Картина, написанная к трёхсотлетию одного из важнейших событий в истории Восточной Европы, даёт нам очередную возможность увидеть всю политическую элиту огромного государства в одном месте в одно время. Грех ею не воспользоваться. Итак - одна из зал Люблинского замка. Один из первых дней июля 1569 года. Акт унии уже принят на общем сейме депутатами от двух государств, и теперь начинается присяга в присутствии общего монарха. Суть случившегося можно примерно понять по гербам на стене: в центре - огромный орёл Пястов; слева - маленький лев Галицко-Владимирской Руси, в существенной своей части давно поглощённой Польским королевством; справа - такая же маленькая "Погоня". Примерно половина территории Великого княжества Литовского в течении предыдущих месяцев уже вошла в состав Короны, а дальше и на оставшихся землях будут полонизация и поглощение - вплоть до ещё одного исторического дня, 3-го мая 1791 года. На фоне орла Пястов изображён король:

49-летний бездетный дважды вдовец, третья жена которого, Елизавета Габсбургская, уже давно вернулась на свою родину. Именно угасание в его бородатом лице великой династии Ягеллонов стало непосредственным поводом к очередному возрождению идеи объединения в одно государство Польши и Литвы. Характерно, что Матейко изобразил Сигизмунда Августа как "первого среди равных", без каких либо признаков власти: только распятие в правой руке и меч на боку. Распятие и меч - это символы Речи Посполитой как восточного форпоста то ли католической цивилизации, то ли вообще Европы. Лицом в сторону короля правее от него, держа в руках какой-то документ, стоит Филипп Падневский - епископ краковский и великий коронный секретарь. Вероятно, он читает вслух с копии текст унии, одним из авторов которого он является. Седобородый священник на переднем плане -

- примас Якуб Уханьский, известный как сторонник независимой польской католической церкви. Тремя годами позже, после смерти Сигизмунда Августа, именно Уханьского султан Селим Второй предложил шляхте выбрать в короли. Два других османских варианта были великий коронный гетман Ежи Язловецкий (его на картине нет) и великий коронный маршалок Ян Фирлей (бородач у левого края картины). О бородачах: замыкает центральную группу справа преклонивший колено старик. Левой рукой он держит большой свиток со свисающей печатью, правую держит на книге. Это Мартин Зборовский, представитель могущественного магнатского рода из Великопольши.

Отец восьми сыновей, игравших важную роль в Польше в конце того столетия, герой Оршанского сражения, он имел (по крайней мере, у историков 19-го века) репутацию большого патриота. При этом он же стал одним из зачинщиков "Петушиной войны", в которой шляхта боролась за своё право на "рокош" и ещё, скажем, за освобождение от любых повинностей. Интересно, что одним из требований мятежников тогда (в 1537 году) была ликвидация независимости Литвы, и Зборовский оставался горячим сторонником унии в той или иной её форме до самой смерти. А умер он за четыре года до Люблинского сейма. В связи с этим некоторые комментаторы предполагают, что Матейко немного напутал, на самом деле имея в виду не Мартина Зборовского, а одного из его сыновей Петра, бывшего в то время воеводой сандомирским, а тремя годами позже организовавшего первую полноценную элекцию. Но в изображении именно Мартина Зборовского есть определённый символизм. Дело не только в том, чтобы "отдать дань уважения", как это называют, убеждённому стороннику унии. Стоит посмотреть на то, где стоит и что делает Зборовский. Вот это -

- реликварий святого Флориана, известный как вместилище мощей святого Станислава, небесного покровителя Польши; на реликварии лежит рукописное Евангелие, на которое положил руку Зборовский, чтобы поклясться на верность унии. Книга раскрыта на главе о Воскресении Господнем, и это должно было показывать зрителю, что разделённая и, казалось бы, погибшая Польша обязательно воскреснет - подобно распятому Христу, изображение которого держит король. Теперь стоит ещё раз посмотреть на картину, чтобы убедиться: большинство персонажей смотрит в одну точку, и это, похоже книга. А может быть, это даже рисунок в ней, находящийся в самом центре картины, на который указывают нам сразу Зборовский и примас:

Воскресший Христос. На него указывают рука главы польской католической церкви - и рука человека, который умер четыре года назад. Что это, если не попытка объяснить, что воскресение состоится и что всё поправимо? А Зборовский погружён в себя. Он-то, в отличие от остальных, знает, что всё будет очень непросто. Что эпоха побед окажется не очень долгой, а потом - слабость, разрушение, смерть. И надежда на то, что Евангелие нас не обмануло... Пойдём дальше. Внизу, у реликвария, лежат какие-то бумаги:

Это акты предыдущих уний. Было их не меньше шести, и судьба у них была разная. Самая последняя, Мельницкая уния 1501 года, так и не была утверждена литовской стороной. Но времена изменились: за эти 68 лет Литва стала существенно меньше, проиграв Москве две большие войны и уже проигрывая третью. Потеряв Смоленск и Полоцк, литовцы стали иначе смотреть на опасность поглощения Польшей. Правда, не все. На картине это показано очень чётко: человек с рыжей бородой, преклонивший колено справа от Зборовского, держит обнажённую саблю. Он не согласен с унией; он её так и не подписал; не мир принёс он в Люблинский замок, а меч - как предвестие мятежей, один из которых, едва ли не самый опасный, возглавит его правнук, попытавшись разорвать Люблинскую унию и заключить другую - с могущественной северной монархией. Это Николай Радзивилл, Николай Рыжий. Его двоюродный брат, которого называли Чёрным, чтобы различать двух тёзок, к тому времени уже умер, но цвет волос, как мы видим, не поменялся, хотя Радзивиллу уже под шестьдесят:

Прекрасная королева Барбара приходилась Николаю Рыжему родной сестрой, и он связывал с вторым браком Сигизмунда Августа надежды на дальнейшее возвышение рода Радзивиллов. Всё шло прекрасно: угас род главных конкурентов - Гаштольдов, оба Николая получили титул князя Священной Римской империи (видите мантию на Радзивилле?), Барбара стала королевой - но совсем скоро умерла. И в том числе это трагическое событие приблизило заключение унии, грозившей "князю на Биржах и Дубинках" появлением конкуренции со стороны польских магнатов и усилением мелкой литовской шляхты, жаждавшей для себя новых прав по польскому образцу. Поэтому Николай Рыжий, выдвинув в начале люблинских заседаний свою программу унии (запрет на замещение должностей в Литве поляками, сеймы по очереди в каждом из двух государств, две коронации и т.п.) и встретив ожесточённое сопротивление, просто увёл делегацию из Люблина - ночью, тайно. Это была большая ошибка. Польские депутаты воспользовались ситуацией, чтобы провести решение о присоединении к Короне существенной части территории великого княжества. Литовцы вернулись и заявили протест, но сделать ничего не смогли. Поляки объяснили им, что имеют законные права и на Волынь, и на Подолье, и на Киев (ведь Болеслав Храбрый брал этот город, и Болеслав Смелый тоже), а если у литовских депутатов есть другое мнение, то не надо было уходить с сейма и предоставлять решение всех вопросов польской стороне. Так что теперь Николаю Рыжему осталось только обнажить клинок в знак несогласия с происходящим. В присутствии монарха обнажать оружие было в принципе запрещено, так что вот нам зримый символ магнатского своеволия и пресловутого "Права на мятеж". Стоит отметить, что Николай Радзивилл на картине - первый из трёх литовских князей, обрамляющих центральную группу в виде своеобразной полудуги. Расположены они художником в порядке изменения их отношения к унии. Радзивилл - враг. Выше и чуть левее стоит человек со знаменем, в доспехах и с анахроничными гусарскими крыльями за спиной. Это князь Роман Фёдорович Сангушко, волынский магнат из Гедиминовичей, отличный полководец, прославившийся своими кавалерийскими рейдами против татар и Москвы; один из героев победы над царским войском при Чашниках, где командовал Николай Рыжий. Уния имела самое прямое отношение к князю Сангушко: к Короне отходили и Волынь с его родовыми землями, и Подолье, где он был воеводой. Как большинство литовских магнатов, Сангушко был против, но заявлять об своей позиции не спешил. Он даже достаточно долго откладывал своё прибытие на сейм, либо игнорируя поступавшие и от короля, и от Радзивилла приглашения, либо сказываясь больным. Подольская шляхта предлагала ему возглавить вооружённое сопротивление инкорпорации Подолья в состав Короны, но князь Сангушко воздержался и от этого шага. В конце концов он прибыл в Люблин в мае и подписал-таки унию, руководствуясь, видимо, исключительно военными интересами Литвы. Он как никто другой должен был понимать, что без помощи Польши Литве против Москвы не выстоять. Для Матейко князь Роман был идеальным гражданином античного образца: отказался от своих личных пристрастий ради блага родины, прибыл на гражданское собрание прямо с войны - и уже готов отправиться обратно, чтобы дальше сражаться с врагом (это подчёркивается тем, как Сангушко одет). Князь Роман умер спустя всего два года, продолжив печальную семейную традицию. Через одну из своих дочерей он предок короля Станислава, что из Лещинских, через другую - прадед князя Владислава-Доминика Заславского, казачьим полком которого якобы командовал пан Зеновий Абданк из "Огнём и мечом" (он же Богдан Хмельницкий). Теперь третий князь. Темноволосый мужчина с усами и без бороды, стоящий слева от Сангушки - Михаил Александрович Вишневецкий. Кажется, он тоже в доспехах. Что он держит в руках? Непонятно. Ещё один волынский магнат, проведший всю жизнь в войне с татарами и Москвой - в том числе и во главе запорожских казаков. Вишневецкий поддержал унию и не прогадал: его семейство оказалось в числе главных бенефициаров расширения Короны на юго-восток. Это его сын получил во владение пустоши на левобережье Днепра и обосновался в Лубнах; это его внук был прозван "князем Ярёмой", а правнук стал королём Речи Посполитой - возможно, единственным королём-Рюриковичем. Мы остановились на литовских князьях. Среди них стоит, преклонив колено рядом с Николаем Рыжим, один поляк - седой бородач в доспехах. Это Николай Мелецкий. Он был убеждённым сторонником унии, но Матейко, поместив его здесь, показывает сложность его положения: женой Мелецкого была одна из Радзивиллов, дочь Николая Чёрного. Как бы то ни было, Мелецкий унию подписал и в том же году стал воеводой подольским - на только что приобретённых Короной землях. На картине мы видим его с булавой, но великим коронным гетманом Мелецкий стал только спустя 10 лет, при Стефане Батории. Стал, чтобы отправиться отвоёвывать Полоцк. А уже через год булаву у Мелецкого забрали, чтобы передать Замойскому. В 1569 году Мелецкому было всего около тридцати, но Матейко изобразил его существенно старше - и не его одного. Дополняют группу литовских князей ещё двое решительных противников унии. Вот здесь, в правом верхнем углу -

