Объясняем, как найти начало и конец истории, в чем логика расположения геометрических фигур и почему так важно обращать внимание на детали В 1944 году на руанскую церковь Сен-Маклу (XV–XVI века) упали две бомбы. Часть сводов обрушилась, и многие витражи, украшавшие этот позднеготиче­ский храм, разлетелись на куски. Некоторые удалось восстановить, какие-то погибли и были заменены на современные, а несколько окон реставраторы за­полнили «коллажами» из осколков. Стрельчатые арки, складки одеяний, под­ножия престолов, фрагменты ликов, благоговейно сложенные ладони, летящие ангелы и обрывки надписей собраны по размеру и форме, но при этом не несут никакого послания.

Однако и полностью сохранившиеся вит­ражи современному зрителю могут показаться визуальным хаосом. Войдя в готический собор, он оказывается в потоке цветного света, из которого трудно вычленить отдельные сюже­ты. Чтобы правильно прочитать витраж, нужно найти начало и конец истории, а также понять, как логически соотносятся геометрические фигуры, на кото­рые он разбит. Витраж — это многоуровневый пазл. Персонажи и фон собраны из кусочков цветного стекла, скрепленных с помощью свинцовых ободков. Отдельные сцены часто заключены в геометрические фигуры (большие и малые квадраты, круги, четырехлистники, звезды и так далее), которые отделяют более важные эпизоды от менее важных, а основные сюжеты — от комментариев к ним. Последовательность сцен здесь строится не так, как циклы миниатюр в руко­писях или череда эпизодов на фресках, у витража другие правила чтения.

В отличие от фресок, которыми украшали стены храмов по всему христиан­скому миру и далеко за его пределами, или мозаик, в которых так преуспели византийские мастера, витраж — типично западное искусство. Он, конечно, прежде всего ассоциируется с готикой — с ее огромными стрельчатыми ок­нами, которые возникли в XII веке благодаря инженерным новациям, по­зво­­лившим эффективно перераспределять вес сводов, и со временем становились все выше, шире и ажурнее. Однако на самом деле история витража уходит еще в раннее Средневековье. К 1100 году, когда в архитектуре господствовал романский стиль, цветные стекла с фигурами уже, видимо, были довольно обычным делом (правда, от той эпохи их дошло крайне мало). На первых порах витражи в основном украшали монастырские церкви; позже самые масштабные окна изготавливались для городских соборов. Собор, глав­ный храм епархии и резиденция ее епископа, чаще всего был самым большим зданием в городе и воплощал не только мощь Церкви, но и богатство местных жителей, которые смогли его возвести, желательно перещеголяв соседей. Со вре­­менем цветные стекла «с историями» стали доступны и про­стым при­ход­ским храмам, а в позднее Средневековье небольшие витражные медальоны (на религиозные и мирские сюжеты) появились на окнах городских ратуш и даже особняков состоятельных бюргеров.

В Шартре, Париже, Бурже, Амьене, Реймсе, Кентербери, Аугсбурге, Праге и мно­гих других городах Франции, Англии или Священной Римской империи соборы могли похвастаться десятками витражных окон, каждое из которых заключало несколько десятков различных сцен. В соборе Нотр-Дам в Шартре, который сохранил самый полный набор витражей второй половины XII — первой половины XIII века, площадь средневековых стекол составляет более 2000 м² (для сравнения: площадь огромной картины Александра Иванова «Явление Христа народу» — около 40 м²). Стремясь защитить церковные образы от критики иконоборцев, которые видели в изображениях святых рецидив идолопоклонства, папа Григорий Великий (590–604) писал, что изображения — это «книги для неграмотных» (или «писания для простецов»). Они учат азам Священной истории и хри­стианской доктрины тех, кто не имеет прямого доступа к тексту Библии и творениям Отцов Церкви. Вслед за Григорием и чередой богословов, которые повторяли или варьировали на свой лад его формулу, историки в течение многих десятилетий говорили об иконографических программах средневе­ковых цер­квей — в том числе и о витражах — как о «Библиях для неграмот­ных», визуаль­ной пропо­веди, адресованной массам мирян. И это, конечно, верно, но лишь отчасти. Средневековые зрители действительно видели на витражах важ­ней­шие эпизоды ветхозаветной и новозаветной исто­рии, подвиги святых и чу­де­са, сотворенные их мощами или образами. Изобра­жения из стекла прославляли реликвии, хранившиеся в часовнях под ними, популяризировали культы новых святых и усиливали ощущение сакраль­ности храма. Однако по своему сюжету и композиции многие витражи были настолько слож­ны, что средневековый верующий (прихожанин, видевший их из недели в неделю, или паломник, пришедший в храм издалека покло­ниться какой-то святыне) без помощи клириков, видимо, понимал в них немногим больше, чем современный турист без пояснений экскурсовода или путево­дителя. Часто сцены на витражах снабжены подписями. Но и эти подписи (если их вообще получалось разглядеть) были понятны лишь тем, кто как минимум владел латынью, а как максимум был способен разобраться в тонких богослов­ских аллюзиях — то есть лишь образованным клирикам и узкому кругу ученых мирян. Так что стеклянная книга витражей не всегда была доступней прихо­жанам, чем книга, написанная на пергамене. Витраж — это в первую очередь не послание, а впечатление. Мозаика из разно­цветных стекол заливает храм красными, синими, зелеными, фиолетовыми лучами, пускает цветные зайчики, напоминающие драгоценные камни, по полу и сводам, алтарям и скульптурам в нишах, креслам каноников и надгробиям.

