Казнь Робеспьера убивала у каждого советского историка интерес к революции - для них она заканчивалась, ибо "те, кто были тогда вместо коммунистов", потерпели поражение, а "власть захватили наймиты капиталистической реакции". Посему "послетермидор" навсегда остался для "истортков-марксистов" даже не табу, а темой, рассуждать о которой всерьез было "западло" - ничего интересного, ничего выдающегося, ничего, стоящего внимания, "жалкие, ничтожные людишки". Какие-то крохи интереса вызывали лишь "конвульсии пролетариата" в жерминале и прериале, после которых на Францию опускался "мрак реакции и контрреволюции". Однако же проснувшиеся 11 термидора II года Республики люди были уверены, что они только что победили... естественно, контрреволюцию, заговорщиков-роялистов и, естественно, агентов Питта. Именно в такой риторике, к которой население Франции привыкло за последние пару лет, события были поданы в официальной прессе. Робеспьер-де, подкупленный английским золотом и науськиваемый эмигрантами, задумал выкрасть из Тампля принцессу Марию Терезу, жениться на ней и провозгласить себя королем Максимилианом I... Многие верили (с) Более того, первое время даже террор продолжался в том же темпе - трибуналы привычно штамповали приговоры, а гильотины тяпали головы. Прежде чем демонтировать диктатуру, надо было как-то "повернуть" общественное мнение и найти для начала хотя бы новые идеологические клише и схемы, которые бы объяснили "новый курс" Конвента. Да и сам этот "новый курс" желательно было бы найти - ибо среди "вождей термидорианцев" отнюдь не было единства во взглядах на то, что же делать дальше. Одна группа, получившая в трудах позднейших историков именование "левые термидорианцы", состояла из тех же самых "вожаков террора", которые просто избавились от Робеспьера как от политического конкурента. Они собирались "продолжать дело революции" - воевать с врагами, проводить политику диктатуры и настаивать на жестком соблюдении максимумов. К ним относились прежде всего Барер, Вадье, Бийо-Варенн, Колло д'Эрбуа и Каррье. Вокруг них группировались остававшиеся после "обрушения Горы" радикалы, а также вылезавшие на свет из щелей недобитые эбертисты и "бешеные".

С другого фланта Конвента поднимали голову "умеренные" - вожаки "Болота" Сийес и бывший аристократ и протестант Франсуа-Антуан де Буасси д'Англа, уцелевшие по недосмотру дантонисты Лежандр и Жозеф Леонар Бурдон, "вернувшиеся к работе" депутаты-жирондисты, типа вышедшего из подполья, где скрывался, спасая жизнь, Луве де Кувре. Они-то как раз настойчиво требовали демонтировать гильотину и "систему ее обслуживания", чтобы избавиться от страха "факционной борьбы" и постоянных арестов и казней по политическим мотивам. Ну а те, кто после 9 термидора получил реальное влияние в Конвенте и доступ к рычагам власти, и кого не без оснований называли просто "термидорианцами" - Тальен, Фрерон, Баррас, Карно и пр., и чьей "узкокорыстной целью" было просто удержаться у власти, а "ширококорыстной" удержать от развала страну, попросту решали, к кому выгоднее на данном этапе примкнуть. Нехитрое наблюдение показывало, что, кроме наиболее крайних и люмпенизированных слоев населения в Париже и крупных городах, народ устал от террора и желает "жить в спокое" и пользоваться уже благами, завоеванными революцией. Посему Конвент взял курс на "сворачивание" диктатуры. Но поскольку народ привык к казням - даже отказ от диктатуры надо было начинать с казней, ибо "не поймут". Первой жертвой сталь Каррье - просто потому, что "так легли карты". Еще будучи "проконсулом" в Нанте, он арестовал группу тамошних "нотаблей" (наиболее богатых и уважаемых людей) и прислал в Париж, чтобы их осудили и казнили. Но даже на конвейере смерти есть живая очередь - до разбора их дело дошло лишь в сентябре,когда решили сделать процесс "открытым и честным". И тут "узнали мы всю правду про него" - нотабли принялись рассказывать под улюлюкания довольных, как слоны, журналистов (которые всё стенографировали и публиковали), про "революционные свадьбы", "потопления" и прочие ужасы террора в Нанте... В общем, нантцев оправдали, а на скамью подсудимых под давлением общественного мнения попал сам Каррье. Тщетно он пытался кричать в Конвенте, что "здесь всё виновно, всё, вплоть до колокольчика председателя!" - его осудили "за всё" и казнили 26 фримера III года Республики (16 декабря 1794 года).

Но "его дело не заглохло" - следующим на "показательную порку" был отправлен сам "великий и ужасный" председатель революционного трибунала Фукье-Тенвиль. Он, как и весь "старый" состав трибунала, был арестован еще 14 термидора II года, но до суда его дело дошло лишь 8 жерминаля III года (28 марта 1795). Уверенный в своей "неуиноуатости", Фукье строил защиту по схеме "я быль зольдат, я исполняйль приказен": "Здесь должны были бы судить не меня, а вождей, чьи приказы я выполнял. Я действовал только в силу законов от 14 фримера и 23 вантоза, законов, которые издал Конвент, наделённый всеми полномочиями; его членов здесь нет, и я оказываюсь главой заговора, которого никогда не знал; на меня клевещут, а народ всегда жаждет найти виноватых". Но красноречие не спасло бывшего палача, и 7 мая 1795 года Фукье-Тенвиль попал туда же, куда отправил сотни людей - на гильотину...