Дочь смотрела на неё долго, как-то странно. А потом сказала тихо:

— Ты всегда такая была, мам? Или деньги тебя такой сделали?

Забрала собаку, увезла в ветклинику. Вечером позвонила, сказала — камни в почках, операция нужна. Дорогая. Она оплатит.

— Спасибо, — сказал ей Пётр. Валентина промолчала.

В понедельник Пётр куда-то уехал с утра. Вернулся к обеду — измотанный, но довольный.

— Оформил кредит, — сказал он, снимая пальто. — В среду первый приём.

— Что?! — Валентина даже присела на табуретку. — Ты... что же ты наделал?

— А что мне было делать? — он пожал плечами. — Ты ведь не дашь. У тебя же «нет денег».

В голосе звучала такая горечь, что Валентина вздрогнула. Как будто пощёчину получила. За двадцать пять лет Пётр никогда так с ней не говорил.

— Какой процент? — только и спросила она.

— Двадцать два, — ответил он, не глядя на неё. — Переплачу, конечно. Ничего, потихоньку выплачу.

— Ты с ума сошёл, — прошептала она. — Ты в кабалу залез!

— А что мне было делать? — повторил он. — Вот скажи, что?

Она молчала. Внутри что-то скрежетало и ныло. Как оправдаться? Как объяснить ему, что копить — это значит жить. Что только деньги — настоящая защита от мира, который вечно хочет тебя обобрать, разорить, пустить по миру с протянутой рукой. Отец пил и пропивал всё, что было. Мать болела и не могла работать. А маленькая Валя собирала бутылки, макулатуру, металлолом — лишь бы накопить на хлеб. В шестнадцать лет прятала деньги в банку из-под чая, заворачивала в носовой платок — чтобы отец не нашёл. В восемнадцать уже умела штопать, перелицовывать, перешивать — из ничего делать что-то. Экономить, копить, откладывать.

— Нас могут в любой момент выгнать на улицу, — сказала она тихо. — Отключить свет, газ. Ты не знаешь, что такое голод.

— Да кто нас выгонит?! — он всплеснул руками. — Уже двадцать пять лет никто не выгоняет! Мы пенсионеры, квартира наша, что за бред ты несёшь? Я работал всю жизнь! А ты всё копила, копила, копила! Для чего?!

Пётр закашлялся, схватился за сердце. Валентина испугалась — побежала за валокордином, накапала ему.

— Только не нервничай, — приговаривала она. — Сердце у тебя слабое.

Вечером Пётр сидел в спальне, перебирал какие-то бумаги. Валентина мыла посуду, размышляя, что делать. Кредит — это страшно. Двадцать два процента — это грабёж. Но не давать же свои кровные, накопленные.

На тумбочке звякнул телефон — эсэмэска от дочери. «Папе позвонила. Как он? Почему не сказали про протез раньше? Я бы помогла с деньгами!»

Валентина не ответила. Положила телефон экраном вниз и пошла проверять, что там с мужем. Заглянула в спальню — и замерла на пороге.

Пётр сидел на краю кровати, и в руках у него была тетрадь. Её тетрадь. С записями обо всех накоплениях.

Тетрадка была потрепанная, в коричневой обложке, с пожелтевшими страницами. Валентина хранила её пятнадцать лет, исписала от корки до корки мелким почерком — все до копейки, все до рубля. Каждый вклад, каждая заначка. Суммы, даты, проценты. Её тайная бухгалтерия.

— Что это? — спросила она, мертвея от ужаса. Будто голой осталась перед чужим человеком. Будто самое сокровенное вывернули наизнанку.

Пётр перелистывал страницы молча. Водил пальцем по цифрам. Его лицо, всегда такое живое, теперь застыло, окаменело. Даже морщины стали глубже, резче — как трещины на старом гипсе.

— Здесь написано, что у тебя восемьсот двенадцать тысяч, — сказал он тихо, без вопросительной интонации. Просто констатировал факт.

Валентина прислонилась к дверному косяку, чтобы не упасть. Колени ослабли. В горле пересохло.

— Где ты её взял? — прошептала она.

— В шкафу. Искал документы на квартиру... для банка потребовали, — он закрыл тетрадь и положил рядом с собой на кровать. — А там... вот.

Она смотрела на мужа и не узнавала. Как будто чужой человек сидел — с его лицом, но другими глазами. Смотрел сквозь неё, в какую-то точку за спиной.

— Это не то, что ты думаешь... — начала Валентина.