Сияние витражей уподобляло храм Небесному Иерусалиму — как сказано в Откровении Иоанна Богослова, стены этого града, который будет явлен Богом после конца света, будут украшены ясписом, сап­фиром, сердоликом, хризо­литом, аметистом и прочими каменьями. Там не будет нужды «ни в солнце, ни в луне для освещения… ибо слава Божия осветила его, и светильник его — Агнец», то есть сам Христос.

Средневековые богословы видели в солнечном свете и драгоцен­ном сиянии витражей символ незримого божественного света, который объ­ем­лет весь сотворенный Господом мир и связывает Церковь (и каждую кон­кретную церковь) с Небесами. Могущественный аббат Сугерий, «отец готики», перестроивший в середине XII века аббатство Сен-Дени и украсивший бази­лику множеством витражей со сложными аллегорическими сюжетами, явно недоступными для «просте­цов», писал, что свет, проходящий сквозь цветные стекла, как и блеск драго­цен­ных камней, помогает душе вознестись к источ­нику истинного света — к Христу. Канцлер Шартрского собора Пьер де Руасси, живший в XIII веке, считал, что образы, созданные из стекла, — это божествен­ные писания, по­скольку они направляют лучи истинного солнца, т. е. самого Господа, внутрь храма и там озаряют сердца прихожан. В XIII веке на французских витражах — а именно Франция, породившая готику, долго задавала архитектурные вкусы в большей части Европы — господство­вали насыщенный красный и темно-синий цвета. В середине того же столетия в моду стало входить бесцветное стекло, где рисунок выполнялся в градациях серого (гризайль). С начала XIV века мастера научились придавать отдельным фраг­ментам прозрачного стекла (например, нимбам святых или коронам мо­нархов) желтый цвет, так что в позднем Средневековье множество витражей выдер­жано в бело-серо-желтой гамме. Чтобы свет витража по-настоящему озарил сердца верующих, им, конечно, стоило понимать, что именно там изображено. Самые простые вари­анты — когда все пространство окна занимает одна или несколько стоящих бок о бок или друг над другом фигур (кто-то из пророков, апостолов или святых) или какой-то один сюжет (например, Распятие Христа или казнь кого-то из раннехристианских мучеников). Витраж из Шартрского собора. Пророк Моисей разговаривает с Богом, явившимся ему в несгорающем терновом кусте. Хотя в тексте Книги Исход сказано, что «Моисей закрыл лице свое, потому что боялся воззреть на Бога», здесь пророк прямо глядит на Всевышнего. В нижнем сегменте изображены булочники, которые преподнесли храму этот витраж.

