— Артёмка, денег нигде не занять? — Васька, механик, подходит ко мне в курилке. — До зарплаты полторы недели, а у дочки день рождения.

— Нет, извини, — я развожу руками. — У самого на карте шаром покати.

— Опять? — он смотрит внимательно, затягиваясь. — Третий раз за два месяца. У тебя всё нормально?

Я киваю. Стряхиваю пепел. Ага, нормально. Просто моя жена считает, что если я не купил ей цветы на 8 марта (купил, но не те), значит, надо проучить. Снять все деньги, накупить себе шмоток и оставить меня выкручиваться. Мол, стресс полезен для мужчины. Встряхивает, пробуждает охотничий инстинкт.

Сколько раз она это делала? Я начал считать год назад, потом бросил. На работе дёргаюсь каждый раз, когда на телефон приходит уведомление из банка. Может, снова? А мне ещё за Димку платить — за английский, за тренировки. Да и кредит за машину никто не отменял.

Я докуриваю, возвращаюсь в цех. Грохот станков, запах горячего металла, искры сварки. Обычный день. Никто не видит, как у меня внутри всё сжимается каждый раз, когда я думаю о счетах.

Прихожу домой поздно — специально задержался. Лучше побыть в цеху, чем сидеть дома и ждать, когда она начнёт рассказывать, какой я никчёмный муж. И как ей не повезло.

Ирка на кухне, что-то режет. Острый нож мелькает в её руках быстро, уверенно. Пятнадцать лет назад меня это восхищало. Она всё делала с каким-то особым шиком: и готовила, и одевалась, и смеялась громче всех. Сейчас немного страшно.

— Ты задержался, — говорит, не поворачиваясь. Не вопрос — констатация.

— Работы много, — отвечаю. Снимаю ботинки, бросаю ключи на тумбочку.

Из комнаты выглядывает Димка. Четырнадцать лет, а уже выше меня. Весь в деда.

— Привет, пап.

— Здорово, — я треплю его по голове, хотя знаю — он это ненавидит. Слишком взрослый. — Как дела в школе?

Он пожимает плечами: «Нормально». И скрывается в своей комнате. Там компьютер, наушники и другая жизнь, куда родителям вход воспрещён.

Ирка ставит передо мной тарелку с ужином. Села напротив. Смотрит выжидающе.

— Любимый, — начинает она тем особым тоном, который я узнаю из тысячи, — ты не замечаешь ничего нового?

Я окидываю её взглядом. Вроде всё как обычно. Волосы светлые, собраны в хвост. Серёжки какие-то другие, может? Или блузка новая? Господи, только не это.

— Ты... — я делаю паузу, — выглядишь прекрасно.

Она откидывается на спинку стула. Улыбка исчезает.

— Артём, ты вообще смотришь на меня? Я постриглась! Отрезала десять сантиметров! Сделала биозавивку! Потратила на это пять часов!

Я смотрю внимательнее. Волосы и правда другие. Вьются мелкими кудряшками. Как она любит.

— Тебе очень идёт, — говорю искренне.

Но уже поздно. Её глаза сужаются. Она поджимает губы.

— Знаешь, — говорит тихо, — иногда мне кажется, что я живу с манекеном. Ты вообще замечаешь, что у тебя есть жена? Что я живая?

Внутри всё обрывается. Начинается. Снова.

Она хлопнула дверью спальни, и я остался на кухне один. Ужин остыл, и я механически жевал кусок тушёной говядины. В голове — звенящая пустота. Надоело.

Телефон завибрировал. Сообщение из банка: «Платёж отклонён. Недостаточно средств на карте». Занавес поднят, первое действие началось. Проверяю счёт — мигает ноль с издевательской точностью. А за окном вторник, до зарплаты ещё десять дней.

Утром, выходя из дома, я уже знал, что она в ванной и красится не меньше часа. У меня появилось что-то вроде шестого чувства — по одному взгляду, по особой интонации я безошибочно определяю: сегодня она исчезнет на весь день и вернётся с пакетами, полными шелестящей, бесполезной ерунды.

— Я отвезу сегодня Димку на тренировку, после работы заеду, — говорю в закрытую дверь ванной.

— Конечно, милый, — в её голосе этот особый звон, как у бокала перед тем, как треснуть. — Не забудь потом заплатить за занятия. Тренер написал, что у нас долг.

