Ирине хотелось рассмеяться. Или заплакать. Или и то, и другое одновременно.

— Андрей, — она тщательно подбирала слова, — мне сорок два.

— И что? — он даже бровью не повёл. — Сейчас многие рожают в этом возрасте. Есть куча анализов, чтобы всё проконтролировать.

— Я детский хирург. Я слишком хорошо знаю статистику, — Ирина потёрла переносицу. — В моём возрасте риски аномалий развития...

— Да брось, — перебил он. — Мы не какие-то там... У нас будет здоровый ребёнок. Главное — решиться.

Решиться. Как будто в этом всё дело. Как будто она не просила его о ребёнке, когда ей было двадцать девять, тридцать два, тридцать пять. Как будто не плакала, запершись в ванной, после его очередного «давай не сейчас, подождём ещё годик».

— Андрей, — повторила она, и голос дрогнул, — я уже не хочу.

Он замер с занесённой над папкой рукой.

— Что значит «не хочу»?

— То и значит. Не хочу ребёнка. Не готова. Не сейчас.

— Но почему? — он выглядел искренне озадаченным. — Ты же всегда хотела. Это нормально — продолжить род. Оставить след.

— Ключевое слово — «хотела». В прошедшем времени.

Ирина встала из-за стола и подошла к окну. За стеклом моросил безрадостный октябрьский дождь. Внизу, у подъезда, молодая мать впихивала упирающегося малыша в коляску. Ребёнок орал, раскидывая крошечные ручки и ножки. Мать выглядела измотанной до предела — круги под глазами, сбившаяся набок шапка, отчаяние на лице.

Эта картина почему-то придала Ирине сил.

— Знаешь, — сказала она, не оборачиваясь, — я тринадцать лет просила тебя о ребёнке. Тринадцать. Когда мне было и тридцать, и тридцать пять. Ты всегда находил причины: то мы в ипотеке, то у тебя проект важный, то мне карьеру надо строить... А сейчас вдруг решил?

— Ты мне ещё это припоминать будешь? — в голосе мужа зазвучало раздражение. — Да, я был не готов. А теперь — готов. Люди меняются, Ир. Я понял, что хочу семью. Настоящую. С ребёнком.

— А я — нет, — она наконец повернулась к нему. — Я больше не хочу. И дело даже не в возрасте. Просто... я научилась жить иначе. Без этой мечты. У меня операции, пациенты, мои акварели...

— Акварели! — фыркнул Андрей. — Это что, сравнимо с ребёнком? С наследником? С продолжением нашего рода?

«Нашего рода», — отметила Ирина. Не её. Не его. Какого-то абстрактного «нашего».

— Для меня — да, — тихо ответила она. — Для меня сейчас важно то, что я делаю руками. Детей, которых спасаю. Картины, которые пишу. Жизнь, которую выстроила, несмотря на то, что самое важное для меня когда-то — не случилось.

Андрей смотрел на неё, будто видел впервые.

— Знаешь что, — он встал, сгрёб папку с документами, — я дам тебе время подумать. Это не та тема, где можно вот так запросто отказаться. Подумай хорошенько. А если не передумаешь... — он помедлил, — тогда нам, наверное, не по пути.

Хлопнула входная дверь. Ирина осталась стоять у окна, разглядывая мокрые крыши.

Ультиматум. Вот так просто. Восемнадцать лет вместе, а с его стороны — никакого понимания, что она может чувствовать.

Ольга, лучшая подруга и коллега, выслушала её в ординаторской, не перебивая. Только поставила перед ней чай и конфеты — вишня в шоколаде, те самые, которые помогали Ирине пережить трудные дни.

— Слушай, — сказала наконец Ольга, — а ты не думала, что у него кризис среднего возраста? Ну, типа, все друзья с колясками, а он один такой...

— Нет, — Ирина покачала головой. — Не в этом дело. Просто... знаешь, когда мне было тридцать шесть, мы с ним серьёзно поговорили. Он сказал, что не создан для отцовства. Что боится ответственности. Что не хочет, чтобы кто-то зависел от него в таком плане. И я... я приняла это. Трудно, больно, но приняла. Перестроила свою жизнь. Научилась находить радость в другом.

— А сейчас?

