Галина. Рассказы, история, жизнь

Дима пришёл поздно. — Ничего, — сказал он, когда я пересказала наш разговор. — Перебесится. Не первая и не последняя. Тебе ли не знать — ты же с детьми работаешь. — С маленькими, — возразила я. — Они другие. Они прощают. Они забывают. — И она забудет, — он налил себе чаю. — А я? — спросила я вдруг. — Я тоже забуду? Он посмотрел удивлённо. — А тебе-то что забывать?

Валя вскочила ему навстречу. Я слышала, как она говорит ему что-то на ухо, быстро, сбивчиво. Димка заглянул в комнату, посмотрел на меня как-то странно, потом взял жену за плечи, отвёл обратно в прихожую. Оттуда послышался приглушённый разговор. Я ждала, что сын придёт поговорить со мной, но он не пришёл. Когда вернулся Валерка, Димы с Валей уже не было дома. Ушли куда-то, Максимку с собой забрали. — Чего это они? — удивился муж. — Запах им мешает, — бесцветно ответила я. — Твой подарок. Правда ли это было про запах, или Валя просто нашла повод, чтобы выплеснуть что-то другое? Кто знает. Но мои духи теперь стояли на полке — нетронутые, бесполезные. Вечером Димка с Валей вернулись. Я слышала, как они переговаривались, шуршали чем-то. Максимка хныкал — видимо, устал. Я подошла к двери их комнаты, постояла, прислушиваясь. Поднялась рука, чтобы постучать, но что-то остановило. Не смогла.

Я снова проверила, ровно ли лежит скатерть. Глупость, конечно, кто будет смотреть на неё, когда стол уставлен салатами? Но я поправила. Край ровный, без единой складки. Бабушкина, с вышитыми васильками по краю. Подарок на свадьбу — сорок лет тому назад. Сорок! Господи, страшно сказать. А кажется, что вот только вчера… Борщ томился на плите, сладковато-кислый, густой. Если б я умела, написала бы диссертацию по борщеварению: о правильной очерёдности закладки свёклы, о том, сколько минут нужно жарить лук, чтобы вышла эта особенная сладость, при которой никакой сахар не нужен. Стоит перепутать очерёдность, не дожарить — и всё, пиши пропало. Но мой борщ, как хороший спектакль, всегда имеет успех. — Верочка, долго ещё? — Это Валерка, мой муж. Всё ему не терпится. Седой совсем, а как мальчишка. — Иду, иду! — кричу я, суетясь у плиты. И снова проверяю, всё ли готово. У Валеры свои ритуалы: он накрыл стол, расставил тарелки, ложки и вилки — всё чинно, по линеечке, как в ресторане. Смешной.

Тридцать семь шагов от кровати до ванной. Двадцать один — от ванной до кухни. Пятнадцать — от кухни до входной двери. Я обсчитала нашу квартиру шагами, как тюремную камеру, и сама не знаю, зачем это сделала. Наверное, когда каждый день превращается в бесконечную петлю повторений, начинаешь замечать странные вещи. — Лена, — голос из спальни звучит тихо, но отчётливо. Я дожёвываю бутерброд, глядя на часы. Шесть двенадцать утра. Мне нужно собираться на работу, выпить кофе, приготовить завтрак Серёже, накормить его, помочь с гигиеной, разложить таблетки, проверить телефон у кровати, термос с чаем рядом. Времени, как всегда, в обрез. — Иду. Серёжа не спит. Лежит, глядя в потолок. После аварии его лицо стало другим — левая сторона чуть опущена, будто устала держать улыбку. Три года назад он был высоким мужчиной с широкими плечами и громким смехом, от которого звенели стаканы в шкафу. Сильные руки, пахнущие бензином, — он работал автомехаником, главным в автосервисе. За ним тянулся шлейф запахов металла, машинного масла, одеколона, который я подарила на прошлый день рождения.