- стоит Остафий Волович, в то время маршалок надворный литовский. Представитель знатного литовского рода с Гродненщины, православный, потом кальвинист, потом арианин, сторонник наряду с Радзивиллами союза с Москвой - против Крыма и османов. Одно время он отстаивал идею выдачи за царя принцессы Екатерины, но из этого ничего не вышло. Унию Волович в конце концов подписал. На переднем плане за спиной Радзивилла человек в красном. Похоже, что он в отчаянии. Это Ян Ходкевич. Именно он возглавил литовскую делегацию после её возвращения в Люблин, когда речь шла уже об угрозе полного поглощения Литвы Короной. Этого удалось избежать, но Волынь, Подолье, Киев были потеряны навсегда. Ходкевич тоже подписал унию после долгого сопротивления, но только подчинившись воле монарха. Кстати, князь Роман Сангушко был женат на двоюродной сестре Ходкевича, а сам он был зятем Мартина Зборовского (что не повлияло на его позицию). Сыном Яна был знаменитый Ян Кароль, победитель при Кирхгольме, а внуком - не менее знаменитый князь Самуил Корецкий. Других противников унии на картине нет. Литовцев здесь вообще меньшинство. Всего, помимо Ягеллонов и иностранцев, тут 31 исторический персонаж (по моим подсчётам), из них литовцев - 8 человек. Только каждый четвёртый. За Ходкевичем человек, благословляющий происходящее. Это Ян Костка, мазовецкий аристократ, в те времена - воевода мальборгский. Матейко напоминает нам таким образом, что Люблинская уния означала ещё и укрепление связи Польши с Королевской Пруссией, пользовавшейся до того широчайшей автономией. А собственно благословляющий жест может напомнить нам о сыне Яна - Станиславе Костке. Тот вступил против воли отца в иезуитский орден и вскоре умер (в августе 1568 года, меньше чем за год до подписания унии). А ещё через год были обретены, как утверждает католическая церковь, нетленные мощи Станислава. В 17-м веке он был причислен к лику святых, а его отец стал героем картин вроде вот этой, написанной Андреа дель Поццо (действие происходит, похоже, сразу после того, как семья узнала об уже свершившемя - о вступлении 17-летнего Станислава в монашеский орден):