— А сейчас он вдруг решил, что передумал. Что хочет оставить «след». И требует, чтобы я в сорок два забеременела, родила и превратилась в ту женщину, которой он когда-то не дал стать.

Ольга отхлебнула чай, задумчиво глядя на подругу:

— А твоё здоровье? В плане, ну, рисков там...

— Да при чём тут здоровье! — Ирина махнула рукой. — Я бы пошла на риски, если бы это был мой выбор. Моё желание. Если бы я чувствовала, что это правильно — для меня. Но я не хочу рожать, потому что кто-то поставил мне условие. Это... это унизительно.

— Что ты будешь делать?

Ирина долго молчала. Потом сказала тихо:

— Не знаю. Честно, не знаю.

Андрей вернулся домой поздно — как обычно в последние дни. Ирина к тому моменту уже выпила чай и сидела за письменным столом, рисуя. Акварель — заснеженный парк с одинокой скамейкой — получалась неожиданно мрачной.

— Привет, — он остановился в дверях. — Подумала?

Просто так. Без «как дела», без разговора, без попытки понять. Сразу — к делу.

— Я всё время думаю, — ответила она, не отрываясь от рисунка. — И знаешь, что я поняла? Что дети — это не ультиматум. Не средство шантажа. Не способ удержать кого-то рядом.

— Я не шантажирую, — он прошёл в комнату, сел напротив. — Я просто говорю честно: мне нужен ребёнок. Не будет его — смысла в браке нет.

Ирина отложила кисть:

— А восемнадцать лет вместе? Это не аргумент?

— Восемнадцать бесплодных лет, — отрезал он. — Без продолжения. Без смысла.

Она вздрогнула. Восемнадцать лет её жизни, её любви, её работы в доме — «бесплодные». Потому что нет ребёнка.

— Знаешь, — сказала Ирина медленно, — а ведь я, наверное, могла бы. Пройти обследования. Пропить гормоны. Лечь на сохранение. Родить. С риском для здоровья — своего и ребёнка. Но я теперь понимаю, что не должна это делать.

— Почему это?

— Потому что тебе нужен не ребёнок. Тебе нужен ты сам — в ребёнке. Твой страх перед старостью, перед тем, что не оставишь след. Это не про любовь — это про эгоизм.

Ирина сама удивилась своей внезапной смелости. Эти мысли давно крутились в голове, но выговорить их раньше она бы не решилась.

— Эгоизм? — Андрей даже привстал. — А ты в зеркало смотрела? Так вцепилась в свою свободу, в свои акварельки, что готова лишить меня отцовства!

— Я тебя не лишаю, — она покачала головой. — Я просто не хочу быть инструментом для чего-то, что нужно только тебе. Не хочу рожать в сорок два, потому что в тридцать тебе было «рано». Не хочу жертвовать собой из-за того, что ты вдруг изменил мнение.

Андрей смотрел на неё со смесью злости и растерянности:

— То есть, всё? Ты решила? Значит, никакого ребёнка не будет?

— Нет, — твёрдо сказала Ирина. — Не будет. Если тебе это настолько важно — ищи другую женщину. Моложе. Согласную на твои условия. А я... я останусь собой.

Он помолчал, потом встал:

— Что ж, я понял. Тогда мне нужно собрать вещи.

Ирина проснулась рано. За окном только светало — хмурое ноябрьское утро неохотно расталкивало тяжёлые тучи. Кровать была пуста — Андрей вчера перебрался на диван в гостиной, сказав, что так будет проще, пока он не найдёт квартиру.

Она встала, подошла к окну. Внизу, на детской площадке, какой-то парень выгуливал собаку. Обычное утро. Обычный день. Но почему-то внутри ощущение — будто после тяжёлой операции, когда мышцы ещё помнят напряжение, а в голове шумит от усталости и облегчения.

На кухне Ирина обнаружила записку. Размашистый почерк Андрея: «Поживу пока у Петровых. Потом заберу вещи. Прости, но я не могу так. Когда одумаешься — позвони».

Она сложила листок и выбросила в мусорное ведро. «Одумаешься». Как будто её решение — просто каприз, блажь, а не выстраданный за годы выбор.

В больнице было привычно суетно. Две операции с утра, обход, разговор с родителями маленького пациента. Ирина ловила себя на том, что выглядит со стороны, наверное, как обычно — собранная, спокойная, немного усталая, — а внутри будто пустота. Как после удаления опухоли — вроде и легче, но непривычно.