В отличие от алтарных образов, многих статуй и фресок, к витражам, за ред­кими исключениями, не обращались с молитвой. Тем не менее стекла, на ко­торых сакральные персоны представали как на «портрете», вероятно, тоже могли задумываться как обращение к высшим силам и инструмент комму­никации с ними. Не случайно на таких витражах можно увидеть надписи-молитвы наподобие «святой такой-то, молись за нас». Другой тип витражей — повествовательные, где в отдельных сегментах последо­вательно разворачивается какая-то библейская или житийная история: напри­мер, Страсти Христовы, проповедь апостола Фомы в Индии или воинские под­виги Карла Великого, которого тоже стремились канонизировать. На таких витражах отдельные эпизоды вписываются в одинаковые квадраты, круги, четырехлистники или другие фигуры. Порой, чтобы подчеркнуть ритм рас­сказа, они чередуются через один (скажем, квадрат — круг — квадрат и т. д.) либо выстраиваются в более сложные геометрические схемы. Например, одни сцены заключаются в сегменты, на которые делится центральный квадрат, а другие — в полукруги, примыкающие к его граням. Витраж с историей ветхозаветного Иосифа из Шартрского собора. В стоящем на острие квадрате изображено начало истории ветхозаветного праотца Иосифа, проданного братьями в рабство: от того момента, когда он видит сон («вот, солнце и луна и одиннадцать звезд поклоняются мне…»), за который завистливые братья возненавидели его еще больше, до того, как они сбрасывают его в колодец. В двух верхних полукружиях братья продают Иосифа купцам и приносят своему отцу Иакову его одежду, вымазанную козлиной кровью, чтобы тот поверил, будто младшего сына растерзали дикие звери. В двух нижних полукружиях — менялы, пожертвовавшие собору этот витраж.

Схемы, где история предстает в виде своего рода комикса, разделенного на эпи­зоды в отдельных рамках, встречались и в рукописях. Например, в Кентерберийской псалтири каждый лист делится на девять квадратов со своими подписями, а в Вацлавской псалтири сцены вписаны в круги, полукружья и четверти кругов. Кентерберийская псалтирь. Англия, ок. 1200 года. Повествование ведется слева направо, сверху вниз. Первые две строки занимают шесть дней творения. В третьей строке — сотворение Евы и грехопадение первых людей. В четвертой — их изгнание из рая и наказание («Жене сказал: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей... Адаму же сказал: за то, что ты послушал голоса жены твоей и ел от дерева... в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься»). В последней сцене Каин и Авель приносят жертву Богу. Господь примет дар лишь одного из них, и это приведет к первому в истории братоубийству.

Вацлавская псалтирь. Франция, ок. 1250 года. История грехопадения первых людей разделена на восемь сцен, вписанных в «отсеки» разной формы, и этим напоминает витраж. В отличие от Кентерберийской псалтири, повествование движется не по строкам, а по столбцам (сверху вниз и слева направо). Так, в левом верхнем углу Господь запрещает Адаму и Еве есть плоды с Древа познания добра и зла, ниже они по научению дьявола преступают запрет, а еще ниже херувим изгоняет их из Эдема. В правом нижнем углу, где заканчивается повествование, Каин проламывает голову брату Авелю — совершается первое на земле убийство.

Однако в отличие от книги, которую читают или рассматривают слева направо и сверху вниз, повествовательные витражи обычно читаются снизу вверх, то есть зри­тель должен начать с эпизодов, расположенных ближе к нему, а потом подни­мать свой взор выше и выше. 7 — 8 — 9 4 — 5 — 6 1 — 2 — 3 Витраж со сценами Рождества и детства Христа из Шартрского собора. Один из немногих витражей XII века, уцелевших после пожара 1194 года. Повествование начинается в левом нижнем углу (Благовещение) и поднимается вверх, так что каждая строка читается слева направо. Например, на третьем уровне снизу мы видим, как три волхва идут поклониться Спасителю, а потом возвращаются в свои земли.

В самом простом варианте строки сканируются взглядом слева направо. Однако бывает, что порядок чтения меняется с каждой строкой: нижняя читается слева направо, затем зритель поворачивает и продолжает движение уже справа налево, затем снова слева направо и т. д. Такая последовательность, напо­ми­нающая зигзаг, называется бустрофедон: от греческих слов «бык» и «поворачивать», поскольку этот маршрут похож на движение быков с плугом по полю. 7 — 8 — 9 6 — 5 — 4 1 — 2 — 3 На некоторых витражах повествование стартует сверху, и такой необычный порядок, как правило, бывает идеологически обоснован. Например, на витраже Страстей в Шартре точкой отсчета становится фигура Христа во славе, распо­ложенная на самом верху: так лишний раз подчеркивается, что это история вочеловечивания Бога, который «спустился» в мир, чтобы претерпеть муки и тем самым искупить первородный грех, до­влевший над людским родом.