В правом нижнем углу - слуга Николая Радзивилла с пустыми ножнами своего господина. Над ним стоит ещё один безымянный персонаж - польский крестьянин. В реальности, конечно, "хлоп" не мог присутствовать при этой сцене; его нарисовали здесь, чтобы смог подержать его за руку некто Анджей Фрич-Моджевский:

Польский интеллектуал, радикал религиозного толка (он женился, несмотря на обладание духовным саном, а позже стал как минимум сочувствующим "польским братьям") и политического. в книге "Об исправлении государства", изданной в 1551 году, Фрич-Моджевский высказался в поддержку сильной монархии и за расширение прав неблагородных сословий. Успех этой книги признал сам папа, внеся её в свой "Индекс". Похоже, только этот персонаж картины заботился о судьбе крестьянства, поэтому он и был изображён в таком соседстве. Теперь - о дамах. Все они сгруппированы в качестве зрителей в правом верхнем углу картины:

Центральное место здесь - и по композиции, и по общественному положению - занимает Анна Ягеллонка, сестра короля. К тому времени она была уже пожилой старой девой сорока шести лет от роду. За четыре года до того Сигизмунд Август лишил её, вероятно, последнего шанса: ответил отказом на сватовство Магнуса Датского, владевшего в те времена островом Эзель и рассчитывавшего на хотя бы часть Лифляндии в качестве приданого. Магнус нашёл себе потом жену из другого могущественного рода - княжну Старицкую, правнучку Ивана Третьего, и стал королём Ливонии. А Анна ещё не думала ни о 18-летнем герцоге Анжуйском, уже прославившемся своими победами над гугенотами при Жарнаке и Монконтуре, ни о более зрелом мужчине Иштване Батори, пока не очень хорошо известном миру. Кстати, принцессы в Люблине не было. После безответственной женитьбы брата на вдове Гаштольд Анна жила почти безвыездно в Мазовии, минимизировав отношения с королём. При её дворе жил и законный наследник шведского престола - сын Эрика Четырнадцатого, свергнутого мужем ещё одной дочери Сигизмунда Старого. Таким образом Анна подчёркивала свою оппозиционность остаткам династии Ягеллонов. Вот и на картине вид у неё отсутствующий. Очень интересный персонаж слева от принцессы - сидящая пожилая женщина. Может быть, я выдаю желаемое за действительное, но внешне она очень похожа и на Анну, и на Сигизмунда Старого, каким его рисовал тот же Матейко. Вот здесь, например:

Это Беата Костелецкая, формально - дочь одного куявского магната, фактически - дочь короля Сигизмунда Старого, сводная сестра Анны и Сигизмунда Августа. Ещё один персонаж, которого в Люблине быть не могло - и по очень уважительной причине. Полгода (за тридцать лет до этого сейма) Беата Косцелецкая была женой одного из самых могущественных людей в Литве - князя Ильи Острожского. И её дочь, родившаяся после смерти отца, - знаменитая Елизавета/Эльжбета/Гальшка, прожившая очень несчастную жизнь из-за своего очень большого приданого. В 1569 году это были дела современные, очень актуальные для всех их участников. Вот стоит со знаменем Роман Сангушко, младший брат князя Дмитрия, женившегося на княжне Острожской в 1553 году против воли короля и матери невесты (княгиня сначала была за, но король не мог отдать такое большое приданое литвину, и его сводной сестре пришлось с этим согласиться). Вот преклонил колено Мартин Зборовский, который в 1554-м настиг Дмитрия и Гальшку в Чехии и убил Сангушко, рассчитывая выдать молодую вдову за одного из своих сыновей. Слева от короля (вытащившего, кстати, Збровского из чешской тюрьмы, куда тот попал за это убийство) стоит великопольский магнат Лукаш Гурка (мрачный брюнет за человеком в красном, видите?), которого Сигизмунд Август сделал вторым мужем своей племянницы. Гурке удалось захватить жену только в формате чуть ли не полноценной войны, а дальше оставалось только держать в заточении. А на самом дальнем плане, под галицко-волынским львом, видна голова Альбрехта Лаского, за которого Беата Острожская вышла, чтобы его руками освободить дочь (1564 год). Это был плохой план: Лаский запер жену в одном из своих венгерских замков, заставив её отказать все свои владения "любящему супругу". В таком положении и находились дела на 1569 год: Беата в заключении в Кежмарке (и свободу она так и не получит до самой смерти спустя ещё семь лет), Эльжбета - в заключении в Шамотулах, из которого она выйдет после смерти мужа через четыре года. Что за дама сидит справа от принцессы Анны, мы точно не знаем. Матейко в своих комментариях к картине говорил о Софии Шидловецкой, жене малопольского и русского магната Яна Амора Тарновского. Но она умерла ещё в 1551 году, так что могла произойти простая путаница, и тогда это - София Тарновская, дочь Софии Шидловецкой и жена князя Константина Острожского. Теоретически Матейко мог иметь в виду именно первую Софию, чтобы показать процесс вымирания старых польских родов: Шидловецкие были семейством очень почтенным, и поколение Софии оказалось последним, но это объяснение выглядит довольно искусственным. Кстати, Елизавета Шидловецкая, сестра Софии, была женой Николая Чёрного, что из Радзивиллов.