— Ты как? — спросила Ольга в конце смены.

— Нормально, — Ирина вымыла руки и стала вытирать их бумажным полотенцем. — Он ушёл. Сказал, что поживёт у Петровых.

— Серьёзно? Вот так просто?

— Для него — да. Просто. «Дай мне то, что я хочу, или я ухожу».

Ольга помолчала, потом спросила осторожно:

— А ты не боишься, что пожалеешь?

Ирина задумалась. Боится ли она? Наверное, боится. Одиночества. Пустых комнат. Жизни без человека, с которым была восемнадцать лет.

— Боюсь, — призналась она. — Но знаешь, чего я боюсь ещё больше? Сломаться. Согласиться. Родить ребёнка из страха, что никогда больше никому не буду нужна. И ненавидеть потом и себя. И Андрея. И, не дай бог, ребёнка. За то, что он появился не из любви, а из шантажа.

— Ты сильная, — Ольга обняла подругу. — Гораздо сильнее, чем думаешь.

Прошла неделя. Андрей не звонил, и Ирина не звонила тоже. Пустота внутри мало-помалу заполнялась. Работой, разговорами с друзьями. Тишиной, которую вдруг оказалось так приятно слушать.

В субботу она впервые проснулась без будильника. Лежала, глядя в потолок. И думала, что в первый раз может планировать день. Так, как хочет. Без оглядки на мужа, его настроение, его планы. Без его молчаливого недовольства, когда она садилась рисовать.

Ирина встала, сварила кофе и впервые выпила его прямо в постели, глядя в окно. Потом достала из шкафа папку с акварелями, которые никому не показывала. Перебирала пейзажи, натюрморты, наброски лиц — случайных прохожих, пациентов, коллег. И вдруг поняла, что хочет рисовать.

Не так, как раньше — урывками, в те редкие часы, когда Андрей был на работе или с друзьями.

А по-настоящему.

Она взяла лист ватмана, кисти, акварель. Смочила бумагу, нанесла первые мазки. И почувствовала, как внутри разливается что-то тёплое и яркое — то самое чувство, которое когда-то испытывала, мечтая о ребёнке. Чувство созидания. Творчества. Жизни.

На бумаге постепенно проступала женщина. В белом халате. С уставшими, но спокойными глазами. Без ребёнка. Но с целой жизнью за плечами — и перед собой.

Андрей пришёл забрать вещи через две недели. Выглядел осунувшимся, небритым.

— Как ты? — спросил неловко, складывая рубашки в чемодан.

— Нормально, — ответила Ирина. И с удивлением поняла, что не врёт. Ей действительно было нормально. Непривычно — да. Иногда одиноко. Но — нормально.

— Я всё ещё думаю, что ты совершаешь ошибку, — он застегнул чемодан, выпрямился. — Мы могли бы быть семьёй. Настоящей.

Ирина грустно улыбнулась:

— Мы были семьёй, Андрей. Просто разной — для тебя и для меня.

— Что, так и будешь одна? — в его голосе звучала смесь жалости и раздражения. — С этими своими... картинками?

— Не знаю, — она пожала плечами. — Может, и не одна. А может, и одна. В любом случае — я буду с собой. И этого мне достаточно.

Ирина смотрела, как закрывается за ним дверь. И чувствовала странное облегчение. Она могла бы ненавидеть его. За то, что отнял у неё возможность стать матерью. Тогда, когда она больше всего этого хотела. Могла бы ненавидеть себя — за то, что не настояла, не ушла, не выбрала тогда материнство, а не брак.

Но вместо этого она чувствовала благодарность. За то, что жизнь наконец расставила всё по местам. За то, что ей хватило сил выбрать себя. За то, что впереди — не пустота, как она боялась, а полотно, которое она сама может заполнить чем угодно.

Ирина вернулась к мольберту. Женщина в белом халате на её картине улыбалась — тихой, но упрямой улыбкой человека, который знает свою цену. Не потому, что рядом кто-то есть — или нет. А потому, что внутри — с каждым днём всё крепче — осознание: жизнь — это не только и не столько о том, кого ты родила. Это прежде всего о том, кем родилась

История Анны