После той службы я сказалась больной и не пошла на спевку. Два раза придумала себе температуру. Сказала маме, что болит горло. Она хмыкнула, дала мне таблетку и ушла на работу. Я лежала в постели, закутавшись в одеяло, и представляла, что я — кокон. И внутри кокона никто не может меня тронуть.

Но сегодня мама сказала: «Хватит валяться. Завтра идёшь на спевку». И ещё добавила: «Батюшка спрашивал о тебе. Сказал — нехорошо бросать дело Божье». При этих словах у меня засосало под ложечкой.

Я не хочу идти. Но и не пойти — не могу. Потому что мама будет сердиться. Потому что хор — единственное место, где я не невидимка. И потому что... я не уверена. Может, мне всё примерещилось? Может, так и должно быть? Может, я сама что-то делаю не так?

Сейчас я лежу, уткнувшись в подушку, и пытаюсь вспомнить, что было до того четверга, до того объятия. Когда всё было просто. Когда мне не нужно было думать — хорошо это или страшно.

Мама постучала в дверь и сразу вошла — она никогда не дожидается ответа. «Вставай, уже половина второго. Мы опоздаем на спевку». Я открыла глаза и уставилась в потолок. Там была трещина, похожая на реку. Маленькая такая река с притоками. Я смотрела на эту трещину каждое утро и представляла, что вдоль неё живут крошечные люди. У них свои маленькие дома, свои маленькие проблемы.

— Я не пойду, — сказала я и сама удивилась своим словам.

— Что значит — не пойдёшь? — Мама поджала губы. — Быстро вставай.

— Я не могу. Я... мне... плохо.

— Перестань выдумывать, — отрезала она и вышла из комнаты, плотно закрыв дверь.

Через пятнадцать минут я стояла в коридоре, затягивая шнурки на ботинках. Мама смотрела на часы.

В автобусе было душно. Старушка напротив дремала, прижимая к груди авоську с луком. Я прислонилась лбом к стеклу и закрыла глаза. Внутри что-то дрожало, как натянутая леска. Хотелось разорвать её, закричать, выскочить из автобуса — и бежать. Бежать, пока хватит сил. Но я просто сидела и смотрела, как проплывают дома.

Храм показался из-за поворота — белый, с голубыми куполами. Три года назад эти купола казались мне сказочными. Теперь они напоминали шапки огромных грибов, под которыми прячется что-то скользкое и холодное.

В трапезной уже собрался хор. Девочки из младшей группы хихикали у окна. Регент Анна Владимировна раскладывала ноты. Батюшки не было. Я выдохнула.

— Оля! — окликнула меня Надежда Сергеевна, староста прихода. — Помоги мне донести подсвечники в Никольский придел.

Я кивнула и пошла за ней. Никольский придел был в дальнем углу храма, тёмный и прохладный даже летом. Надежда Сергеевна указала на большой подсвечник у стены:

— Бери с той стороны, аккуратно.

Мы подняли подсвечник — тяжелый, латунный — и медленно пошли через весь храм. В центральном нефе было пусто и гулко. По высоким стенам скользили тени.

— Надежда Сергеевна, можно спросить? — слова вырвались сами собой.

— Конечно, девочка.

— Как узнать... — я запнулась, подбирая слова. — Как узнать, когда тебя любят по-настоящему, а когда просто... используют?

Надежда Сергеевна остановилась. Подсвечник качнулся в наших руках, и я испугалась, что он упадёт.

— Странный вопрос для девочки твоего возраста, — сказала она, внимательно глядя на меня. — Что-то случилось?

Я покачала головой. Горло сжалось, будто его стиснули чьи-то пальцы.

— Ничего. Просто... интересно.

Она вздохнула и поставила подсвечник на пол.

— Любовь — это когда тебе хорошо и спокойно. Когда не страшно. Когда тебя принимают такой, какая ты есть. А если тебе неуютно, если ты боишься разочаровать или сделать что-то не так — это не любовь. Это зависимость. Или манипуляция.

Я смотрела в пол. На каменных плитах играли блики от лампад.

— А если не с кем поговорить? Если никто не поверит?

Надежда Сергеевна положила руку мне на плечо, и я невольно дёрнулась.

