И правда — что? Мы ведь спасли её. Дали ей шанс на нормальное будущее. Оградили от ошибки, которая могла стоить ей... чего? Жизни? Карьеры? Счастья? Я пыталась вспомнить, что говорила себе той ночью, когда мы принимали решение. Но за месяц фразы стёрлись, обесцветились. Остался только её взгляд — отстранённый, пустой. Так смотрят на чужих.

«Прекрати себя накручивать», — сказала я себе и пошла проверять тетради. Работа отвлекала. Заставляла чувствовать, что я делаю что-то правильное, нужное. По крайней мере, своим второклашкам я точно помогала.

Весна затягивалась, как болезнь. То снег, то слякоть, то вдруг солнце — яркое, насмешливое. В такие дни я распахивала окно в классе, и второклашки радостно визжали: «Ура, лето скоро!» Хотелось их обнять — всех сразу, таких пухлощёких, невинных, верящих в чудеса.

С Алиной мы общались теперь в основном записками. «Я задержусь в школе». «У нас родительское в 18:00». «Купи хлеба». Иногда мне казалось, что наша квартира превратилась в вокзал, где мы просто случайно пересекаемся — разные люди, разные поезда. Каждое утро я смотрела, как она собирается в школу. Одевается аккуратно, делает лёгкий макияж. Такая взрослая, непроницаемая. Я больше не знала, о чём она думает.

Выпускной организовывали в их школе с размахом. Родители скидывались, спорили, планировали. «Ресторан «Седьмое небо» снимаем полностью», — говорила мне Сонькина мать, встретив в магазине. А я кивала, хотя думала о другом: пойдёт ли Алина вообще? Захочет ли? Она не говорила про выпускной вообще ничего. Словно это не важно.

— Алина, ты платье выбрала? — спросила я однажды, когда мы столкнулись на кухне.

Она посмотрела непонимающе, так, что мне стало неловко.

— На выпускной, — уточнила я.

— А, — она улыбнулась краешком губ. — Ну да. С Соней ходили. Купили.

— Покажешь?

Она пожала плечами. «Да оно самое обычное». И вышла из кухни, прежде чем я успела ещё что-то спросить.

Дима покачал головой, когда я пожаловалась ему вечером.

— Елена, ну что ты хочешь? Девочке надо пережить. Дай ей время.

Но сколько нужно времени, чтобы забылся тот день, та клиника, тот выбор? Я работала в школе достаточно, чтобы знать: есть раны, которые не затягиваются.

Май выдался дождливым. Но в день выпускного — ясно, солнечно, безветренно. Я вошла в комнату Алины без стука, и тут же пожалела: она стояла перед зеркалом, натягивая платье. Светло-голубое, простое, с рукавами-фонариками.

— Прости, — сказала я, пятясь к двери.

Она застегнула молнию, одёрнула подол.

— Ничего, — она не смотрела на меня. — Уже всё.

Платье было ей велико. Или она похудела? Когда-то я знала её размер наизусть, а теперь…

— Очень красиво, — сказала я.

Она кивнула. Взяла плойку. Начала укладывать волны у лица. Пальцы у неё были тонкие, проворные. Как у меня в юности.

— Помочь? — спросила я.

Пауза. Но потом она кивнула, и я подошла. Взяла расческу, начала бережно выпрямлять длинные пшеничные волосы. Как в детстве, когда она сидела перед зеркалом, болтала ногами и без умолку рассказывала про детский сад. Мне захотелось плакать. Я сдержалась.

— Алин, — сказала я, укладывая локоны, — я хочу, чтобы ты знала. Если тебе плохо… если тебе нужно поговорить… Я всегда рядом. Всегда.

Она молчала. Но и не отодвинулась, и не оборвала. Я взяла невидимку, закрепила прядь у виска.

— Готово, — сказала я и отошла.

В зеркале отражались две женщины. Мать и дочь. Две незнакомки.

— Спасибо, — сказала Алина. Потом, поколебавшись: — Мам, можно я с ночёвкой? У Сони. После выпускного.

Я сглотнула. Но улыбнулась.

— Конечно.

В ресторане мы с Димой сидели за родительским столом. Официанты разносили закуски. Алины я почти не видела — она была с одноклассниками. Иногда мелькало голубое платье, иногда я слышала её смех. Непривычно — она не смеялась так давно.

И тут я увидела его. Максим. Тёмные волосы, серьёзное лицо. Тот самый мальчик, который мог стать отцом её ребёнка. Я застыла с бокалом в руке. Смотрела, как он подошёл к Алине. Как они заговорили. Она кивнула, и они пошли танцевать.

— Это ещё что? — спросил Дима хмуро, проследив за моим взглядом.

— Одноклассники, — сказала я сухо. — Одного выпуска.

Они танцевали. Максим не обнимал её, держал на расстоянии. И всё-таки в их танце было что-то такое, отчего к глазам снова подступили непрошеные слёзы. Понимание? Прощение? Я не знала.

После танца Алина вышла на балкон. Одна. Я посидела минуту, потом поднялась. Дима вопросительно поднял брови.

— Проветриться, — сказала я и пошла за дочерью.

На балконе было прохладно. Алина сидела на скамейке, подтянув ноги. Обнимала колени. В голубом платье казалась совсем девочкой.