В отличие от цикла миниатюр, расположенных на разных листах рукописи, весь витраж можно охватить взглядом одновременно (часто вместе с сосед­ни­ми окнами), а маршрут, по которому в действительности движется взгляд, не обязательно совпада­ет с подразумеваемым, который задает та или иная история. Взор зрителя легко блуждает от фигуры к фигуре, от сцены к сцене, выхватывая знакомые эпизоды и легко узнаваемых персонажей. Гораздо сложнее, чем простые повествовательные витражи устроены витражи типоло­гические. Они совмещают и соотносят друг с другом сразу несколько историй или сопровождают основную историю комментарием, заимствован­ным из других источников. Эта задача требует изобретательного «монтажа». Суть типологии — как метода толкования Священного Писания и как стиля исторического мышления — состояла в том, что отдельные эпизоды, персона­жи и предметы из Ветхого Завета интерпретировались как предвозвестия эпи­зодов, персонажей и предметов из Нового. При этом речь шла не о словес­ных пророчествах, а именно о том, что сами события, описанные в Ветхом Завете, заключали в себе указание на грядущее боговоплощение и миссию Христа по спасению рода человеческого. Как из века в век повторяли христианские богословы, Ветхий Завет находит полное воплощение в Новом, а Новый рас­крывает истинный смысл Ветхого. В этой системе координат Священная история предстает как многоуровневая система параллелей. Ветхозаветные события-предсказания называются типа­ми, а их новозаветные «реализации» — антитипами. Например, жертво­прино­шение Исаака его отцом Авраамом, которое в итоге не состоялось, так как Господь приказал тому вместо сына зарезать агнца, — один из типов добро­вольной жертвы, которую на кресте принес Христос — истинный Агнец. Про­рок Иона, спасшийся из чрева кита, — это тип Христа, который был погребен, спустился в преисподнюю, чтобы вывести оттуда ветхозаветных праведников, а потом восстал из мертвых. Моисей, который приказал изготовить и поднять на знамя медного змия, чтобы спасти свой народ от жалящих змей (всякий ужаленный, взглянув на него, оставался жив), — это тоже тип Спасителя: «Как Моисей вознес змию в пустыне, так должно вознесену быть Сыну Челове­ческому, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную». Фрагмент витража Страстей из Шартрского собора. В центральном квадрате помещена сцена Распятия, а в большом полукруге левее и ниже — Моисей с медным змеем.

Фрагмент витража Страстей из Шартрского собора. В квадрате помещена сцена Снятия с Креста, в полукруге выше — молитва пророка Ионы, а в полукруге ниже — пеликан, вскармливающий птенцов своей кровью.

Вся геометрия типологических витражей построена так, чтобы ясно со­отнести новозаветный антитип и его ветхозаветные типы. Для этого основной сюжет обычно помещается в центр, а его прообразы — как, например, на витраже Страстей в Шартре — выстраиваются по краям: в кругах или полукружьях поменьше, во внешних сегментах четырехлистника, в лучах звезды и т. д. Помимо строго типологических пар, такие витражи порой включают и небиб­лейские комментарии. Например, кровь, добровольно пролитая Христом во спа­сение человечества, в традиции издавна уподоблялась крови, которой, как считали в Средневековье, пеликан выкармливает собственных птенцов. Потому рядом со сценой Распятия, помимо ветхозаветных типов, часто изо­бражали и пеликана, питающего свое потомство. Чтобы разобраться, как работает средневековая типология, посмотрим на еще один шартрский витраж, который посвящен истории о добром самаритянине.