— Оля, что бы ни случилось, всегда есть с кем поговорить. Всегда есть кто-то, кто поверит.

Я хотела ответить, но в этот момент за спиной раздались шаги — тяжёлые, гулкие. Я обернулась. По проходу между рядами шёл батюшка — прямой, высокий, в чёрном подряснике. Свет из высоких окон падал ему на лицо, и оно казалось резким, с глубокими тенями.

— Надежда, ты мне нужна, — сказал он, не глядя на меня. — Архиерей звонил, нужно подготовить отчёт по приходу.

Старушка кивнула и обернулась ко мне: — Справишься сама? Не тяжело?

— Я помогу, — сказал батюшка, и в его голосе появились медовые нотки. — Куда несёте?

— В Никольский придел.

Он кивнул, и Надежда Сергеевна заторопилась к выходу. Её шаги затихли, и мы остались вдвоём — я, он и тяжелый подсвечник между нами.

— Давно не видел тебя, Оленька, — сказал он, и его глаза сузились. — Болела?

Я кивнула, не в силах выдавить ни слова.

— Выглядишь бледной. Пойдём, покажу тебе кое-что. Это поможет.

Он легко поднял подсвечник — один, без моей помощи — и понёс его в Никольский придел. Я шла следом, чувствуя, как внутри нарастает гул, похожий на приближающийся поезд.

В приделе было темно и пахло воском. Батюшка поставил подсвечник у иконы Николая Чудотворца и повернулся ко мне. Его фигура заслонила выход.

— Я привёз тебе подарок, — сказал он, доставая из кармана маленькую коробочку. — Открой.

Я взяла коробочку дрожащими пальцами. Внутри на бархатной подушечке лежал серебряный крестик на цепочке.

— Это... мне? — прошептала я.

— Тебе, — кивнул он. — Давай помогу надеть.

Он шагнул ко мне, взял крестик и обошёл сзади. Я почувствовала его дыхание на своей шее, когда он расстегивал замочек цепочки. Его пальцы коснулись моей кожи, и меня передёрнуло.

— Ты дрожишь, — сказал он тихо. — Боишься меня?

Я не ответила. Он закончил с цепочкой, но не отстранился. Его руки легли мне на плечи — тяжелые, горячие, и медленно скользнули вниз по рукам. Я стояла, не шевелясь, будто примёрзла к полу.

— Ты ведь мне доверяешь, правда? — прошептал он, разворачивая меня к себе. — Я никогда не сделаю тебе больно. Ты — избранная. Особенная.

Его лицо было так близко, что я чувствовала запах кофе и мятной зубной пасты. Глаза — тёмные, почти чёрные в полумраке придела.

— Я... мне надо идти, — выдавила я. — Мама ждёт. И Анна Владимировна. Спевка...

— Подождут, — отрезал он, и его голос стал жёстким. — Я ведь не просто так выделяю тебя среди других. Не просто так трачу на тебя время. Ты должна быть благодарной.

Его рука коснулась моей щеки, скользнула по шее, замерла на ключице. В голове стало пусто и звонко, как в колоколе. Тёмный комок внутри развернулся и выпустил когти.

— Не надо, — сказала я, отступая назад. — Пожалуйста.

— Не бойся, — он улыбнулся, но глаза остались холодными. — Я просто хочу показать тебе особую молитву. Она помогает стать ближе к Богу. Ты ведь этого хочешь? Быть ближе к Богу?

Я сделала ещё шаг назад и упёрлась спиной в стену. Некуда было бежать.

— Оля? Ты здесь? — голос Анны Владимировны прорезал тишину как нож. — Мы начинаем через три минуты!

Батюшка замер. На его лице промелькнуло что-то похожее на досаду. Он отступил на шаг, и я почувствовала, как воздух хлынул в лёгкие — оказывается, я задержала дыхание.

— Иду! — крикнула я, и мой голос сорвался.

— Мы продолжим позже, — тихо сказал батюшка, поправляя крест на моей шее. — Помни — это наш секрет. Если расскажешь кому-то, тебе не поверят. А я буду очень расстроен.

