О старых и новых скрижалях.

1.
«Здесь сижу я и жду; все старые разбитые скрижали вокруг меня, а также новые, наполовину исписанные. Когда же настанет мой час? —
— час моего нисхождения, час моего заката: ибо еще раз хочу я пойти к людям.
Его жду я теперь: ибо сперва должны мне предшествовать знамения, что мой час настал, — именно, смеющийся лев со стаей голубей.
А пока говорю я сам с собою, как тот, у кого есть время. Никто не рассказывает мне ничего нового: поэтому я рассказываю себе о самом себе.
2.
Когда я пришел к людям, я нашел их сидящими на старом предубеждении: все они верили, что давно уже знают, что для человека добро и что для него зло.
Старой утомительной вещью казалась им всякая речь о добродетели, и кто хотел спокойно спать, тот перед отходом ко сну говорил еще о «добре» и «зле».
Эту сонливость встряхнул я, когда стал учить: никто не знает еще, что добро и что зло: — если сам он не есть созидающий!
Но созидающий — это тот, кто создает цель для человека и дает земле её смысл и её будущее: он впервые создает добро и зло для всех вещей.
И я велел им опрокинуть старые кафедры и всё, на чём только сидело это старое предубеждение; я велел им смеяться над их великими учителями добродетели, над их святыми и поэтами, над их избавителями мира.
Над их мрачными мудрецами велел я смеяться им, и над теми, кто когда-либо, как черное пугало, предостерегая, сидел на дереве жизни.
На краю их большой улицы гробниц сидел я вместе с падалью и ястребами — и я смеялся над всем прошлым их и гнилым развалившимся блеском его.
Поистине, подобно проповедникам покаяния и безумцам, изрек я свой гнев на всё их великое и малое, — что всё лучшее их так ничтожно, что всё худшее их так ничтожно! — так смеялся я.
Мое стремление к мудрости так кричало и смеялось во мне, поистине, она рождена на горах, моя дикая мудрость! — мое великое, шумящее крыльями стремление.
И часто уносило оно меня в даль, в высоту, среди смеха: тогда летел я, содрогаясь, как стрела, чрез опьяненный солнцем восторг:
— туда в далекое будущее, которого не видала еще ни одна мечта, на юг более жаркий, чем когда-либо мечтали художники: туда, где боги, танцуя, стыдятся всяких одежд: —
так говорю я в символах, и, подобно поэтам, запинаюсь и бормочу: и Поистине, я стыжусь, что еще должен быть поэтом! —
Туда, где всякое становление казалось мне божественной пляской и шалостью, а мир выпущенным на свободу, невзнузданным, убегающим обратно к самому себе: —
как вечное бегство многих богов от себя самих и опять новое искание себя, как блаженное противоречие себе, повторение и возвращение к себе многих богов:
Где всякое время казалось мне блаженной насмешкой над мгновениями, где необходимостью была сама свобода, блаженно игравшая с жалом свободы:
Где снова нашел я своего старого демона и заклятого враге, духа тяжести, и всё, что создал он: насилие, закон, необходимость, следствие, цель, волю, добро и зло:
Разве не должны существовать вещи, на которых можно было бы танцевать? Разве из-за того, что есть легкое и самое легкое, — не должны существовать кроты и тяжелые карлики?
3.
Там же поднял я на дороге слово «сверхчеловек» и что человек есть нечто, что должно преодолеть,
— что человек есть мост, а не цель: что он радуется своему полдню и вечеру, как пути, ведущему к новым утренним зорям;
— слово Заратустры о великом полдне, и что еще навесил я на человека, как на вторую пурпурную вечернюю зарю.
Поистине, я дал ему увидеть даже новые звезды и новые ночи; и над тучами и днем и ночью раскинул я смех, как пестрый шатер.
Я научил его всем моим мыслям и всем стремлениям моим: собрать воедино и вместе нести всё, что есть в человеке отрывочного, загадочного и ужасно случайного,
— как поэт, отгадчик и избавитель от случая, я научил его быть созидателем будущего и всё, что было, — спасти, созидая.
Спасти прошлое в человеке и преобразовать всё, что «было», пока воля не скажет: «Но так хотела я! Так захочу я»,
Это назвал я ему избавлением, одно лишь это учил я его называть избавлением.
Теперь я жду своего избавления, — чтоб пойти к людям в последний раз.
Ибо еще один раз пойду я к ним: среди них хочу я умереть, и умирая, хочу я дать им свой богатейший дар!
У солнца научился я этому, когда закатывается оно, богатейшее светило: золото сыплет оно в море из неистощимых сокровищниц своих, —
— так что даже беднейший рыбак гребет золотым веслом! Ибо это видел я однажды, и пока я смотрел, слезы, на переставая, текли из моих глаз.
Подобно солнцу хочет закатиться и Заратустра: теперь сидит он здесь и ждет; вокруг него старый, разбитые скрижали, а также новые, — наполовину исписанные.
4.
Смотри, вот новая скрижаль: но где же, братья мои, которые вместе со мной понесут ее в долину и мясистые сердца?
Так гласит моя великая любовь к самым дальним: на щади своего ближнего. Человек есть нечто, что должно преодолеть.
Существует много путей и способов преодоления: ищи их сам! Но только шут думает: «через человека можно перепрыгнуть».
