовых, пока игриджарское дело не положило конца их плену. Понятное дело, что все вышеизложенное я узнал впоследствии из источников самых достоверных и правдивых.

Таким образом, ничего не могло быть странного в нашем вопросе, предложенном коменданту, о походе бухарцев на Джулек или о волнениях в степи.

После ужина мы отправились на боковую; сон наш был до того безмятежен и приятен, что мы проснулись на другой день не так рано, как предполагали сначала. Утренний чай освежил нас; мы собрались с силами и оставили Джулек в великолепном расположении духа. Мы оглянулись на Джулек, проехавши версты две. Высокая прекрасная церковь укрепления виднелась еще издали; в этой церкви помещается только молельня, нет престола и иконостаса; мудрено ли, впрочем, когда самый форт основан в 1861 году. Джулек имеет все выгоды военного укрепления, только подмывается по временам Сырдарьею. Эта быстрая река производит здесь большие чудеса: то меняет русло, то раздвояется на рукава.

Первая станция называется Куги-Ирум; она находится на берегу Сырдарьи и отстоит от Джулека в 20 верстах. Пространство между Джулеком и этою станциею полно растительности. Гребенщик, саксаул, джида и разные породы трав не утомляют глаза; только постоянные водопроводные канавы, пересекающие дорогу, не дают путешественнику задуматься. Надо полагать, что население здесь было когда-то довольно густое, потому что киргизские кладбища, встреченные нами, громадны. Недалеко в стороне находятся остатки кокандской крепостцы Дин-Кургана: значит, и здесь кокандцы умели распространять свое влияние и вносить мусульманство в киргизскую семью; насколько они успели в этом последнем, мы можем видеть из быта в настоящее время подчиненного нам киргиза. Появившийся в киргизской семье младенец не обрезывается до приезда в их аул какого-нибудь бродячего муллы. С колыбели еще молодой киргиз уже обручен, так сказать, т. е. помолвлен. В семье окруженный необразованными, безграмотными киргизами, растет киргизенок; он не учится ни молиться, ни совершать пятидневных омовений, ни держать поста, потому что окружающие его не делают этого. Однако он знает, что нет Бога кроме Бога и Мухаммед — пророк его, пьет при случае водку и кладет за щеку табак; жизнь свою он проводит совершенно как дитя природы, только фанатический юг и восток имели на него большое влияние, посылали проповедников и внушали, что нет лучше религии, кроме мусульманской. Безграмотность невероятная: нет ни одного киргиза, который бы мог написать свое имя; зато каждый имеет свою тамгу, которую он прикладывает в случае надобности под своими договорными грамотами. Просьбы к хану излагались словесно, и там не приходилось прибегать к письму; целый род отправлял в случае надобности к хану своих представителей — биев; эти бии с огромными подарками являлись в ханскую ставку, кланялись, ходили в мечеть и, ничего не понимая, молились. Для киргиз было выгодно принять мусульманство, потому что они освобождались с этим от многих налогов и повинностей, которыми были обложены неверные, — здесь преимущественно индусы и евреи. Прежние верования киргиза заметны на каждом шагу; в игре камышей, в сильном буране и ночном вихре он видит действие нечистой силы, малейшее домашнее несчастье относить к ее влиянию. Водяной черт по-киргизски называется тегермеин-эдзен; это монгольское слово, означающее мельничного владыку, служит доказательством остатков шаманизма между киргизами. Кроме того, по степи расхаживает много баксей [баксы — тоже монгольское слово; оно переделано из бакши, так монголы называют своих духовных], которые пользуются приютом и уважением от киргиз; это может также служить подтверждением только что высказанного мною. Притом у киргиз нет мусульманского духовенства: оно не решается отдаться кочевой жизни; и без наставников киргиз совершенно освобождается от мусульманского фанатизма. Что же привлекало киргиза принять мусульманское учение? — выгоды, по моему мнению, не больше, и то еще, что мусульманская религия не препятствует многоженству. Нужно заметить, что киргизы не прочь пороскошничать в этом отношении; конечно, только богатые, которые имеют табуны в разных местах; они оставляют своих жен при кочевках, чтобы те заведывали хозяйством и руководили всем делом при конской торговле. Киргизы, имеющие в городах дома, непременно заводят для них и хозяйку, которая бы без них распоряжалась всем домом.