Я кивнула, не поднимая глаз. Он развернулся и вышел из придела, походка — уверенная, спина — прямая. Будто ничего не произошло.

На спевке я пела на автомате, не слыша себя. Перед глазами плыли ноты, сливаясь в чёрные пятна. Девочка рядом толкнула меня локтем: «Ты не с той строчки поёшь». Анна Владимировна бросила недовольный взгляд. Я опустила голову и сжала кулаки так, что ногти впились в ладони.

После спевки я вышла из храма первой, не дожидаясь маму. Она задержалась, разговаривая с кем-то из прихожанок. Я стояла у ворот, кутаясь в куртку — апрель выдался холодным. Рядом на скамейке сидел бездомный — грязная борода, красные глаза. Он протянул руку: «Сестрёнка, на хлебушек...» Я машинально сунула руку в карман и нащупала смятую десятку.

— У вас есть дом? — вдруг спросила я.

Он удивлённо моргнул: — Был когда-то. А что?

— Просто... — я замолчала, не зная, что сказать. — Вам есть куда пойти? Ну, кроме улицы?

— Есть богадельня при монастыре, — он кивнул в сторону железной дороги. — Но туда пускают, только если трезвый. А я... не всегда.

В этот момент из ворот храма вышла мама. Увидела меня с бездомным, поджала губы, схватила за локоть: — Ты что делаешь? Отойди от него!

Она потащила меня к автобусной остановке, бросая через плечо: «Нечего с бродягами разговаривать. Ещё подцепишь что-нибудь».

В автобусе мы сидели молча. Мама листала молитвослов, я смотрела в окно. Серебряный крестик холодил кожу под воротником. Хотелось сорвать его, выбросить в окно, но я боялась, что мама заметит. Спросит, где подарок. А я не смогу солгать.

Дома я закрылась в ванной и долго стояла под душем. Тёрла шею и плечи, будто могла смыть прикосновения, взгляды, слова. Потом, завернувшись в полотенце, подошла к запотевшему зеркалу и протёрла его ладонью.

Лицо в зеркале — бледное, с тёмными кругами под глазами. Губы искусаны. Волосы прилипли к вискам. Я не узнавала себя.

В комнате я достала телефон и открыла браузер. Долго смотрела на пустую строку поиска, потом медленно, как в первом классе, напечатала: «Что делать если взрослый трогает неприятно». Палец замер над кнопкой поиска. Я представила, как мама находит это в истории. Как кричит. Как не верит. Я стёрла запрос.

За стеной монотонно бубнил телевизор. Мама смотрела новости. Я села на кровать, подтянув колени к груди, и взяла телефон. Открыла контакты. Нашла номер школьного психолога — нам давали на классном часе, когда рассказывали про телефоны доверия. Нажала вызов. Гудки. Длинные, тягучие.

— Алло, — сонный женский голос.

Я молчала, слушая дыхание на том конце.

— Алло? Кто это?

— Здравствуйте, — прошептала я. — Это... Это Оля. Из 8 «Б».

— Оля? — в голосе удивление, но не раздражение. — Что случилось?

Слова застряли где-то между горлом и языком. Ком, который не проглотить.

— Я просто... хотела спросить... — язык будто прилип к нёбу. — Вы завтра на работе будете?

Пауза.

— Буду. С восьми утра. Ты можешь зайти, если нужно поговорить.

Я выдохнула: — Спасибо. Я... может быть.

И нажала «отбой». Внутри что-то дрожало — тонко, натянуто. Как струна. Как леска. Я не знала, выдержит ли она до завтра. Я не знала, хватит ли мне сил зайти в кабинет с табличкой «Психолог». Я не знала, поверят ли мне, если я всё-таки расскажу.

За окном темнело. На подоконник сел голубь — серый, с переливающейся шеей. Посмотрел на меня чёрной бусиной глаза и улетел. Стало совсем тихо.

Я достала из-под подушки наушники, включила музыку — громко, так, чтобы не слышать собственных мыслей. Потом открыла сообщения и нашла чат с Машей Колесниковой — мы сидели вместе в пятом классе, но давно не разговаривали. Я написала: «Привет. Можно с тобой завтра поговорить? Это важно».

И не нажала «отправить». Пока — не нажала.