Я промолчала. Снова включилась программа «идеальная невестка»: улыбнуться, успокоить, налить чай, послушать жалобы.

— Сейчас еще таблетку выпьем, — я встала, чтобы найти его лекарства. — И мятный чай. Он хорошо успокаивает.

— Я вчера с твоей мамой разговаривал, — вдруг сказал Петр Андреевич.

Я замерла. Моя мать жила в другом городе, в четырех часах езды. И с Петром Андреевичем они не особо ладили.

— Да? И о чём?

— Да так, — он отмахнулся. — Спрашивала, как я тут. Я сказал, что ты заходишь иногда, но редко. Очень редко, Алина.

Вот оно. Тот самый упрек, от которого внутри всё сжимается. Он позвонил моей матери, чтобы пожаловаться на меня.

— Петр Андреевич, я прихожу при первой возможности. Пять раз в неделю, — мой голос звучал ровно, хотя внутри всё кипело. — У меня работа, дети, дом...

— Работа, — он фыркнул. — В наше время женщины детей растили, а не по офисам бегали. Миша достаточно зарабатывает, мог бы тебя и содержать. А так — только здоровье гробишь.

Я закусила губу. Это был не первый раз, когда он поднимал тему моей работы. В его мире женщина должна сидеть дома, варить борщи и рожать детей. А я посмела получить образование, построить карьеру и — о ужас! — иногда зарабатывать больше мужа.

— Мне нравится моя работа, — сказала я тихо. — И потом, ваш сын не зарабатывает столько, чтобы я могла сидеть дома, — еще тише сказала я.

— А мне нравилось, когда моя невестка была со мной почаще, — парировал он. — Когда Анна Павловна была жива, ты чаще заходила. А теперь — раз в неделю, и то, если позвоню.

«Пять! Пять раз в неделю!» — чуть не сорвалась я.

Но молча поставила перед ним чашку с чаем и дала таблетку. Надо переждать, не поддаваться на провокацию. Сейчас выпьет лекарство, успокоится, и я пойду домой. Домой, где меня ждут и короткий сон перед новым днем.

— Я, может, долго не протяну, — продолжил Петр Андреевич, глядя куда-то мимо меня. — Доктор в прошлый раз такое сказал... Хорошо, если до осени дотяну.

Я застыла. Вот оно что. Он начал использовать последний, самый страшный козырь — страх его потерять. Угрызения совести за то, что я недостаточно с ним в его последние дни.

— Петр Андреевич, что именно сказал доктор? — я села рядом, чувствуя, как неприятно сжимается желудок.

— Да что там, — он махнул рукой. — Старость не лечится. Просто обидно, что один помирать буду. Мишка на работе вечно, внуки заняты, ты тоже...

И тут меня осенило: я не помню, чтобы он ходил к врачу в последнее время. Вообще. Единственный доктор, который его наблюдал — участковый терапевт, и то раз в полгода, когда я напоминала о визите.

— Когда вы были у доктора? — спросила я напрямую.

Петр Андреевич замялся. — Да недавно. Неделю назад. Или две.

— У какого именно? — не отступала я.

— Да какая разница, Алина! — он вдруг повысил голос. — Старому человеку совсем немного внимания нужно, а вы все...

Он не закончил, закашлялся, схватился за сердце — театрально, точно зная, что это сработает. И действительно — я тут же оказалась рядом, поддерживая его за плечи, поднося к губам стакан с водой.

— Петр Андреевич, да что же вы так... Давайте я вас до спальни доведу, ляжете...

— Видишь, совсем плох, — пробормотал он, опираясь на мою руку тяжелее, чем было необходимо. — Наверное, нужно, чтобы кто-то со мной рядом ночевал. Вдруг совсем прихватит?

И в этот момент, помогая ему добраться до постели, я вдруг поняла: это никогда не закончится. Следующим шагом будет требование остаться на ночь. Потом — на день. Потом — насовсем.

— Я больше так не могу, — слова вырвались сами собой.

Я сне обиралась начинать разговор.

— Это невыносимо.

Петр Андреевич посмотрел на меня. Он действительно не понимал.

— Что невыносимо, Алина? То, что я помогаю с внуками?

— Нет, — я глубоко вздохнула.

Помолчала, собираясь с духом.

— Невыносимо чувствовать себя вечной должницей. Невыносимо терять себя. Свою жизнь, свое время. И получать в ответ только упреки. Что я недостаточно благодарна. Невыносимо, что моя семья разваливается. Потому что мы все крутимся вокруг ваших желаний и потребностей.

