Артём стоит в дверях, прислонившись к косяку. Высокий, красивый. Чужой.

— Я же сказал тебе выбросить весь этот хлам, — он вздыхает с преувеличенной усталостью. — Сколько можно держаться за прошлое? Тебе надо двигаться дальше.

Двигаться дальше. Эту фразу я слышу пять лет. От мамы, от подруг, от врачей. Только они говорят это с теплотой. А он — с презрением. Будто я застряла, а ему не терпится идти.

— Я знаю, — киваю.

— Вот и хорошо, что знаешь, — он проходит в комнату, садится на край кровати. — У моей сестры вообще трое детей, и ничего. А ты с одним выкидышем пять лет трагедию разыгрываешь.

Не выкидыш. Роды. Преждевременные. В двадцать четыре недели. Мальчик. Дышал сорок минут. Я даже подержать его не успела — только увидела в кювезе. Крошечное красное тельце, опутанное трубками.

Но Артём всегда говорит — выкидыш. Как будто это что-то мелкое, несущественное. Как будто я просто потеряла кошелёк в трамвае.

— А ты знаешь, что у Светки с нашего отдела снова двойня будет? — говорит он, снимая галстук. — Вот бабы дают.

Раньше я кричала, плакала. Теперь просто стою и смотрю в окно. За окном наш город. Миллион серых жизней. Множество историй, похожих на мою. Где-то там, за этими бетонными коробками, есть женщины, которые тоже потеряли детей. Есть те, кто никогда их не имел. Есть те, кто сбежал от таких, как Артём. И те, кто остался.

— Доктор Соколова сказала, — я поворачиваюсь к нему. — что мы можем попробовать ЭКО. У нас хорошие шансы.

Это больная тема. Мы обсуждали её год назад. И два. И три. Каждый раз он находил причины отказаться. То денег нет. То время неподходящее. То зачем вообще, если в первый раз не получилось нормально?

— Опять ты за своё, — он морщится. — Ты хоть в зеркало на себя смотрела? Ты совсем расклеилась. Какие дети? О чём ты? Тебе сначала с головой разобраться надо.

Странно. Когда мы познакомились, он звал меня Белоснежкой. Говорил, что я самая красивая. Что хочет от меня детей — непременно девочку, с моими глазами. А теперь каждый раз намекает, что я — развалина. Что во мне что-то сломалось и не подлежит ремонту.

— Я в порядке, — говорю тихо.

— Да неужели? — он усмехается. — Тогда почему у тебя шкаф забит детским тряпьём? Почему ты каждую неделю ходишь на эти свои... посиделки с такими же повёрнутыми?

Посиделки — это группа поддержки для женщин с перинатальными потерями. Единственное место, где я могу говорить свободно. Где никто не смотрит на меня с жалостью или раздражением. Где можно назвать своего ребёнка по имени, не боясь косых взглядов.

— Это помогает мне, — пожимаю плечами.

— Помогает ей, — передразнивает он. — Знаешь, что тебе помогло бы? Взять себя в руки и перестать киснуть. Моя мать пятерых родила и ничего, не раскисала.

Я молчу. Потому что уже всё сказала. Потому что любой мой ответ будет неправильным.

Артём встаёт, потягивается.

— Ладно, я в душ. И чтоб завтра всего этого барахла тут не было! — он кивает на комод. — Выброси. Сожги. Закопай. Что хочешь делай. Хватит уже.

Он выходит, а я снова открываю ящик. Бережно беру распашонку. Глажу пальцами далматинцев. В голове звучит колыбельная — та, что я пела, когда он ещё был внутри. Живой. Настоящий.

Я складываю распашонку, убираю в сумку. Нет, не выброшу. Но и здесь не оставлю. Отвезу маме — она спрячет. У неё дома есть коробка с моими детскими вещами. Теперь там будет и его вещь. Крошечная память о крошечной жизни.

Вечером звоню маме. Она в своей квартире на другом конце города мешает суп и слушает мои недосказанности. Она всё понимает без слов — материнское чутьё, наверное.

— Приезжай, — говорит. — На выходных. Артём на рыбалку собирался, ты говорила?

— Да. С Женькой.

— Вот и хорошо. Приезжай, посидим, поговорим.

В её голосе спокойствие. Ровное, как морская гладь в безветренный день.

— Привезу кое-что, — говорю тихо, поглядывая на дверь ванной. Вода всё ещё шумит. — Спрячешь?

Она молчит секунду. Понимает.