Я видел надгробные памятники богатых киргиз; они замечательны оригинальностью своих рисунков. На первый взгляд рисунки эти напоминают маранье школьника, добывшего себе черную и красную краски. Вы видите внутри мавзолея неуклюже нарисованную красную лошадь с сидящим на ней верхом черным офицером в трехуголке, рядом черного верблюда, за ним красного зайца, над зайцем черную птицу, дальше подобие тигра, нарисованное красною краскою, и перед ним несколько маленьких черных зверков, которыми художник хотел изобразить подобие собаки; несколько русских солдат в старинных высоких киверах, и перед ними красный господин в чалме, замахнувшийся на них красною же саблею; потом турсуки с кумысом и несколько пестрых ковров с красными цветами по черному фону, и тому подобное. Но вглядевшись серьёзнее, вы начинаете догадываться, что художник по просьбе родственников покойного, вероятно, хочет этими незатейливыми рисунками ознакомить каждого, посещающего могилу, грамотного и неграмотного, с биографиею и доблестными качествами погребенного под этим мавзолеем батыря. Вам делается ясным, что три русских солдата изображают российские полки, и замахнувшийся на них красною саблею — сам покойник, сражавшийся с русскими; турсук с кумысом означает гостеприимство; ковры, жеребец на воле и несколько кобылиц на привязи напоминают о богатстве покойного; вол, запряженный в плуг, и человек с лопатой — о том, что он занимался хлебопашеством. Птица под зайцем и собаки с тигром знакомят со страстью покойного к соколиной охоте и охоте на тигров, линия верблюдов дает понятие о том, что покойный водил караваны; а черный офицер в трехугольной шляпе и несущийся на него в кольчуге наездник с пикою указывают, что погребенный здесь батырь не прочь был и совершать набеги на русскую границу. Это напоминает отчасти египетские гиероглифы, но не знаю, имеет ли какое-нибудь соотношение с ними. Во всяком же случае, это служит ясным доказательством, что у киргиза обычай и предание стоят выше религии, запрещающей рисовать и делать из чего-нибудь изображение каких бы то ни было одушевленных предметов, под страхом адских мучений [Такое запрещение в мусульманском мире последовало в первые века ислама для того, чтобы со временем лишить правоверных всякой возможности дойти до приготовления идолов и иконописания. У шиитов дозволяется живопись, но также строжайше запрещено делать изображения одушевленных предметов из чего бы то ни было, даже из бумаги, дающих от себя тень. Года три тому назад настоящий турецкий султан Адбул-Азиз, первый из халифов, несмотря на возражения константинопольского духовенства, позволил снять с себя фотографический портрет, о чем, как о многознаменательном факте, объявили в свое время все газеты.].

Киргиз постоянно поет, что бы он ни делал — влияние ли это степи, или чего-нибудь другого, понять трудно — и непременно импровизирует еще при этом. Импровизации выходить иногда очень оригинальны и милы у некоторых певцов — у других же плохи. Есть у киргиз особенный род певцов, которые разъезжают из аула в аул и всю жизнь занимаются только пением. Один из таких певцов пропел при мне песню, слышанную мною и записанную на берегу Каспийского моря, между тем как он в туркменских степях никогда не бывал. Мне это показалось довольно странным; тем не менее, я передаю в переводе эту песню читателям. Она переложена на стихи Д. Д. Минаевым чрезвычайно близко к подлиннику, и была уже напечатана мною в «Еженедельных прибавлениях к „Русскому инвалиду“» за 1864 г. под названием туркменской песни.