Она знает. Знает, что денег нет. Знает, что я сейчас в панике соображаю, где взять три тысячи на оплату. И я знаю, что она знает. Мы играем в эту игру так долго, что все ходы давно просчитаны наперёд.

На работе начальство собирает внеплановое совещание. Сокращение заказов, оптимизация расходов, временные трудности — слова, которые я ненавижу всей душой. И главное: проект, над которым я работал последние полгода, заморозили. А вместе с ним — и обещанную премию.

Идеальный шторм, как говорится. Случайное совпадение: очередная Иркина «профилактика» и настоящие проблемы с деньгами.

На обеде звоню старому другу, Витьке. — Слушай, выручай, срочно нужны деньги до зарплаты. Верну с процентами.

— Артём, я бы рад, но сам на мели. Дочка заболела, лекарства выписали — как будто из золота их делают. Может, в банке кредит возьмёшь?

— Пытался. Отказали. У меня уже два непогашенных, третий не дают.

Он помолчал, потом тихо спросил: — Опять Ирка? Всё ещё развлекается так?

Я промолчал. Что тут скажешь? Да, Ирка. Да, развлекается. Да, я позволяю. Пятнадцать лет позволяю.

— Тёма, друг, — голос Витьки стал серьёзным. — Ты хороший мужик. Работящий. Семью тянешь. А она... Это ведь ненормально, понимаешь? Ненормально так жить. Одалживать, занимать, выкручиваться — из-за чего? Из-за того, что она, как девчонка, играет в свои игры?

— У каждого свои тараканы, — я попытался отшутиться. — Кто-то пьёт, кто-то шляется, а моя вот так развлекается.

— Артём, — он вздохнул, — это не тараканы. Это мощные такие слоны в посудной лавке твоей жизни. Она не имеет права так с тобой обращаться.

Я поблагодарил, сказал, что перезвоню, и отключился. Слова Витьки застряли занозой. Права? При чём тут права? Ей просто нравится чувствовать власть. А мне... мне просто проще найти деньги, чем объяснить ей, что любовь — это не про контроль.

Вечером забираю Димку с тренировки. Он возится со спортивной сумкой, сосредоточенный, хмурый — весь в меня.

— Тренер говорит, что если не оплатим занятия до конца недели, то меня могут не взять на соревнования, — бросает он между делом, не глядя на меня.

— Не переживай, всё будет оплачено, — я стараюсь, чтобы голос звучал уверенно.

— Да? — он впервые за день смотрит на меня прямо. — А мама сказала, что деньги на карте опять кончились, и это потому, что ты безответственный.

Что-то обрывается внутри. Этого ещё не хватало — чтобы она и сына втягивала в эти игры.

— Мама так сказала? — я крепче сжимаю руль.

— Ага. Сказала, что мужчины только тогда шевелятся, когда их прижмёшь, — он произносит это так буднично, словно это какая-то прописная истина.

В зеркале заднего вида — мой сын. Моя кровь. Будущий мужчина. Который уже впитывает этот яд, эту ложь о том, какими должны быть отношения. И что-то щёлкает внутри. Как кнопка пожарной тревоги под стеклом.

Дома пусто. На холодильнике записка: «Ужин в микроволновке. Вернусь поздно, с девочками на тренинге». И подпись — «Целую, твоя И.». Почерк идеально ровный, буквы аккуратные, как на прописях. Впервые замечаю, что в этой безупречности есть что-то пугающее.

Тренинги... Новая её фишка. Подруга Светка посоветовала курсы «женской ценности». Ирка теперь каждый вторник ходит туда, как на работу. Возвращается с блокнотом, полным каких-то цитат и упражнений. Смотрит на меня так, будто я подопытный кролик. «Повышает энергетику», «учится отражать мужскую агрессию», «привлекает достаток». Абракадабра какая-то.

Разогреваю ужин, сажусь с Димкой за стол. Он молчит, уткнувшись в телефон. Я смотрю на его лицо — мои глаза, нос Ирки, упрямый подбородок деда. Моему мальчику четырнадцать. Через несколько лет он начнёт встречаться с девушками. Что он им скажет о любви? Чему научила его наша семья?

И внутри — темнота, в которой пульсирует единственная мысль: так больше нельзя. Просто нельзя.

Она вернулась поздно, пахнущая духами и чужими разговорами. Положила на тумбочку стопку глянцевых буклетов — курсы, тренинги, семинары. На обложках женщины с идеальными улыбками и мантрами из трёх слов. «Бери и владей». «Притягивай своё богатство». «Управляй мужской энергией».