Преодолей самого себя даже в своем ближнем: и право, которое ты можешь завоевать себе, ты не должен позволять дать тебе!( "Накормите нас, ибо те, которые обещали нам огонь с небеси, его не дали". И тогда уже мы и достроим их башню, ибо достроит тот, кто накормит, а накормим лишь мы, во имя Твое, и солжем, что во имя Твое. О, никогда без нас они не накормят себя! Никакая наука не даст им хлеба, пока они будут оставаться свободными, но кончится тем, что они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам: Лучше поработите нас, но накормите нас" - "Братья Карамазовы" Ф.Достоевский )
Что ты делаешь, этого никто не может опять сделать тебе. Знай, не существует возмездия.
Кто не может повелевать себе, должен повиноваться. И многие могут повелевать себе, но им недостает еще многого, чтобы уметь повиноваться себе!
5.
Так хочет характер душ благородных: они ничего не хотят иметь даром, всего менее жизнь.
Кто из толпы, тот хочет жить даром; мы же другие, кому дана жизнь, — мы постоянно размышляем, что могли бы мы дать лучшего в обмен за нее!
И поистине, благородна та речь, которая гласить: «что обещает нам жизнь, мы хотим исполнить для жизни!»
Не надо желать наслаждаться, где нет места для наслажденья. И — не надо желать наслаждаться!
Ибо наслаждение и невинность — самые стыдливые вещи; они не хотят, чтоб искали их. Их надо иметь, — но и искать надо скорее вины и страдания!
6.
О, мои братья, кто первенец, тот приносится всегда в жертву. А мы теперь первенцы.
Мы все истекаем кровью на тайных жертвенниках, мы все горим и жаримся в честь старых идолов.
Наше лучшее еще молодо: оно раздражает старое небо. Наше мясо нежно, наша кожа только кожа ягненка: — как не раздражать нам старых идольских жрецов!
В нас самих живет еще он, старый идольский жрец, он жарит наше лучшее себе на пир. Ах, мои братья: как первенцам не быть жертвою!
Но так хочет наш род; и я люблю тех, кто не хочет беречь себя. Погибающих люблю я всею своей любовью: ибо переходят они на ту сторону.
7.
Быть правдивыми — могут немногие! И кто может, не хочет еще! Но меньше всего могут быть ими добрые.
О, эти добрые! — Добрые люди никогда не говорят правды; для духа быть таким добрым — болезнь.
Они уступают, эти добрые, они покоряются, их сердце вторит, их разум повинуется: но кто слушается, тот не слушает самого себя!
Всё, что у добрых зовется злым, должно соединиться, чтоб родилась единая истина: о, мои братья: достаточно ли вы злы для этой истины?
Отчаянное дерзновение, долгое недоверие, жестокое отрицание, пресыщение, надрезывание жизни — как редко бывает это вместе. Но из такого семени — рождается истина!
Рядом с нечистой совестью росло до сих пор всё знание! Разбейте, разбейте, вы, познающие, старые скрижали!
8.
Когда бревно в воде, когда мосты и перила перекинуты над рекою: поистине, не поверят, если кто скажет тогда: «Всё плывет».
Даже глупые будут противоречить ему. «Как? скажут глупые, всё плывет? Ведь балки и перила перекинуты над рекой!»
«Над рекою всё крепко, все ценности вещей, мосты, понятия, всё «добро» и «зло» — все это крепко!»
А когда приходит суровая зима, укротительница рек: тогда и насмешники начинают сомневаться; и, поистине, не одни только глупые говорят тогда: «Не(но) всё ли спокойно?»
«В основе все спокойно» — это истинное учение зимы, удобное для бесплодного времени, хорошее утешение для засыпающих на зиму и сидящих за печкою.
«В основе всё спокойно»: — но против этого говорит ветер в оттепель!
Ветер в оттепель — это бык, но не пашущий, а бешенный бык, разрушитель, гневными рогами ломающий лед! Лед же — ломает перила!
О, мои братья, не всё ли плывет теперь? Не все ли перила и мосты попадали в воду? Кто же станет держаться еще за «добро» и «зло»?
«Горе нам! Благо нам! Теплые ветер подул!» — Так проповедуйте, мои братья, по всем улицам!
9.
Есть старое безумие, оно называется добро и зло. Вокруг прорицателей и звездочетов вращалось до сих пор колесо этого безумия.
Некогда верили в прорицателей и звездочетов: и потому верили: «Всё судьба: ты должен, ибо так надо!»
Затем опять стали не доверять всем прорицателям и звездочетам: и потому верили: «Всё, свобода: ты можешь, ибо ты хочешь!»
О, мои братья, о звездах и о будущем до сих пор только мечтали, но не знали их; и потому о добре и зле до сих пор только мечтали, но не знали их!
10.
«Ты не должен грабить! Ты не должен убивать!» — такие слова назывались некогда священными; перед ними преклоняли колена и головы, и к ним подходили разувшись.
Но я спрашиваю вас: когда на свете было больше разбойников и убийц, как не тогда, когда эти слова были особенно священны?
Разве в самой жизни нет — грабежа и убийства? И считать эти слова священными, разве не значит — убивать саму истину?
Или это на было проповедью смерти, считать священным то, что противоречило всякой жизни и убеждало не жить? — О, мои братья, разбейте, разбейте старые скрижали! Ницше