— А что я думаю, Валь? — он впервые поднял на неё взгляд. — Объясни-ка.

Он говорил спокойно, а ей вдруг стало страшно. Двадцать пять лет прожили, а она ни разу не видела у него такого взгляда — холодного, отстранённого, без тени прежней теплоты.

— Это... на чёрный день, — пробормотала она. — Мало ли что случится. Болезнь там или... ну, всякое бывает.

— Случилось, Валь, — он усмехнулся одними губами, глаза остались стеклянными. — Вот оно и случилось. Я без зубов. Собака болеет. И что?

— Это другое, — она вдруг разозлилась. — Это же не смертельно! Подумаешь, протез. Можно и потерпеть. А деньги — их трогать нельзя. Они для действительно важного!

— А что для тебя «действительно важное», Валь? — спросил Пётр так тихо, что она едва расслышала. — Когда ты их тратить собираешься? На похороны мои?

Валентина отшатнулась, как от удара. Как он мог такое сказать? Она хотела возразить, хотела крикнуть, что он ничего не понимает... но слова застряли в горле. А Пётр смотрел и смотрел на неё, и в его взгляде постепенно прорастало понимание. Горькое, как полынь.

— Ты не отдашь их, — сказал он. — Я понял. Ни на протез, ни на что. Ни сейчас, ни потом.

— Если найдем подешевле... — она всё ещё пыталась сохранить лицо. — Я же не говорю «нет», говорю «давай поищем варианты».

— Две недели искали, — отрезал он.

Они замолчали. За окном стемнело, но свет не включали. Сидели в полутьме — двое седых людей, прожившие вместе четверть века, а сейчас оказавшиеся по разные стороны пропасти.

Пётр вдруг встал, включил ночник и подошёл к шкафу. Достал с верхней полки чемодан — старый, потрепанный, с облезлыми уголками. Они брали его на море, когда дочери было семь. Последний раз ездили куда-то всей семьей. Потом Валентине всё казалось дорого, невыгодно, не ко времени.

— Что ты делаешь? — спросила она, холодея.

— Собираю вещи, — ответил он просто, как о чем-то давно решенном.

— Куда?

— К Ленке. К дочери, — он начал складывать в чемодан рубашки, носки, брюки.

— Зачем? — её голос сорвался.

Пётр выпрямился и посмотрел на жену долгим взглядом. Не злым даже — усталым. Как смотрят на сложную задачу, которую пытались решить много лет, а потом поняли, что решения нет.

— Зачем жить с человеком, который даёт собаке умирать, лишь бы не тратить деньги? Который смотрит, как я не могу есть нормально три недели, — он покачал головой. — Я просил тебя один раз за все годы, Валя. Один раз. Мне нужна была помощь. Ты знаешь, чем это кончится? Кредит на пенсию... Дочь звонила, сказала — помогла бы с деньгами. А ей ты зачем соврала? Она готова меня на такси до клиники отправить, а ты «денег нет»?

Он говорил тихо, но каждое слово било, как камень. Валентина стояла, вцепившись в дверной косяк, не в силах пошевелиться. А в голове стучало: «Восемьсот двенадцать тысяч, восемьсот двенадцать...» Столько денег. Её деньги. На чёрный день. На самый-самый чёрный. А Пётр хочет уйти. Вот так просто — взять и уйти.

— Ты... ты не можешь, — пробормотала она. — Мы же всю жизнь...

— Я как-то подсчитал недавно, — он горько усмехнулся. — За двадцать пять лет мы ни разу не ездили в отпуск вместе. Всё «дорого», всё «не сейчас». Ты никогда не покупала мне подарки на день рождения — «зачем выбрасывать деньги». Помнишь, я хотел спиннинг себе на юбилей? Ты сказала: «Ты с ума сошёл, восемь тысяч за палку?» Восемь тысяч, Валя. А у тебя восемьсот двенадцать. И протез мне нужен за двести.

Его руки, всегда такие ловкие, дрожали, когда он складывал вещи. Старые вещи. Штопаные-перештопаные, выцветшие, растянутые. Ни разу не купила ему новый свитер. Всё перешивала старые. Экономила.

— Не уходи, — прошептала Валентина, чувствуя, как по щекам текут горячие слезы. — Пожалуйста.

Пётр закрыл чемодан, выпрямился, устало посмотрел на жену:

— А зачем оставаться, Валь? Скажи честно. Тебе ведь восемьсот тысяч на сберкнижке дороже, чем я.