Ах, столетний старец! Жизнь ты перешел,
В ней встречая много и добра и зол.
Сын иль дочь в пеленках бед земных не знают,
Всем им, как султанам, в доме угождают.
В десять лет ребенок истинный султан:
Мать с отцом сгибают пред ребенком стан.
Ум его и сердце — для посева поле;
Смертью не пугают юной детской доли.
В двадцать лет в кольчуге он готов на бой,
Бьет врагов и гонит их перед собой.
Дайте ножик в руки — страшен он для сечи,
С сотней молодцов он справится при встрече.
В тридцать лет как вихорь быстр, неукротим,
Всем китайцам страшен именем своим;
Как голодный волк он рыскает в то время;
А домой вернется — с ним добычи бремя.
В сорок лет разумен, и в годину бед
Каждому он может добрый дать совет,
И из уст польются речи Сулеймана;
А умрет — все станут плакать у кургана.
Стукнет пять десятков — он, как Моисей,
Станет патриархом для отчизны всей.
В деле он избегнет промахов, ошибок:
Светлы в старце мысли, ум и строг и гибок.
В шестьдесят — навстречу старость подойдет,
И по капле разум в нем слабеть начнет;
Смерть шепнет: «О, странник, будь готов в дорогу!»
Будет привыкать он к смерти понемногу.
Семь десятков минет, скажет он тогда:
— Старость ум сковала, сил нет для труда.
Вот еще десяток пережил старик,
Старика не хочет слушаться язык,
Кости захиреют и спина согнется.
Скоро и в могилу лечь ему придется…
Вот еще десяток. — Стой! Пришла пора:
Тело одряхлело, голова стара;
Глаз не смотрит зорко и больные ноги,
Как ковыль, согнутся посреди дороги.
Все соблазны мира потеряют прелесть,
И зубов лишится старческая челюсть…
Вот до сотни дожил — голову склонил,
Шаг захочет сделать, да не хватит сил…
Есть богатство — будут почести и слуги.
Нет его — от ближних и не жди услуги…
И тогда узнаешь дряхлости той гнет.
Юность золотая снова не придет…
Рад бы жить, как прежде пожил он когда-то,
Но былую юность не купить за злато.

Перевод верен от слова до слова. Нужно отдать должную благодарность г. Минаеву; его таланту обязано это стихотворение известной силой.

Другие певцы поют двухстрочными стихами, имеющими известное соотношение: следующее два стиха уже не составляют никакой связи с предыдущими — до того, что я себе не могу представить порядочного перевода их; поются оно постоянно с припевом. […]

Следующая станция — Тюмень-Арык, а за нею Яны-Курган, в который мы приехали на следующее утро. У самого входа в крепостные ворота была раскинута палатка; казак спал в ней. Мы потребовали чаю; он сбегал на Сырдарью за водой, разложил костер и нагрел нам медный чайник. В это время мы успели осмотреть всю крепость; она занимает очень небольшое пространство и вся в руинах; улиц мы не могли рассмотреть. Неправильно сложенные дома из комьев грязи все стоят вскрытыми. Во многих местах находятся конский навоз, как будто бы тут недавно стояли лошади. Стена крепости довольно высока: аршин 10 в вышину и внизу аршина 4, а вверху аршина 2 в толщину. Наверху были устроены бойницы; вход в ворота идет неправильною линиею. Местность, на которой стоит Яны-Курган, чрезвычайно живописна. Каратауские горы как бы подходят здесь ближе к крепости; Сырдарья направо проносит свои воды близко к Яны-Кургану; кругом масса дичи, которая скрывается в цветущей зелени. Яны-Курган имеет для нас некоторое значение: в этой крепости находился некоторое время г. Северцов во время своего плена; но трудно было найти среди кучи этих развалин то место, где отдыхал г. Северцов; может быть, он сам не указал бы этого места, так как был в Яны-Кургане израненный в голову без всякого медицинского пособия.

После чая мы заметили, что к нам привели тройку никуда не годных клячонок, и потребовали, чтобы одна лошадь была непременно переменена; киргизы поскакали в табун и исполнили нашу законную просьбу. Целую станцию нас везли почти шагом; к вечеру только мы добрались до Арасада. Ехали все местами злачными и полными деятельности; киргизы поливали свои поля, доставая воду чигирем. Через водопроводные канавы были везде перекинуты мостики: эту роскошь мы отнесли к заботливости туркестанского коменданта, который приказал сделать их, имея в виду проезд флигель-адъютанта графа Воронцова-Дашкова. Мы следовали за ним и пользовались разными непредвиденными удобствами; в Арасаде, напр., для проезжающих была выставлена особенная юрта, украшенная коврами и с летней подставкой, т. е. со стенами, сделанными из тонкого камыша и обвитыми цветными шерстями, что выходит чрезвычайно узорно. Спрашивается, где это киргизская женщина выучилась разным мастерствам, как напр. валянью войлоков, ткачеству и приготовлению таких стенок. Это, должно быть, первобытный способ украшать свои помещения; сквозь такую сетку проходить только один ветер, пыли же не заносить. Потом юрту можно прикрыть с ветреной стороны войлоком в случае сильного ветра; а небольшой ветерок в степи благодать во время сильных солнечных жаров.

Следующая станция была в Сауране. Сюда мы приехали ночью, и поэтому я не мог рассмотреть ни сауранских развалин, ни храма Азрет-Султана, в 50 верстах видного отсюда. […]

Место, занимаемое станциею, находится на Сырдарье. Уральские казаки, находившиеся на станции для обучения киргиз почтовой езде, собирались на рыбную ловлю; они были задержаны нашим приездом. Рыба играла на заре; писк ее поминутно раздавался.