Один законник спросил Иисуса, как понимать его слова о том, что следует воз­любить «Господа Бога твоего всем сердцем», а ближнего «как самого себя». «А кто мой ближний?» В ответ Иисус рассказал ему притчу: «Некоторый человек шел из Иерусалима в Иерихон и попался разбой­никам, которые сняли с него одежду, изранили его и ушли, оставив его едва живым. По случаю один священник шел тою дорогою и, увидев его, прошел мимо. Также и левит, быв на том месте, подошел, посмо­трел и прошел мимо. Самарянин же некто, проезжая, нашел на него и, увидев его, сжалился и, подойдя, перевязал ему раны, возли­вая масло и вино; и, посадив его на своего осла, привез его в гостиницу и позабо­тился о нем; а на другой день, отъезжая, вынул два динария, дал содер­жателю гостиницы и сказал ему: позаботься о нем; и если издержишь что более, я, когда возвращусь, отдам тебе. Кто из этих троих, думаешь ты, был ближний попавшемуся разбойникам?» (Лк. 10:30­–37) Витраж состоит из нескольких уровней: трех больших четырехлистников (каждый разделен на пять сегментов — четырехлистник поменьше в центре и четыре лепестка вокруг) и двух «этажей» между ними, которые состоят из не­больших кругов и двух половинок четырехлистника по бокам. История стартует в нижнем лепестке нижнего четырехлистника, где Христос обращается к двум фарисеям. Дальше мы попадаем внутрь самой притчи. В левом лепестке путник отправляется из Иерусалима, в центре его подкарау­ливают разбойники, а справа они избивают его и сдирают с него одежду. Затем в верхнем лепестке раненый странник лежит на земле, а над ним стоят жесто­косердные священник с левитом. И так — к концу четырехлистника — мы дохо­дим до кон­ца притчи, где добрый самаритянин отвозит раненого на постоялый двор и оставляет на попечение его владельца.

Как только эта история заканчивается, тотчас (и на первый взгляд непонятно к чему) начинается история первых людей: сотворение Адама и Евы; грехопа­дение и изгнание провинившихся прародителей человечества из Эдема; убий­ство Каином его брата Авеля. Наконец, в самом верхнем сег­менте на радуге восседает Христос, который в левой руке держит шар (символ мироздания, которое он сотворил), а правой благословляет человечество. Евангельская притча и история прародителей человечества, рассказанная в ветхозаветной Книге Бытия, связаны тем, что уже с раннехристианских времен богословы (Ириней Лионский, Амвросий Медиоланский, Аврелий Августин, Григорий Великий, Беда Достопочтенный и др.) видели в путнике символ падшего человечества (грешных потомков Адама), а в добром самари­тянине — самого Христа, который явился в мир, чтобы искупить первородный грех и тем самым открыть людям дорогу в Царствие Небесное. Хотя в латинском тексте Евангелия от Луки жертва разбойников именуется просто «одним человеком» (homo quidam), подписи на витраже зовут его «странником» или «пилигримом» (peregrinus). Это слово тут следует понимать в первую очередь иносказательно: странствие из Иерусалима в Иерихон — это путь человечества, изгнанного из рая и скитающегося по миру, где ему угро­жают силы тьмы. В этом толковании священник и левит, которые не помогли путнику, олице­творяют еврейский Закон, не способный спасти человечество. Постоялый двор, куда самаритянин отвез ограбленного странника, символизирует Церковь, а четыре коня, привязанные у входа, — четырех евангелистов. Читая средневековые витражи, важно обращать внимание не только на то, как смонтированы отдельные сцены, но и на перекличку жестов, поз и других де­талей, которые повторяются в нескольких — порой далеких — фрагментах по­вест­вования. Идентичные или очень похожие фигуры перебрасывают до­пол­ни­тельные мосты между различными эпизодами и подсказывают, как их сле­дует толковать. Например, в Шартре постоялый двор, куда добрый самаритянин привез ране­ного пилигрима (напомним, что он олицетворял Церковь), изображен как вы­сокое здание с красным дверным проемом. Выше на фоне таких же красных врат херувим изгоняет Адама и Еву из Эдема. Церковь как врата Царствия Небесного визуально уподобляется райскому саду — грехопадение Адама искуплено Христом, и путь к спасению снова открыт.

Важна также и форма предметов. В Буржском соборе на так называемом Новозаветном окне (начало XIII века) в центр круга поме­щен четырехлистник, в котором Христос несет на Голгофу свой крест.

Вокруг изображены четыре ветхозаветные сцены — прообразы Страстей Хри­стовых. Две из них посвящены праотцу Аврааму, который по воле Господа должен был принести в жертву Исаака. Слева Авраам с ножом в руках ведет сына к месту, где его предстояло закласть. У мальчика на плечах лежат две зеленые вязанки дров (для всесожжения), которые перекрещены точно так же, как планки креста на плече у Спасителя. Справа, в сцене, где связанный Исаак уже положен на камень, а ангел в последний момент останавливает Авраама и указывает принести в жертву агнца, запутавшегося рядом в кустах, ноги от­рока перекрещены такой же буквой «x», как крест и вязанка дров. Эти детали усиливают типологические параллели между жертвой Христа и несостоявшим­ся жертвоприношением Исаака, которые уже и так были заявлены самой гео­метрией витража. Иисус несет на Голгофу свой крест. Фрагмент витража в Буржском соборе