Пожилая женщина у самого края картины - Екатерина Гербурт, урождённая Дрогоёвская, жена Яна Гербурта, представителя ещё одного магнатского рода из Малопольши. Её скорее всего в Люблине не было, так как не было там и её мужа (был брат последнего, Станислав). Тем не менее Матейко нарисовал и Яна Гербурта: он стоит на заднем плане в центре, его голова смутно видна между орлом Пястов и свечой. Вероятно, художник просто перепутал двух братьев. Возвращаемся к дамам. Молодая особа в шляпе - Барбара Нагорская. Овдовев двумя годами позже, она станет женой великого коронного маршалка Яна, уже упоминавшегося (он стоит слева). По матери эта дама происходит от старинных магнатов из Русского воеводства Каменецких и Сенинских, а вот её отец - выходец из Чехии, некто Николай Мнишек. Молодой брат Барбары Ежи в те времена уже искал подход к угасающему королю, не останавливаясь даже перед подбором любовниц для монарха, но не подозревал, что ему удастся стать зятем московского царя (ненадолго, правда, - на неделю). Последняя женщина на картине - та, что стоит в синем головном уборе левее принцессы Анны. Это София Тенчинская, урождённая Дембовская, жена Анджея Тенчинского. Её муж, которого мы видим в левой части картины (на фоне правого нижнего угла окна), был вероятно, самым богатым и могущественным человеком в Польском королевстве. После бегства Генриха Валуа он даже стал одним из кандидатов в короли, но потом примкнул к прогабсбургской партии. Кстати, одна из дочерей Тенчинского стала женой Марека Собеского, но бабкой короля Яна стала всё-таки следующая супруга. Чернобородый мужчина, лицо которого нарисовано над документом в руках епископа краковского, - Рафал Лещинский. В те времена его семейство ещё не занимало первые позиции в Великопольше, проигрывая, например, Гуркам. Тем не менее пан Рафал был одним из главных неформальных лидеров польской шляхты вообще и протестантской шляхты в частности. Он выступал, конечно, за унию. Король Станислав - его прямой потомок по мужской линии. Рядом с Лещинским - Станислав Седзивой Чарнковский, последний маршалок польского сейма. После 1569 года уже будут проводиться общие сеймы Речи Посполитой. Чарнковского Матейко изобразил ещё раз на картине "Смерть Сигизмунда Августа в Кнышине". Интересная группа сидит на переднем плане справа:

Человек в синем - Валерий Протасевич, епископ виленский, представитель литовского меньшинства, выступавшего за унию и один из авторов акта, эту унию провозгласившего. Сейчас он наблюдает с происходящим с напряжённым интересом. Его можно понять: Люблинская уния открывала большие перспективы для католической церкви. А его собеседник, на руку которого по-дружески опёрся епископ, - Ян Лаский, активный деятель Реформации в Англии и в Польше. Он умер за девять лет до люблинского сейма, но Матейко не мог не изобразить его здесь как одного из отцов шляхетской демократии. На лице Лаского видно что-то вроде сожаления. Что имеется в виду - невозможность примирения между лютеранством и кальвинизмом, за которое Лаский боролся, обречённость польской Реформации и роковая роль "золотой вольности" в судьбе Польши? Может быть. Дополняет эту группу кардинал, поднявший обе руки (видимо, это что-то вроде благословления).