— Как тренинг? — спросил я, не отрываясь от ноутбука. Третий час пытался найти подработку.

— Ты не поверишь! — её глаза горели тем особым блеском, который раньше заставлял меня бросать всё и слушать. — Сегодня ведущая рассказывала, как важно правильно отзеркаливать мужскую жадность. Представляешь, она говорит: «Если мужчина не тратит на вас, значит, вы не пробудили в нём добытчика».

— А ты не пробовала просто поговорить со мной? — вопрос вырвался сам.

Ирка замерла, с брошью в руках. Моргнула.

— В смысле?

— В прямом, — я закрыл ноутбук. — Просто сказать, что тебе нужно. Без этих игр, без снятия денег, без манипуляций.

Она рассмеялась — нервно, деланно. Так смеются, когда не понимают шутки, но не хотят выглядеть глупо.

— Тёма, ты о чём вообще? Какие манипуляции? Милый, ты перетрудился.

— Ир, — я посмотрел ей прямо в глаза, — проект, над которым я работал полгода, закрыли. Премии не будет. А ты сняла все деньги, чтобы купить... что? Что настолько важное ты купила, что теперь Димку могут не взять на соревнования?

Она поджала губы, мочки ушей покраснели — верный признак, что задел за живое.

— То есть я виновата, что ты не способен заработать достаточно? Что подрабатывать не хочешь? Что каждый месяц еле-еле...

— Я нормально зарабатываю, — перебил я. — Но эти твои фокусы с картой... это не просто деньги. Это... это предательство, понимаешь? Каждый раз, когда ты оставляешь меня на мели, ты будто говоришь: «Я тебе не доверяю, я тебя не уважаю».

— Не драматизируй, — она небрежно махнула рукой. — Я просто иногда... встряхиваю тебя. Для профилактики. Ты сам говорил, что тебе это помогает мобилизоваться.

— Я врал. Пятнадцать лет врал, что мне это нравится. Знаешь, почему? Потому что проще было соврать, чем признать, что моя жена держит меня за идиота.

Её лицо изменилось — маска уверенности треснула, как старый фарфор. На секунду мелькнуло что-то настоящее. Испуг? Вина? Но она быстро справилась с собой, выпрямилась.

— Знаешь что, Артём? Ты просто слабак. И всегда им был. Только слабаки жалуются, когда им немного усложняют жизнь. Сильные мужчины...

— Не надо, — я поднял руку. — Избавь меня от этого бреда про сильных мужчин. Ты не имеешь ни малейшего представления, что значит быть мужчиной. Для тебя это какой-то автомат с купюрами, который нужно периодически встряхивать.

Она открыла рот, но не нашла слов. Впервые за пятнадцать лет.

— Ты... ты пьян? — наконец выдавила она.

— Трезв как стёклышко. И впервые за много лет говорю то, что думаю.

Мы стояли друг напротив друга. Две чужие планеты без общей орбиты. Между нами — пропасть из недосказанного, невыслушанного, неисправленного.

— И что теперь? — она скрестила руки на груди. Оборонительная позиция.

— Я ухожу на три дня. Мне нужно подумать, — сказал я спокойно, удивляясь собственному голосу.

— Что? — она нервно рассмеялась. — Куда это ты собрался?

— К Виктору, — я уже доставал дорожную сумку из шкафа. — Он пустит на пару дней. А потом вернусь, и мы поговорим.

— Вернёшься и... что? Выставишь мне счёт? Разведёшься? В чём твой план, Тёма? — её голос срывался.

Я сложил в сумку бритву, зубную щетку, две рубашки. Всё как в тумане. Движения чёткие, спокойные, будто не я их делаю.

— Плана нет, Ира. Есть только усталость. От того, что я живу в постоянном страхе — не перед жизнью, не перед завтрашним днём, а перед тобой. Перед тем, что ты сделаешь.

Тишина залила комнату, как вода тонущий корабль. Я застегнул сумку, повесил на плечо. Мы оба знали: это не просто побег на три дня. Это перелом. После него ничего не будет по-прежнему.

— А как же Димка? — она выставила последний барьер.

— Димке четырнадцать. Он поймёт, — я посмотрел на неё в последний раз. — Я не хочу, чтобы он вырос с мыслью, что любовь — это борьба. Что мужчина должен всё время доказывать, а женщина — проверять.