— Привози. Место найдём.

В субботу Артём уезжает рано. С рюкзаком, удочками, в камуфляжных штанах. Целует в щёку на прощание. Иногда он бывает почти как раньше. Почти добрым. Почти моим.

— Ты это... не скучай, — бросает на пороге.

Я не скучаю. Я жду, когда за ним закроется дверь, чтобы выдохнуть.

Через час звонит Лера.

— Ань, я тут недалеко. Кофе?

Лера — моя подруга с университета. Когда-то мы вместе мечтали стать журналистками, писать про горячие точки, ездить в экспедиции. Потом я вышла за Артёма, осела в отделе кадров строительной компании. А она — уехала в Москву, работала на радио, вернулась в наш город редактором глянцевого журнала.

В кафе многолюдно. Девочки с идеальным маникюром, парочки, мамы с детьми, офисный планктон.

— Хорошо выглядишь, — говорит Лера, рассматривая меня. — Новая стрижка?

Я киваю. Неделю назад отрезала волосы до плеч. Артём даже не заметил.

— Как ты? — спрашивает она.

Эти два слова могут значить так много. Как ты — после потери? Как ты — с Артёмом? Как ты — справляешься?

— Нормально, — пожимаю плечами.

— Ань, — она накрывает мою руку своей. — Я же вижу.

И я вдруг рассказываю. Впервые — всё. Про то, как он изменился. Про унижения. Про распашонку. Про то, как каждый раз, когда я начинаю оживать, он вбивает меня обратно в землю.

— Он из меня всю душу вытянул, — говорю. — Знаешь, иногда смотрю в зеркало и не понимаю — кто эта женщина? Не узнаю себя.

Лера молчит. Потом:

— Почему ты остаёшься?

Вопрос, которого я боялась. Который задавала себе тысячу раз.

— Не знаю, — отвечаю честно. — Может, потому что... это всё, что у меня есть.

Она качает головой:

— У тебя есть ты.

После кафе еду к маме. Она обнимает меня на пороге, утыкаюсь носом в её плечо. Пахнет выпечкой и маминым жасминовым кремом. Запах детства, запах безопасности.

— Привезла? — спрашивает она, пока ставит чайник.

Достаю из сумки распашонку. Она берёт бережно, словно там до сих пор ребёнок.

— Красивая, — говорит тихо. — С далматинцами.

Мы пьём чай. Говорим о работе, о её саде, о соседке с первого этажа, которая развела тараканов. О чём угодно, только не о том, что висит между нами тяжелым облаком.

— Ему лучше без меня, — произношу вдруг. — Артёму. Он ведь правда хотел детей. А я...

— А что ты? — мама внимательно смотрит на меня. — Ты в чём-то виновата?

— Не смогла выносить, — пожимаю плечами.

— Ань, — она берёт меня за руку. — Ты же знаешь, что так бывает. Мир несовершенен. Тела несовершенны. Это не твоя вина.

Я киваю. Знаю. Умом — знаю. Но сердцем?

— Думаешь, ему было бы лучше с другой женщиной? — спрашивает мама. — С той, которая бы "смогла"?

— Может быть.

— А тебе?

Я молчу. Потому что знаю ответ. И боюсь его.

Мама вздыхает:

— Знаешь, я вспоминала, как ты привела его первый раз. Такой представительный, уверенный. Мне понравился. А потом...

— Что — потом? — спрашиваю, глядя в чашку.

— Потом я стала замечать, как ты менялась рядом с ним. Всё время — оглядка. Всё время — вопрос "А что скажет Артём?".

— Это нормально, — защищаюсь. — Когда любишь человека, считаешься с его мнением.

— Любишь, а не боишься, — мягко поправляет мама.

Мы молчим. За окном темнеет. Апрельский вечер стекает по стёклам чернильной рекой.

— Он не дал тебе погоревать, Ань, — говорит мама тихо. — Это твоя потеря. Твоя боль. А он забрал у тебя даже это.

В глазах начинает щипать. Я смотрю в окно — на фонари, на проезжающие машины, на многоэтажки напротив. Там, в одном из окон, женщина качает на руках младенца. Обычная картина, но что-то сжимается внутри от вида этой незнакомки с ребёнком.

— Я поеду, — говорю, поднимаясь.

Мама провожает меня до двери. Обнимает крепко. Шепчет:

— Ты сильная. Сильнее, чем думаешь.

В социальных сетях нельзя выложить большой рассказ одним постом. Продолжение читайте сегодня в 18:15.