— Вишь ты, вишь ты, Господи, рыба-то как играет, — замечал один нетерпеливый казак. — Кабы нам с тобой, Гурилев, поймать осетрика икряного. Куды уж, невод истаскался весь, не поймаешь.

— А Бог-от что?! — заметил низенький с черною бородою кургузый казак, Гурилев. — Как не наловить, наловим.

— Вона, вона; гляди: вишь, так и выпрыгивает из воды вся; здесь, видно, притон рыбий…

Это они говорили, впрягая тройку в наш тарантас. Коренного вывели и завязали ему глаза, чтобы надеть на него хомут; у пристяжных хомутов не было: им просто наматывали войлок кругом шеи вместо хомута. Киргиз сел на козлы.

— Тура́ тур (постой), возьми вожжи-то; да не так, а вот этак, вишь, черт этакой! — сердился казак на тщедушного киргиза-ямщика.

— Ну, с Богом! — закричал он, выпуская из рук пристяжную. Тройка понесла нас не по дороге; благо местность ровная, мы усидели спокойно. Выехали на дорогу, продрали что было мочи версты две и потом поплелись трусцой. Места около Саурана, действительно, весьма привольные, зелени множество. Каратауские горы на заре отделялись от нас синевой, и так хороша была эта даль с дымившимся далеко-далеко киргизским аулом! Дерева мало видно кругом, но зато много пашен.

В Кусмысгиле [Кош-Мизгиль. — ПИ] мы встретили проезжающего офицера. Здесь никого другого и не встретишь: край военный вполне. Он был чрезвычайно разговорчив и рассказывал нам, как он находился в сражении под Ак-Булаком.

— Стоим мы, — рассказывал он, — смотрим, видимо-невидимо окружает нас кокандское войско; Алимкул сам был тут, значит сила; тысяч двадцать было неприятеля. Мейер нами командовал; мы построились в каре да и начали их лущить из пушек. Перр-ва-я пли! Вторра-я пли! Третья пли! Тра-та-та-та-та! И пошли, и пошли. Алимкул пустил на нас свою пехоту, состоявшую из беглых солдат. Три приступа делали, только шли, подлецы, тихим шагом; а как подойдут на картечный выстрел, мы их картечью и благословим. Солдатики наши бедные истомились, взмолились Богу, цаловались, прощались между собою: народ, известно, выпивши. «Прощай, друг Игнатьев, — говорил один солдатик другому, — ты мне, брат, двугривенный должен, выпей, помяни на этот двугривенный душу христианскую». Мы шли тогда на соединение Оренбургской линии с Сибирской из Туркестана. Наших убито и ранено порядочно, а ихних и не перечесть сколько. Вдруг слышим в стороне выстрелы; Господи, как мы обрадовались, что Черняев послал к нам из Чимкенда подмогу. Да-с, по правде сказать, было дело. Мне Георгия следовало получить за это, потому что на нашу сторону больше налегали; да, не снимись мы с позиции, и получил бы. И с какой стати позицию менять: позиция гладкая, ровная; только, признаться, в лощине нас захватили. Известное дело, что когда принялись лущить кокандцев с двух сторон, так они все разбежались.

Потом рассказывал он нам, какие киргизы трусы; ехал будто бы где-то офицер один без конвоя; вдруг, откуда ни возьмись, выскочило киргиз человек двадцать и с криком кинулись за ним. А у него кроме подзорной трубки ничего с собою не было. Лупит офицер свою лошаденку, да видит, что с ней ничего не поделаешь, и наводит на киргиз свою подзорную трубу. Те перепугались, подлецы, подумали, что у него пушка, да драло от него в сторону и попряталось; а он проехал как ни в чем не бывало.

Такие разговоры, видимо, воодушевляли моего спутника поскорее пробраться туда, где наши действуют. Станцию мы оставили раньше расположившегося там офицера, который, надо полагать, не скоро доберется до России, потому что на каждом шагу делает привал довольно продолжительный, как мы узнали впоследствии. Не доезжая верст 8 до Туркестана, мы переехали через речку Карачик, на берегах которой г. полковник Татаринов заявил место нахождения каменного угля; дай Бог, чтобы эта находка удалась ему, а то топлива надолго ли хватит.