Я вышел в коридор. Тихо приоткрыл дверь в комнату сына. Он не спал — сидел с наушниками за компьютером. Обернулся, увидел сумку на моем плече. В его глазах не было удивления. Он всё понял.

— Пап?

— Всё нормально, — я заставил себя улыбнуться. — Мне нужно на пару дней уехать. Позвоню.

Он кивнул. Серьёзно, по-взрослому. Без истерик, без вопросов.

— Удачи, — сказал он только.

И в этом единственном слове было больше поддержки, чем во всех Иркиных уверениях, что она действует мне во благо.

Я вышел из квартиры, спустился на лифте. Открыл дверь подъезда, вдохнул октябрьский воздух. Впервые за много лет я почувствовал… свободу? Нет. Просто отсутствие страха.

Телефон в кармане вибрировал — Ирка названивала. Я отключил его.

Три дня превратились в неделю. Неделя — в две. Я жил у Витьки в однушке, спал на раскладном диване, который к утру превращался в орудие пытки. Но даже с ноющей спиной и на чужих простынях я чувствовал себя... не счастливым, нет. Скорее — проснувшимся.

Ирка засыпала сообщениями. Сначала злыми («Ну и катись!»), потом растерянными («Тёма, давай поговорим?»), потом отчаянными («Я не понимаю, что происходит»). Я отвечал коротко, только про Димку. Брал его на выходных, мы ходили в кино, говорили о пустяках. О главном — молчали. Он не спрашивал, когда я вернусь. Понимал, что я и сам не знаю.

На третью неделю Ирка пришла к проходной завода. Я увидел её издалека — в сером пальто, с потухшими глазами, непривычно тихая.

— Поговорим? — спросила она, не здороваясь.

Мы зашли в кафе напротив. Заказали чай, сидели молча.

— Я не понимаю, что я сделала не так, — наконец произнесла она. — За что ты меня наказываешь?

Я смотрел на неё — и видел не злодейку, не манипуляторшу, а просто женщину. Уставшую, растерянную, пытающуюся удержать то, что считала своим.

— Я никого не наказываю, Ир. Просто пытаюсь понять, можем ли мы быть вместе. По-другому.

— По-другому?

— Без этих игр. Без страха. Без контроля, — я сделал глоток чая. — Пятнадцать лет я плясал под твою дудку. Ты дёргала за ниточки, а я подпрыгивал. Знаешь, сколько раз я брал кредиты? Сколько унижений вытерпел, занимая деньги?

Её лицо дрогнуло.

— Я не думала... — она запнулась. — Мне казалось, ты справляешься. Даже гордишься этим.

— Потому что я врал. Мне было стыдно признаться, что жена считает меня банкоматом.

Она хотела возразить, но остановилась. Опустила глаза.

— Мне никогда не нужны были эти деньги, — сказала тихо. — Не в них дело. Я просто... хотела чувствовать, что могу. Что имею власть. Как мой отец над матерью. Но не с кулаками, а по-другому...

— Я знаю, — ответил я. — Поэтому и ушёл. Потому что понял: ты не остановишься сама.

Мы говорили до закрытия кафе. Впервые за пятнадцать лет — по-настоящему. Без поз, без масок. Обнажённые души, с синяками и шрамами. Я рассказал, как копил обиду. Она — как боялась стать невидимой, как мать. Мы осторожно ощупывали эти раны, боясь сделать больнее, чем уже есть.

Домой я не вернулся. Но мы договорились: вместе сходим к психологу. Ради Димки. Ради нас — если от этих «нас» ещё что-то осталось.

Через месяц я снял квартиру. Маленькую, в соседнем районе. Димка приезжал через день. Ирка сама предложила: «Он скучает. И ты нужен ему».

Однажды она привезла Димку и осталась на пороге, не заходя.

— Знаешь, я ходила не на тренинги всё это время. А на терапию, — сказала, глядя в пол. — И поняла одну штуку: моя мать не была слабой. Она была сильной — терпела, прощала, любила, несмотря ни на что. А я... я просто боялась любить. Потому что любить — значит быть уязвимой.

Я молчал. Ничего не обещал, не утешал. Но и не захлопнул дверь.

Не знаю, вернусь ли я когда-нибудь. Смогу ли снова доверять. Но я точно знаю: тот ужас, что сидел во мне всё это время, ушёл. И я могу дышать полной грудью. Могу сказать сыну: «Настоящая сила — не в контроле над другими. А в контроле над собой».

И этого достаточно. Пока достаточно.