Авраам ведет Исаака к месту заклания. Фрагмент витража в Буржском соборе

Ангел останавливает Авраама, собравшегося принести в жертву сына. Фрагмент витража в Буржском соборе

Розы — огромные круглые окна с симметрично расходящимися от центра ле­пестками самых разных конструкций — одна из визитных карточек готики. Снаружи можно рассмотреть сложнейшее каменное плетение; внутри, в полу­тьме храма, ребра лепестков уже не так видны, зато светятся витражи, встроен­ные в секции громадного колеса. Прочесть сюжет розы порой оказывается сложнее, чем на простых, вертикаль­ных, окнах. Сама форма таких витражей располагает не к последо­ва­тельному рассказу (хотя бывают и розы с «историями»), а к концептуальным схемам — величественным небесным иерархиям с сонмами ангелов, выстро­ившихся у престола Творца, или к историко-богословским конструкциям, где вокруг Христа предстают ветхозаветные пророки, возвестившие о грядущем приходе Мессии. Чтобы определить, что изображено в таком витраже, важно в первую очередь понять, кто помещен в самый центр. Разберем для примера сюжеты, изображенные на трех розах Шартрского собора. Западная роза Шартрского собора Старейшая роза собора, расположенная над западным («ко­ролевским») пор­талом, достигает в диаметре 13,5 метра. Ее сюжет — Страш­ный суд, поэтому в центре, в главном «оке» (его охват — 2,6 метра), которое напоминает всю розу в миниатюре, восседает Судия — Христос.

В центре розы изображен Иисус Христос — Сын Человеческий, вернувшийся в конце времен, чтобы судить всех людей, когда-либо живших на Земле.

Вокруг Иисуса, в 12 вытянутых лучах, — символы четырех евангелистов (человек — Матфей, телец — Лука, лев — Марк, орел — Иоанн) и ангелы, а за ними — апостолы и херувимы.

По внешнему периметру розы, в 12 розах поменьше, помещены сцены, повествующие о различных этапах суда: всеобщее воскресение; взвешивание душ архангелом Михаилом; шествие грешников в ад и праведников в рай и т. д.

Северная роза Шартрского собора Северная роза посвящена Богоматери и боговоплощению, поэтому в ней изображены предшественники и предвозвестники Мессии.

В центре розы восседает сама Дева Мария, явившая Спасителя в этот мир, с младенцем Христом на коленях.

Вокруг Богоматери расходятся 12 лучей с четырьмя дарами Святого Духа (в виде голубей) и небесной славой: четырьмя кадящими ангелами и четырьмя херувимами.

В 12 квадратах изображены цари Иудеи (от Давида до Манассии) — земные предки Иисуса Христа (вернее, его «приемного» отца Иосифа).

По краям розы в 12 кругах, вписанных в полукружия, помещены ветхозавет­ные пророки, которые в христианской интерпретации предсказали явление Иисуса.

Южная роза Шартрского собора Южная роза прославляет Бога в его небесном величии. Почти весь сюжет вдохновлен 4-й и 5-й главами Откровения Иоанна Богослова (Апокалипсиса).

В центре розы на троне восседает Господь (с чертами Христа): «… и вот, престол стоял на небе, и на престоле был Сидящий» (Откр. 4:2). Правой рукой он благословляет человечество, а в левой держит чашу для причастия, в которой, как гласит доктрина, вино пресуществляется в его кровь.

Вокруг центральной фигуры Вседержителя выстроились три кольца. Сначала идут лучи с вписанными в них небольшими кругами — в них изображены восемь ангелов с кадилами и четыре символа евангелистов, также взятые из Апокалипсиса: «…и посреди престола и вокруг престола четыре животных, исполненных очей спереди и сзади. И первое животное было подобно льву, и второе животное подобно тельцу, и третье животное имело лице, как человек, и четвертое животное подобно орлу летящему» (Откр. 4:6–7).

В двух внешних кольцах (в кругах и полукружьях) предстают двадцать четыре старца Апокалипсиса. Каждый из них держит в руках сосуд и музыкальный инструмент (у одних — средневековая скрипка, вьель, у других — арфа): «…и двад­цать четыре старца пали пред Агн­цем, имея каждый гусли и золотые чаши, полные фимиама, которые суть молитвы святых» (Откр. 5:8).

