— Что с ней? — Боюсь, у меня плохие новости. Ваш номер указан в документах как экстренный контакт.

— А папе почему не позвонили? — вопрос вырвался сам собой. — Попытались, но не дозвонились. В форме ваш номер был указан как основной контакт.

Тут голос в трубке стал бормотать какие-то медицинские термины. Я не запомнила ни одного. Зато крепко, словно раскаленной проволокой, в мозг впаялись три слова: «мы ничего не смогли». Я зачем-то переспросила. Он повторил с точно такой же интонацией, и тогда до меня дошло — это заученная формула, которую он произносит по двадцать раз на дню. Про пропитанную горем тишину. Про тысячи людей, чьи телефоны вдруг взрывались такими же звонками.

— Вы сможете приехать? — спросил голос. — Нужно... уладить формальности.

Формальности. Еще одно слово, которое застряло. Как будто у мамы случился не конец всего, а какая-то досадная канцелярская ошибка. Закончился срок временной регистрации. Просрочился полис ОМС. Истек срок годности.

— Да, конечно, — сказала я. — Сегодня же.

Вернувшись в аудиторию, я молча собрала вещи. Градова посмотрела строго, но ничего не сказала. Может, разглядела что-то в моем лице. Что именно — не знаю. Я с собой зеркало не ношу.

В общаге я кинула в рюкзак первое, что попалось под руку: зубную щетку, свитер, зарядку для телефона. Денег хватало только на сидячий. Пятьсот километров с затекшей шеей — что ж, бывало и хуже.

Поезд полз медленно, словно нехотя. За окном мелькали одинаковые унылые пейзажи — голые поля, пожухлые деревья, серые деревни. Ноябрь вообще не лучшее время для путешествий. Я смотрела на все это и ловила себя на странной мысли: мир должен был как-то измениться, а он все такой же. Какая-то ошибка. Операция была плановой, понимаете? Исправить что-то с сердечным клапаном. Ерунда, говорила мама. Прооперируют, и через неделю буду дома, с Сашкой. Вот билеты и брать не стоит, только деньги тратить.

Я почти поверила.

Звонок раздался, когда поезд уже подъезжал к вокзалу. — Доча? — отец. Он давно меня так не называл. — Да. — Ты едешь? — Уже приехала. — Я тебя встречу.

И правда встретил. Стоял на перроне, будто сам не свой: щетина, красные глаза, в расстегнутой куртке несмотря на холод. Обнял — неловко, одной рукой. Мы никогда не были близки, а после развода виделись раз в год, поздравить друг друга с днем рождения. Ритуал, который почему-то важно было соблюдать.

— Где Саша? — спросила я. — У соседки. Хорошая женщина, приглядывает.

Мы шли к машине, и я вдруг поняла, что совершенно не знаю, как спросить о маме. Как будто существовал какой-то тайный язык, которым положено говорить в таких случаях, а я его не выучила.

— Когда... это случилось? — Вчера, — он смотрел строго перед собой. — Все быстро произошло. Она бы не мучилась.

Бред какой-то. Глупая в своей абсурдности фраза. Какое утешение в том, что не мучилась? Это меняет хоть что-нибудь?

Весь город был точно таким же, каким я его оставила полгода назад. Те же пятиэтажки, тот же облезлый кинотеатр, те же лужи с радужными разводами солярки. Я не понимала, как все это может оставаться прежним, если мама... если ее больше нет.

— Ты сильная, — сказал отец, глядя перед собой. — В мать пошла. Справишься.

Я хотела возразить. Сказать, что не чувствую в себе никакой силы. Что внутри только холод и звенящая пустота. Но промолчала. Зачем спорить с человеком, который говорит такие слова не для меня, а для себя?

— А что с Сашей? — спросила я, когда мы подъехали к маминому дому. — Вот об этом, — отец выключил зажигание, — нам и нужно серьезно поговорить.

Я не помню, как мы поднялись по лестнице. В голове — звон и вата. Знакомые, старые, исцарапанные перила. Квартира на третьем этаже — две комнаты, крошечная кухня с обоями в цветочек, запах жареного лука. Ничего не изменилось. И все стало другим.