— Можно? — спросила я, подходя.

Она кивнула, не оборачиваясь. Я села рядом. Мы обе смотрели на город. Огни, огни, огни.

— Ты в порядке? — спросила я осторожно.

Она повернулась. Неожиданно прямо посмотрела мне в глаза.

— Нет, — сказала она. — Я не в порядке. И ты знаешь.

Я прижала руки к коленям. Ногти впились в ладони.

— Прости, — сказала я. — Я должна была...

— Нет, — она покачала головой. — Ты говорила, что доверяешь мне. Всегда. Каждый день. С детства. А оказалось — ты меня боишься.

У меня перехватило дыхание. Как от удара.

— Я не боюсь тебя, я люблю тебя, — сказала я отчаянно. — Я просто хотела спасти тебя.

— От чего? — она спросила так просто, так бесхитростно, что я не нашлась с ответом.

— От ошибки. От последствий. От... — я запнулась. — От жизни, которая могла сломаться.

— Ты меня не спасла, — она сказала тихо, но отчётливо. — Ты всё забрала.

Она не плакала. Глаза сухие. Лицо почти спокойное. Только губы подрагивали.

— Ты, — продолжила она, и я вдруг поняла, что она давно это продумала, выносила в себе, — всегда хвалилась, что мы с тобой такие близкие. Такие родные. А теперь смотришь, и не узнаёшь свою дочь, да? Потому что я перестала быть удобной. Перестала оправдывать историю, которую ты рассказывала себе.

— Нет, это не...

— Ты ведь у меня даже не спросила, — перебила она, и голос всё-таки дрогнул. — Вы с папой просто решили, как лучше. Как правильно. А меня просто... убрали из этого решения. Вместе с ним. С... — она вдруг прижала ладонь к животу, и что-то оборвалось во мне.

Откуда-то донеслись голоса — дети выбегали на улицу. Кто-то запускал фейерверки. Алина встала.

— Я пойду. Соня ждёт.

Её шаги — лёгкие, быстрые — растворились в музыке. А я осталась на балконе. И впервые за долгие недели позволила себе заплакать.

Июнь выдался душным. Окна нараспашку. В школе детвора сидела, обмахиваясь тетрадками. Учебный год заканчивался. Я раздавала табели, улыбалась родителям, желала хорошего лета. Только вернувшись домой, позволяла себе выдохнуть. Опустить плечи.

С выпускного прошёл месяц. Алина сдала экзамены. Подала документы в три университета. Отец гордился. «Наша умница». А я не знала, кто теперь эта девушка с пшеничными волосами. Вроде моя дочь, а будто чужая. Мы разговаривали — о погоде, о поступлении, о бытовых мелочах. Говорили обо всём, кроме главного. Кроме той раны, которую нанесли друг другу.

Вечером первого дня лета меня снова одолела бессонница. За окном — оглушительные сверчки. Я встала, включила тихую музыку, стараясь не будить Диму. Пошла на кухню. А потом, сама не знаю зачем, свернула в кладовку. Там, на верхней полке хранилась коробка с детскими Алинкиными вещами. Вытянулась на цыпочках, достала.

Пыльная картонная крышка. Старые плюшевые игрушки. Тетрадка с первыми каракулями. Блокнот с наклейками. И там же, в самом углу — крошечная шапочка. Первая, с роддома. Я вцепилась в неё. Такая маленькая, такая хрупкая. И вдруг разревелась — беззвучно, давясь слезами. Плакала о дочери, которая стала чужой. О внуке, которого не будет. О доверии, которое разбила своими руками.

Не знаю, сколько я сидела. Десять минут? Полчаса? Потом услышала шаги и обернулась. В дверях стояла Алина. В длинной футболке, взъерошенная со сна.

— Мам? Ты чего?

Я хотела ответить, что ничего, всё в порядке. Хотела улыбнуться, сказать что-то обыденное. Но не смогла. Только протянула ей этот нелепый клочок ткани. Она посмотрела на шапочку, потом на меня.

— Это мое? — спросила тихо.

Я кивнула. И в этот момент сломалась окончательно.

— Я не знаю, как исправить, — сказала я, давясь словами. — Как все вернуть. Но я… Я просто рядом. И если ты хочешь — мы поговорим. Или просто... посидим.

Она смотрела на меня долго. Потом, помедлив, села рядом на пол. Взяла шапочку. Провела пальцами.

— Думаешь, я была бы хорошей матерью? — спросила вдруг.

Вопрос застал меня врасплох. Я хотела сразу сказать «да». Но потом поняла: за этим вопросом — безвоздушное пространство боли.

— Не знаю, — ответила я честно. — Но я знаю, что ты стала бы ею. Сумела бы. Как учишься всему. Как училась плавать, как научилась… — я спотыкаюсь, — прощать.

Алина ничего не сказала. Просто посмотрела на меня — цепко, прямо, изучающе. Первый настоящий взгляд за долгие недели. И медленно кивнула.

Я знала: доверие не вернуть по щелчку пальцев. Взмахом волшебной палочки. Это дорога — долгая, трудная. И мы только в самом начале. Может, не дойдём до конца.

Но в ту ночь, сидя напротив друг друга посреди раскиданных детских вещей в тесной кладовке, мы сделали первый шаг.