А потом родился Костик. Первенец. И все поменялось. Сначала я списывала всё на усталость, недосып, перестройку организма. Мол, не могу же требовать, чтобы муж вскакивал по ночам — у него работа, ему высыпаться надо. Я же — в декрете, отосплюсь днём. Но дни шли, и постепенно всё, абсолютно всё по дому стало моей заботой.

Помню, как впервые по-настоящему разозлилась. Костику было месяцев пять. Сергей пришёл с работы, сел на диван, уткнулся в телефон. А я металась — готовила ужин с Костиком на руках, он капризничал, у меня болела голова, а ещё стиральная машинка сломалась, и я весь день стирала руками. И вот он сидит, а я бегаю. Я тогда резко сказала: «Может, хоть подержишь сына?» А он поднял на меня глаза с таким непониманием: «Я устал. Целый день работал, между прочим».

И я заткнулась. Потому что да — он работал. Он деньги зарабатывал. А я — так, с ребёнком сидела. Не работа же.

Потом Костя подрос, я вышла на работу. И год был почти нормальным — у нас были деньги, помогала няня, я снова чувствовала себя человеком. Но потом — беременность. Вторым. Не планировали, но я обрадовалась. Сергей тоже вроде был доволен, хотя больше волновался о деньгах — как потянем, няня, садик...

Алёшка родился зимой. Роды были тяжёлыми, я долго восстанавливалась. И со вторым декретом всё покатилось по второму кругу — только теперь у нас был ещё и четырёхлетний Костя, который требовал внимания не меньше младенца.

Сергей... он просто исчез из семейной жизни. Нет, физически он, конечно, был. Приходил с работы, ужинал (ужин должен был быть на столе), смотрел телевизор, ложился спать. Но он совсем перестал участвовать. Не играл с Костей. Не брал на руки Алёшу. Не помогал с уборкой. Не выносил мусор, если прямо не попросишь. И каждая просьба воспринималась как одолжение — он вздыхал, закатывал глаза: «Ну вот опять».

А его мать... Боже, его мать. Она живёт в соседнем районе и приезжает каждые выходные. Проверяет, как я готовлю, как одеваю детей, как убираю. И всегда найдёт, к чему придраться. То детям холодно (в шапках-то, в мае!), то им жарко. То суп пересолен, то мясо сыровато. И Серёжа, её ненаглядный сыночек, всегда на её стороне. Я слышала, как она ему по телефону говорила: «Ты посмотри, что она с тобой делает. Исхудал весь. Не кормит она тебя».

И он соглашался! Вместо того, чтобы сказать: «Мама, прекрати».

Последний год — как в тумане. Я встаю в шесть, чтобы успеть приготовить Косте завтрак, собрать его в садик. Потом кормлю Алёшу, который просыпается в полседьмого и орёт, если не покормить сразу. Потом бужу Сергея, готовлю ему завтрак. Он ест, молча, уткнувшись в телефон. Потом уходит. Я веду Костю в садик — с коляской, потому что Алёша с нами. Потом быстрее домой — убраться, постирать, приготовить обед, забрать Костю, сделать ужин...

И так каждый день. Без выходных. Без перерывов. Без «спасибо».

А вчера... вчера случилось то, что перевернуло всё.

Сергей пришёл с работы поздно — часов в девять. Я как раз уложила детей — Костя долго капризничал, Алёша тоже никак не хотел засыпать. Я вымоталась, голова гудела. На плите был борщ — не свежий, трёхдневный, но вполне ещё хороший. И пара котлет осталась. А ещё была пицца замороженная, которую я купила на всякий случай.

Сергей открыл холодильник, постоял, посмотрел на кастрюлю с борщом, поморщился. Потом закрыл холодильник и спросил:
— А что на ужин?
— Борщ, — ответила я. — И котлеты. Разогрей, пожалуйста.
— Опять борщ? — он поджал губы. — Третий день подряд?
— Ну да, — сказала я. — Там ещё пицца есть в морозилке.
— Пицца? — его голос стал выше. — Ты серьёзно предлагаешь мне пиццу? Ты знаешь, что у меня с желудком проблемы! Ты обязана готовить мне нормальную еду каждый день, а не эту дрянь замороженную! Иначе здоровье у меня ухудшится!

Я стояла и смотрела на него. Обязана. Я. Обязана. Ему. Не мужу и отцу моих детей, который тоже мог бы иногда взять на себя заботу о семье. Не партнёру, с которым мы строим общую жизнь. Нет. Я обязана ему, как прислуга хозяину. Я — обслуживающий персонал. Это было так ясно, так очевидно в этот момент.

— Знаешь что, — сказала я тихо. — Подавись своим борщом.

И вышла из кухни. Заперлась в ванной, включила воду и разрыдалась. Всё, что копилось годами, вырвалось наружу. Я ревела, как девчонка, размазывая сопли по лицу. Потом посмотрела на себя в зеркало — опухшие глаза, тёмные круги, волосы собраны в небрежный пучок. Я не я. Я — служанка.

А потом что-то щёлкнуло внутри. Стоп. Хватит. Я не могу продолжать так жить. Потому что это уже не жизнь — это прозябание. Рабство. Добровольное, но от этого не менее унизительное.

Я позвонила маме. Она выслушала. Не стала говорить «потерпи, все мужики такие» или «ради детей надо». Просто сказала: «Завтра с утра привози детей. Побудут у меня пару дней».

Потом я написала подруге, Ольге. «Можно у тебя переночевать завтра?» Она ответила почти мгновенно: «Конечно».

План созрел сам собой. Не бегство — урок. Если он считает, что я обязана его обслуживать, пусть попробует пожить хоть день без прислуги.