В коридоре зазвонил телефон. Пётр вышел взять трубку. Валентина слышала, как он тихо разговаривает с дочерью. Слов не разобрать, но голос какой-то надломленный, чужой. Через минуту он вернулся, взял чемодан.

— Лена приедет за мной через полчаса. Собака, говорит, поправляется, — он помолчал, глядя куда-то мимо жены. — Мне не страшно умирать, Валя. Мне страшно, что я прожил с тобой жизнь и так и не почувствовал, что ты была рядом.

Валентина не пыталась остановить Петра, когда он выходил из квартиры. Не бежала за ним по лестнице, не кричала, не молила вернуться. Она сидела на кухне, глядя на чашку с остывшим чаем, и не чувствовала ничего, кроме странного оцепенения.

Деньги были целы. Восемьсот двенадцать тысяч — на месте. В банке, под матрасом, в шкатулке. Никто их не отнял, не украл, не потратил на глупости. Всё, как она хотела. А Пётр — что ж, перебесится и вернётся. Куда ему деваться.

Прошла неделя. Пётр не звонил. Дочь приезжала забрать ещё вещи, смотрела с холодной жалостью. Валентина спросила про собаку — та поправилась. Операция стоила тридцать семь тысяч. Дочь заплатила сама. Они почти не разговаривали.

Уходя, дочь сказала только: — Папа записался на протезирование. На следующей неделе начинают. На кредит.

Прошли две недели. В квартире было тихо — ни шаркающих шагов, ни кашля, ни скулежа пса у двери. Валентина ловила себя на том, что готовит на двоих, а потом вспоминает — некому. Смотрит на пустой стул. Прислушивается к скрипу двери, думая — вернулся.

Но никто не возвращался.

Однажды утром она достала сберкнижку. Просто посмотреть, просто убедиться — деньги на месте. Триста сорок. Рядом бутылочка с валокордином — последние дни часто кололо сердце. Листала страницы, смотрела на цифры. Суммы, даты, проценты.

Потом пошла в спальню. Подняла матрас, достала целлофановый пакет. Пересчитала — сто двадцать, всё верно. Сложила обратно. Посмотрела на смятое покрывало с одной стороны кровати — там, где раньше спал Пётр.

В шкатулке за иконой — двести. В банке — ещё почти полмиллиона. Всё по местам. Всё, как надо.

Она сидела на кухне, на своём обычном месте, и смотрела на стену перед собой. Там висел старый календарь с перекидными листками. Она отрывала по листку каждый день — так уж повелось. Двадцать лет этот календарь висел. Дешёвый, из районной типографии. Можно было бы купить новый, красивый, но зачем тратить деньги, когда и так видно дату?

Пятнадцать тысяч на смартфон — баловство. Восемь тысяч на спиннинг — блажь. Двести тысяч на протез — роскошь. А восемьсот двенадцать — надёжность. Защита. Крепость.

Одинокая, холодная крепость, в которой теперь только она — и деньги.

Валентина встала, открыла кухонный шкафчик, достала бутылку водки — оставшуюся ещё с Нового года. Налила полстакана, выпила залпом, закашлялась. Давно не пила. Экономила.

Пустая кухня. Пустые комнаты. Тишина, от которой звенит в ушах.

Деньги целы. А жизнь... жизнь кончилась. Вдруг — кончилась.

Она подошла к окну, прижалась лбом к стеклу. Внизу спешили люди, ехали машины. Жизнь кипела, бурлила. А она стояла здесь, одна, с восемьюстами двенадцатью тысячами — в банках, под матрасом, за иконой. И не знала, что с ними делать. Потому что для чего беречь, если никого не осталось рядом? Для кого копить, если все ушли?

Валентина медленно опустилась на табурет, достала телефон. Нашла номер дочери, нажала вызов. Длинные гудки. И вдруг:

— Да, мама?

— Лена... — голос дрогнул. — Как там папа? Как собака?

— Нормально, — в голосе дочери звучала настороженность. — Папа в клинику ходит. Собаке швы сняли.

Валентина сглотнула ком в горле и вдруг произнесла то, чего от себя не ожидала:

— А давай я заплачу за папин протез? И кредит закроем.

На том конце провода повисла тишина. Потом дочь тихо сказала:

— А он не вернётся, мама. Ты же понимаешь?

Валентина кивнула, хотя дочь не могла её видеть:

— Понимаю. Но деньги... Они ему пригодятся больше, чем мне.