Под розой, c двух сторон от Девы Марии с Младенцем, в узких (ланцетных) окнах стоят фигуры ветхозаветных пророков. Они держат на плечах четырех евангелистов, что символизирует преемственность Ветхого и Нового Заветов. Иеремия несет Луку, Исайя — Матфея, Иезекииль — Иоанна, а Даниил — Марка. Эта композиция напоминает фразу, которую приписывали француз­скому философу-платонику Бернарду Шартрскому, жившему в XII веке: «Мы подобны карликам, усевшимся на плечах великанов; мы видим больше и дальше, чем они, не потому, что обладаем лучшим зрением, и не потому, что выше их, но потому, что они нас подняли и увеличили наш рост собствен­ным величием». Внешне витраж вполне совпадает с метафорой Бернарда: маленькие евангелисты взобрались на пророков-гигантов. Принципиальная разница в том, что в рассуждениях богословов о соотношении Ветхого и Нового Заветов, которые визуализируются на витраже, нет идеи того, что евангелисты чем-то «меньше» своих предшественников. Акцент на другом: Ветхий Завет — фундамент Нового. Древнееврейские пророки предрекли пришествие Мессии, и теперь их обетования реализовались в Христе. Однако весть евангелистов во всем превосходит и во многом отменяет Закон, дарованный в Ветхом Завете. Евангелистам доступна истина, которую их предшественни­кам (и иудеям, которые отказываются признавать божественность Христа и боговдохновен­ность евангелий), было не дано увидеть.

В самом низу витражных окон часто можно увидеть фигуры, которые не имеют никакого отношения ни к библейской истории, ни к житиям святых. Это дона­торы — государи, владетельные сеньоры, епископы или каноники, которые по­жертвовали витраж храму. Изготовление огромных стекол стоило необычайно дорого, так что такие дары были доступны очень немногим. Указав запечатлеть себя (а заодно порой и своих супруг с отпрысками) под ногами или у ног Христа, Девы Марии или кого-либо из небесных патронов, донаторы одновременно являли свое смирение перед лицом высших сил, пору­чали себя их заступничеству и демонстрировали другим прихожанам свое могущество и богатство. В начале XIV века немецкий мистик Майстер Экхарт сетовал на то, что многие, заказывая витражи и алтари, украшают их своими гербами и помещают на них свои имена — получается, что им мало награды от Бога, и они еще хотят потешить свое тщеславие. В Шартре под четырьмя пророками, которые держат на плечах евангелистов, изображен Пьер Моклер, герцог Бретани (ум. 1237), его супруга Аликс де Туар, а за ними их двое детей. Интересно, что под центральной фигурой Девы Марии с Младенцем висит герб герцога, а все семейство одето в геральдические цвета. После появления гербов в XII веке клирики некоторое время смотрели на них и на всю рыцарско-турнирную культуру с неодобрением. Однако постепенно геральдические знаки, превратившиеся в сословный «портрет» своих владель­цев, стали все чаще проникать и в церковную иконографию. Порой рядом с са­кральными персонами вместо фигур донаторов помещали лишь их щиты, а самих небесных заступников (от «простых» святых до самого Бога) тоже стали изображать с собственными воображаемыми гербами. У Христа на щит помещали инструменты его Страстей, а у Троицы — так называемый щит веры, треугольник, призванный разъяснить соотношение между тремя ипостасями: Отцом, Сыном и Святым Духом.

Среди тех, кто мог пожертвовать витражи, были не только светские правители и князья Церкви, но и разбогатевшие гильдии ремесленников. В том же Шартре под многими окнами изображены плотники и колесных дел мастера, виноградари и виноторговцы, кузнецы, каменщики, пекари, бочкари и т. д. В самом низу окна, где рассказывается житие святого Николая Мирли­кийского, мы видим торговца пряностями, бакалейщика с весами (они про­давали множество разных товаров: от духов и украшений до свечей и играль­ных костей) и аптекаря, который толчет в ступке какое-то снадобье.

Внизу витража с притчей о добром самаритянине мы видим, как сапожники прилаживают подошвы, а потом как они же — благодаря своему доброде­тель­ному труду — приносят Господу свой роскошный дар — тот витраж, на котором они запечатлены. Правда, не совсем ясно, что именно перед нами: изображение реальных донаторов или скорее идеальный образ покорных и щедрых мирян, который пропагандировали каноники собора, получавшие их дары от имени Господа.