Утром я встала как обычно, в шесть. Собрала детей, сложила их вещи. Сергей ещё спал. Я разбудила его в последний момент:
— Я отвожу детей к маме на пару дней. Тебе придётся справляться самому.
— Что? — он сел на кровати. — Какого чёрта? У меня работа!
— А у меня — двое детей, дом и ни одного выходного за последние полтора года, — ответила я.

И ушла, не дожидаясь его реакции. Отвезла детей к маме, объяснила Косте, что это «каникулы у бабушки», и что мама тоже немножко отдохнёт. Он обрадовался — у бабушки можно смотреть мультики сколько угодно.

Потом поехала к Ольге. Телефон я отключила.

В девять вечера я включила его. Пятнадцать пропущенных от Сергея. Десять сообщений. От «где дети?» до «я подаю на развод».

Я позвонила маме — дети в порядке, уже спят. А потом села и написала Сергею: «Буду дома завтра в семь вечера. Нам надо поговорить».

Весь день я провела с Ольгой. Мы говорили обо всём: о моём браке, о том, как я себя загнала в ловушку. О том, как выбираться. О том, что дети видят, как папа обращается с мамой, и мальчики это впитывают. И я поняла — нельзя больше молчать. Нельзя терпеть. Нельзя делать вид, что всё в порядке. Ради себя. И ради детей.

В семь вечера я была дома. Сергей сидел на кухне. Немытая посуда в раковине, окурки в чашке (хотя он бросил курить пять лет назад), банки из-под пива на столе. Сам он — небритый, в мятой футболке.

— Где ты была? — спросил он, и в его голосе не было привычной уверенности. — Где дети?
— Дети у мамы, — ответила я. — И останутся там, пока мы не решим, как жить дальше.
— В смысле? — он нахмурился. — Что решать? Верни детей и давай жить как раньше.
— Как раньше больше не будет, — я села напротив него. — Я не прислуга. Не кухарка. Не уборщица. Я твоя жена и мать твоих детей. Я устала тянуть всё одна. Я ухожу от тебя.
— Чего?! — он вскочил. — Да ты с ума сошла! Куда ты пойдёшь с двумя детьми? Кому ты нужна?
— Я нужна себе, — ответила я спокойно. — И своим детям. А вот нужен ли ты нам — это вопрос. Что ты делаешь для семьи, кроме того, что приносишь деньги? Я тоже могу работать. И буду. Но я не буду больше обслуживать тебя и терпеть, как ты превращаешься в мебель.
— Ты... ты... — он задохнулся от возмущения. — Да я подам на развод! И детей заберу! Мать мне поможет доказать, что ты плохая мать!
— Пробуй, — кивнула я. — Хотя любой суд спросит, менял ли ты когда-нибудь подгузники Алёше. Или отводил ли Костю в садик. Или хоть раз вставал ночью к плачущему ребёнку.

Он молчал. Потому что знал ответ. Потому что мы оба знали.

— Так будет каждый раз, пока ты не начнёшь вести себя как партнёр, а не как обожравшийся отдыхающий, — сказала я. — Я не прислуга, а мой дом не санаторий. И если не дойдёт — тогда будешь кормить себя сам. И жить сам. Я не боюсь.

Он ушёл, хлопнув дверью. Куда — не знаю. Может, к маме своей побежал жаловаться. Может, к друзьям. А я ушла из дома. Я не уборщица — убирать эти банки, мыть посуду, проветривать от сигаретного дыма.

Три дня я провела у мамы, с детьми. Сергей не звонил, не писал. Потом я вернулась домой — одна, без детей. Он был там. Небритый, но трезвый. Злой.

— Я тебе не враг, — сказала я. — Я хочу, чтобы мы были семьёй. Настоящей. Где двое взрослых заботятся друг о друге и о детях. Я готова попробовать ещё раз. Но не так, как было.
— Как тогда? — спросил он устало.
— Ты будешь отводить Костю в садик три раза в неделю. Ты будешь играть с детьми хотя бы час в день. Ты будешь готовить ужин по выходным. И ты скажешь своей матери, чтобы она прекратила лезть в нашу жизнь.
— А если нет?
— Тогда мы разведёмся. И будешь платить алименты. И видеться с детьми по расписанию.

Он молчал долго. Потом пробормотал:
— Я не умею готовить. Ничего, кроме яичницы.
— Научишься, — ответила я. — В интернете полно рецептов.

Прошла неделя. Потом ещё одна. Сергей... он пытается. Неумело, с ошибками. Иногда срывается — начинает разговаривать со мной, как с обслугой. Но я больше не молчу. Я говорю чётко: «Не смей так со мной разговаривать». И он замолкает.

Он отводит Костю в садик. Правда, забывает иногда шапку или не так застёгивает куртку, но Костя рад — «с папой круто». Он даже попытался приготовить суп — пересолил так, что есть невозможно. Но это был Его Суп. Первый за двенадцать лет.

Его мать звонила, истерила. Он слушал молча, потом сказал: «Мама, хватит. Это моя семья». И повесил трубку.

Перемены? Да. Маленькие, неуверенные. Но они есть.

А я... я снова чувствую себя человеком. Не прислугой. Не тенью. Собой.

Я не знаю, как всё будет дальше. Может, он продержится месяц и скатится обратно. Может, правда изменится. Может, мы всё-таки разведёмся.

Но теперь я точно знаю: я не останусь там, где меня не уважают. Не для того я родилась, чтобы быть чьей-то прислугой. У меня есть достоинство. И голос. И смелость сказать: «Хватит».

И ещё кое-что: если он не изменится, я справлюсь. Одна, с детьми, без него. Я сильная. Всегда была. Просто забыла об этом на время.

Но теперь — вспомнила.

История Анны