— Подожди тут, — отец открыл дверь. — Я позвоню соседке. Скажу, что ты приехала. Пусть Сашку приведет.

Я стояла в прихожей, боясь двинуться с места. Мамина куртка на вешалке. Мамины тапочки, аккуратно стоящие у двери. Мамина сумка на тумбочке. Все как в музее, где вещи расставлены «как при жизни». Только музей никто не планировал.

Отец вышел на лестничную клетку, позвонить. Я слышала, как он бубнит что-то в трубку, потом — щелчок зажигалки. Закурил, значит. Он бросил пять лет назад, наверное, сейчас самое время начать снова.

Я не выдержала стоять в прихожей и прошла в комнату. Мамина спальня была такой, какой я ее помнила: старый шкаф, трюмо с потрескавшимся зеркалом, пожелтевшие фотографии в рамках. На комоде — ее любимые духи «Клима», полупустой флакон. Рядом — крем для рук, который она всегда покупала на распродажах, по три штуки сразу.

Я взяла крем, открыла крышку и понюхала. Ромашка и какие-то травы. От запаха в горле встал ком. Я быстро закрыла крышку и положила крем на место.

В углу спальни стояла детская кроватка. Пестрое одеяло, разбросанные игрушки. Саша. Мой брат. Я вдруг с ужасом поняла, что почти не знаю его. Приезжала домой редко, в основном на праздники. Когда он родился, я уже готовилась к экзаменам. Потом — поступление, общежитие, первый курс. Кажется, мама как-то привозила его ко мне в город, когда ему было полгода. Мы гуляли в парке, он спал в коляске, а мы с мамой пили кофе из бумажных стаканчиков. В прошлый раз, когда я приезжала, он только начал ходить. Мама держала его за ручки, а он смеялся, будто покорял Эверест.

Дверной звонок заставил меня вздрогнуть. Я слышала, как отец открыл, как женский голос что-то говорил — быстро, взволнованно. Потом — детский плач.

Я вышла в коридор. На пороге стояла полная женщина в потертом пальто, с заплаканными глазами. Рядом — ребенок в синем комбинезоне. Саша. Он плакал, цепляясь за край ее пальто.

— Вика, — выдохнула женщина. — Боже мой.

Я не помнила, как ее зовут. Кажется, мама что-то рассказывала о соседке сверху, которая помогала с Сашей. Тетя Валя? Галя?

— Здравствуйте, — пробормотала я.

— Я только утром узнала, — она покачала головой. — Господи, какое горе. Ведь молодая совсем. И мальчик...

Она кивнула на Сашу, который вдруг перестал плакать и уставился на меня большими синими глазами. Мамиными глазами.

— Спасибо, что присмотрели.

Сказал отец, неловко переминаясь с ноги на ногу.

— Какое спасибо! О чем вы, — замахала руками женщина. — Я помогу, если что. Но мне на работу выходить через два дня, сами понимаете...

Саша вдруг отпустил край ее пальто и сделал шаг в нашу сторону. Один, другой. Когда он протянул ко мне руки, я застыла. Что делать? Я не помнила, в каком возрасте дети что умеют. Он говорит? Понимает, что случилось?

— Иди к сестре, маленький, — проговорила соседка, подталкивая его. — Вика приехала, видишь?

Саша подошел совсем близко, глядя мне в лицо. Потом протянул руку и дотронулся до моих джинсов.

— Вика, — сказал он четко. И добавил что-то еще, непонятное, на своем детском языке.

— Он скучал, — объяснила соседка. — Людмила ему фотографии показывала, рассказывала: «Это твоя сестра Вика». Он запомнил.

Я села на корточки, оказавшись на одном уровне с братом. Он тут же коснулся моего лица маленькой теплой ладошкой.

— Привет, — сказала я, и у меня перехватило горло.

— Я, пожалуй, пойду, — соседка переступила с ноги на ногу. — Вещи его собраны, в сумке. Памперсы там, пюре, игрушки любимые. Если что — звоните, номер на холодильнике записан.