Звонок раздался в половине третьего ночи. Я проснулась мгновенно, как будто и не спала вовсе — в последние месяцы научилась выскакивать из сна, как из проруби. Пока нащупывала очки на тумбочке, уже знала: Настя. Уже понимала: случилось. "Приезжай", — только и сказал этот... как его... Андрей. И положил трубку. Даже "пожалуйста" не добавил. Никогда не добавлял. Застегивая пуговицы на блузке, я подумала, что вот человек — живешь с ним в одном городе, в одном круге знакомых, а если встретишь на улице — пройдешь мимо, не узнаешь. Как картонная фигура из супермаркета: вроде стоит, улыбается, а попробуй познакомиться — ничего не выйдет, пустота. Такси пришло быстро, водитель был молчаливый, и я просто смотрела в окно, на мокрые улицы, на редкие огни. Настя. Настенька. До сих пор вижу её пятилетнюю, с двумя косичками, как запускала бумажный кораблик в луже у подъезда. Кораблик утонул, и Настька забежала домой зареванная, а мама ругалась, потому что ботинки промокли... Нет, не думать, не думать.

Андрей открыл холодильник и уставился в пустоту. Белое пространство, как чистый лист. Три огурца, сморщенных, как пальцы старика. Пакет кефира — просроченный. Всё. «Да ладно, это ж надо так», — он хлопнул дверцей и полез в карманы — пусто. Зарплата через три дня. А хотелось курить — до зуда в пальцах. Кухонные часы монотонно отсчитывали секунды. Тик-так. Тик-так. Три года после развода, а он всё не может привыкнуть к тишине. Раньше Света вечно что-то напевала, гремела посудой, включала телевизор фоном. Теперь только часы. Телефон завибрировал. «Ты забрал свои вещи из шкафа?» — сообщение от Светы. Без привета, без «как дела». Деловое.

— Или сейчас, или никогда», — сказал Андрей. Он смотрел на неё так, будто объявлял о повышении на работе. А не ставил ультиматум восемнадцатилетнему браку. Ирина смотрела на мужа. И ей казалось, что она попала в какой-то абсурдный спектакль. Тот самый Андрей, который годами отмахивался от разговоров о детях. Теперь сидел перед ней с папкой. Полной распечаток о клиниках репродукции. — Я всё продумал, — он перелистывал страницы с графиками, цифрами, фотографиями улыбающихся малышей. — Можем обойтись без ЭКО, попробовать естественным путем. А если нет — вот здесь отличные специалисты.

Случилось так, что в один день я стала чужой для собственной дочери. Не сразу — постепенно, как опадают листья с дерева. С одной стороны понимаешь: так и должно быть, всё правильно. С другой — больно, страшно, и никак не уложить в голове этот новый порядок вещей. Я ведь всегда была не просто матерью — я была Настоящей Матерью. Такой, про которую пишут в книжках по воспитанию, которые я сама рекомендую родителям своих первоклашек. «Главное — доверие и открытость», — говорю я им. Пока мои ученики старательно выводят крючочки и палочки в прописях, я рассказываю их мамам о психологии доверия. Двадцать лет в начальной школе — я знаю, как это работает. Алинке было шесть, когда мы завели ритуал — чай с печеньем и разговоры перед сном. «Расскажи, как у тебя день» — и она рассказывала. Всё рассказывала. Какое облако похоже на динозавра, какие колготки у Маши-задаваки, почему Артём дёрнул её за косичку. Я слушала, кивала, говорила правильные вещи. Диме, мужу, гордо сообщала: «У нас с дочкой настоящая близость. Можешь поучиться». Он только улыбался в ответ и занимался своими таблицами — он бухгалтер, подумаешь.

Алиса проснулась за семь минут до будильника – давно научилось просыпаться к утреннему ритуалу. За окном плавился июльский рассвет, заливая спальню розоватым светом. В такие минуты она особенно остро ощущала прохладу простыней, касавшихся обнажённых рук, и едва уловимый запах лаванды от наволочки. Владимир спал, по-хозяйски закинув руку ей на талию. Она осторожно, стараясь не потревожить его сон, выскользнула из-под одеяла. Ступая по прохладному паркету, она двигалась бесшумно – за пять лет изучила каждый сантиметр их квартиры, знала, где доска чуть прогибается под ногой, выдавая движение тихим поскрипыванием. В ванной Алиса включила свет. Лампы дневного света безжалостно высветили каждый изгиб её тела, отражённого в зеркале. Утренний ритуал начинался здесь каждый день вот уже пять лет. Пять лет с тех пор, как Владимир впервые сказал: "Милая, может, тебе стоит следить за весом? Я же о тебе забочусь". Тогда весы показывали 57 килограмма. Столько было в день их свадьбы. И пять лет ежедневной борьбы, чтобы стрелка весов не дрогнула ни на грамм вверх.