Это Станислав Гозий. Как католический иерарх (руководивший, кстати, некоторое время работой Тридентского собора и пригласивший в Польшу первых иезуитов), он целиком за. Как епископ Вармии, желавший полного поглощения Пруссии Польским королевством - тоже. Характерно, что кардинала обступили магнаты-протестанты - вероятно, самые непримиримые диссиденты Польши той эпохи. Слева очень колоритная фигура кальвиниста Яна Фирлея - великого коронного маршалка, лидера "партии реформ", кузена Анджея Тенчинского и деда "польского Цицерона" - Ежи Оссолинского. Не соседство ли кардинала - причина такого выражения лица? В бурные 1570-е Фирлей был одним из гипотетических претендентов на корону, но он ограничился тем, что добился ограничения королевской власти в пользу шляхты. Справа - лютеранин Лукаш Гурка, безусловный лидер протестантов Великопольши. Он оказался в очень непростом соседстве. С одной стороны кардинал (пытавшийся в те самые годы обратить Гурку в католичество, но безуспешно), а с другой дядя жены. Той самой, которая во время сейма находилась в заключении в Шамотулах, ожидая, как выяснилось, смерти своего мужа, последовавшей четыре года спустя. Князь Константин-Василий Острожский (к нему Гурка повернулся спиной) только при короле Стефане смог воссоединить родовые владения. Князь был сторонником Люблинской унии, и такая позиция "короля Руси" имела, конечно, огромное значение для успеха всего дела. Рядом с князем стоит его сын Иван, тогда пятнадцатилетний, который позже принял католичество первым из Острожских. Его присутствие на картине - указание на последствия, какие будет иметь уния для Руси. Осталось ещё несколько персонажей. За Острожскими в ряд стоят трое (справа налево): великий коронный канцлер Валент Дембинский, коронный подканцлер Пётр Мышковский, с которого начинается история Пиньчувской ординации Мышковских в Малопольше, и Альбрехт Лаский. Последний - двоюродный брат Яна Лаского, принявший католичество, ставший сторонником Габсбургов как венгерский магнат и много лет боровшийся за власть в Молдавии. Широкие интересы были у человека! Ища средства для проведения своей политики, он женился на вдовствующей княгине Острожской и продержал её в заключении восемь лет. Но присвоить её владения пану Альбрехту так и не удалось. Ещё при её жизни он женился на француженке Сабине де Сов, и я думаю: не родственница ли это барона, женатого на небезызвестной Шарлотте де Бон-Самблансе? Слева от Тенчинского, над кардиналом, - Мартин Кромер, историк и церковный иерарх, один из главных деятелей польской Контрреформации. В 1569 году он работал над "Правдивой историей печальных приключений финского принца Яна и польской принцессы Катарины", вышедшей без указания автора годом позже. Это были те самые "приключения", в результате которых появился на свет первый король Речи Посполитой из дома Ваза... Левее - человек, приложивший ладонь ко лбу. Это Станислав Тарновский. Он умер ещё в 1568 году, но Матейко, видимо, нужно было изобразить хоть кого-нибудь из славного и могущественного рода Тарновских, лучшие времена для которого, правда, уже прошли. И, наконец, последний. В левом верхнем углу изображён челоек с поднятой правой рукой. Похоже, он присягает унии в этот самый момент. Это герцог Прусский Альбрехт Фридрих, Гогенцоллерн из Ансбахской ветви, правнук по женской линии Казимира Четвёртого. Всего двумя неделями ранее он принёс Сигизмунду Августу вассальную присягу, поскольку недавно стал герцогом. Было ему в 1569-м шестнадцать лет, а на картине он выглядит существенно старше. Видимо, Матейко имел в виду скорее его отца, поскольку у самого Альбрехта Фридриха вскоре появились симптомы душевной болезни, дававшей о себе знать всю жизнь. За герцога с согласия польской короны правил его бранденбургский кузен. Последний и сына своего женил на старшей из дочерей безумного Альбрехта Фридриха; по условиям польско-прусского соглашения герцогство должно было при отсутствии наследников по мужской линии перейти к польской короне, но Сигизмунд Третий оказался достаточно недальновидным, чтобы отказаться от своих прав. Так Бранденбург объединился с Пруссией, и будущие разделы Речи Посполитой стали чуть ближе, чем этого хотелось бы полякам. При желании можно видеть в фигуре Альбрехта Фридриха на картине своеобразное "memento mori". Объединяйтесь, мол, объединяйтесь. Всё равно мы вас всех поделим - через двести лет.