Лицо свекра окаменело.

— Значит, я обуза, — он поджал губы. — Старик, от которого одни проблемы.

— Нет, — покачала я головой. — Вы не обуза. Вы — человек, который любит своих близких, но требует взамен слишком много. Слишком многим жертвовать. И я не могу больше этого делать. У меня есть муж, дети, работа, своя жизнь, наконец.

— Своя жизнь, — тихо повторил Петр Андреевич. — А я, значит, не часть этой жизни? Столько лет помогал, поддерживал, и вот...

— Вы помогали, — кивнула я. — И я благодарна за это. Но эта благодарность не может стоить мне всего остального. Я не могу проводить с вами двадцать четыре часа в сутки. Не могу бросать детей каждый раз, когда вам одиноко. Не могу рисковать работой, потому что вам нужно в поликлинику.

Я ожидала вспышки гнева, обиды, манипуляций. Но Петр Андреевич вдруг обмяк, словно из него выпустили воздух. Впервые я видела его таким — не властным свекром, а просто стареющим, напуганным человеком.

— Я боюсь, Алина, — вдруг тихо сказал он. — Боюсь остаться один. Боюсь, что обо мне забудут. Что я умру, и никто не заметит.

В этот момент что-то дрогнуло во мне. Не жалость, нет. Понимание.

— Я знаю, — сказала я мягче. — И я не собираюсь вас бросать. Но нам нужны границы. Ясные, четкие правила, которые будут работать для всех. Вы получите внимание и заботу, а я — возможность жить своей жизнью. Без чувства вины. Без вечного долга.

— И как ты себе это представляешь? — спросил он с сомнением.

— Мы можем составить расписание, — предложила я. — Определенные дни, когда я или Миша приходим к вам. Время, когда дети могут быть с вами. Но также время, которое принадлежит только мне и моей семье. И без экстренных вызовов по ночам, если только вам действительно не стало плохо.

— А если станет плохо? — в его глазах мелькнул страх.

— Тогда мы вызываем скорую, — твердо ответила я. — Я не врач, Петр Андреевич. И если вам нужна медицинская помощь, её должны оказывать профессионалы. А если вам нужна компания — давайте планировать это заранее.

Он молчал, обдумывая мои слова. Потом тяжело вздохнул:

— Тебя ведь всё равно не переубедить?

— Нет, — я покачала головой. — Потому что речь идет о выживании моей семьи. И вы часть этой семьи — но не её центр.

Петр Андреевич долго смотрел в окно, потом медленно кивнул:

— Хорошо. Давай попробуем твои правила. Но с одним условием: ты будешь честно говорить, если я... перехожу границы. А не молчать годами, копя обиду.

Я протянула руку через стол и сжала его ладонь:

— Договорились.

Когда я вернулась домой, Миша ждал меня в гостиной. Дети уже легли, но я чувствовала, что они не спят — ждут развязки.

— Что ты наговорила отцу? — с порога спросил муж. — Он звонил, сказал, что вы поругались.

— Мы не ругались, — я прошла мимо него на кухню, налила себе воды. — Мы договорились.

— О чем?

— О том, как будем жить дальше, — я повернулась к нему. — Все мы. Включая тебя.

И я рассказала ему всё. О том, как устала. О том, как дети чувствуют себя брошенными. О том, что мы будем помогать его отцу — но по расписанию, с уважением к нашему времени и нашим планам. О том, что он, Миша, тоже будет принимать в этом участие — не перекладывая всё на меня.

Он слушал молча, хмурился, но не перебивал. А когда я закончила, неожиданно спросил:

— Почему ты раньше не сказала?

— Потому что ты не слушал. А я говорила об этом и не раз, — просто ответила я. — А теперь придется.

Я не знаю, принял ли Петр Андреевич нашу новую систему по-настоящему. Вряд ли человек его возраста, с его характером, может так быстро измениться. Но с того дня прошло три месяца, и мы действительно живем по новым правилам. Дважды в неделю я забираю его на ужин к нам. По выходным Миша проводит с ним время — они смотрят футбол или ходят в парк. Юлька иногда заглядывает к нему после школы — сама, без принуждения.

И что удивительно — когда мы перестали воспринимать его звонки как сигнал SOS, обязательный к исполнению, они стали реже. Когда он понял, что его не бросят, но и не будут обслуживать круглосуточно — он успокоился.

Идеальной наша жизнь не стала. Но она стала нашей. А это уже немало.