Она ушла, и мы остались втроем в прихожей. Саша все еще стоял рядом со мной, разглядывая мое лицо так, будто сравнивал с фотографией в своей маленькой памяти.

— Пойдем на кухню, — сказал отец. — Надо поговорить.

Мы сидели за столом — я, отец и Саша, которого я усадила к себе на колени, потому что детского стула не было. Брат теребил пуговицу на моем свитере и тихонько сопел. Мы с отцом не дотрагивались до чая, который он налил в треснувшие чашки с нарисованными ромашками.

— Значит, так, — отец смотрел в стол перед собой. — С этим... все ясно. Теперь вопрос, что с мальчиком.

Саша поднял голову, услышав слово «мальчик».

— Ты его отец, — сказала я. — Это... очевидно.

— Да, — он поморщился. — Только я не могу, понимаешь? У меня работа. Командировки. Я дальнобойщик, ты же знаешь. Месяцами в рейсах. Куда мне с ребенком?

Я молчала. Он покрутил в руках сигаретную пачку. Но закурить не решился. Из-за Саши.

— Есть, конечно, дом ребенка, — сказал он, глядя в окно.

Дом ребенка. Приют. Детдом. Система. Тот же звук, что и в слове «сирота». Я посмотрела на макушку своего брата, на его торчащие вихры, и меня бросило в дрожь.

— Есть еще вариант, — отец кашлянул. — Тебе девятнадцать. По закону уже имеешь право. Можешь оформить опеку.

— Опеку? — я с трудом проглотила ком в горле. — Мне?

— А кому еще? Родственников нет. Ты хоть и студентка, но родная сестра. У вас одна фамилия.

— А ты? — я почему-то произнесла это шепотом.

— А я... — он вздохнул. — Я помогать буду, конечно. Деньги присылать. Но взять — не могу.

Саша вдруг повернулся ко мне и уткнулся лбом в мою шею. Я осторожно обняла его за спину. Он пах детским мылом и чем-то еще, незнакомым и странно родным.

— Ты не должна решать прямо сейчас, — отец потер виски. — Подумай. Но лучше до... до церемонии. Чтобы потом сразу вопрос решать, пока он у соседки.

— Ма-ма, — вдруг сказал Саша, не поднимая головы с моего плеча. — Ма-ма где?

Мы с отцом застыли. Я почувствовала, как к глазам подступают слезы.

Три месяца. Прошло всего три месяца, а кажется — целая жизнь.

Из общежития я съехала в тот же день, когда подписала бумаги в опеке. Комендантша качала головой: «Девочка, ты что творишь?» Я не ответила. Собрала вещи в два рюкзака и чемодан, попрощалась с соседкой и уехала. В мамину квартиру. Теперь — в нашу с Сашей.

Утро теперь начинается в шесть. Саша просыпается с первыми лучами солнца, и мне приходится вставать вместе с ним. Умыть, одеть, накормить, посадить перед мультиками — это я еще успеваю до первой онлайн-пары. Ноутбук на кухонном столе, наушники в ушах, конспект на коленях, а сама — одним глазом в экран, другим — на дверной проем, за которым брат с упоением смотрит про машинки.

Сегодня среда. День получения пенсии по потере кормильца и детского пособия. Эти деньги уже расписаны до копейки: квартплата, детсад, продукты. Мамины серьги с крошечными сапфирами я продала ещё месяц назад. Хватило на одежду для Саши и задолженность по квартплате.

Когда я подписывала бумаги в опеке, женщина с папкой спросила: «Вы действительно этого хотите?» Глупый вопрос. Кто вообще хочет в девятнадцать лет взвалить на себя ответственность за ребёнка? Хотят красивые платья, поездки на море, влюблённости до головокружения. Но жизнь почему-то не спрашивает, чего ты хочешь. Она просто ставит перед выбором.

Моему парню я написала сама, через неделю после всего случившегося. Мы встречались с первого курса. Он мечтал о совместных путешествиях, а получил меня с двухлетним ребёнком на руках. Короткое сообщение: «Я выбрала Сашу. Прости». Он ответил: «Ты всё испортила». Три слова, которые застряли в памяти. Я смотрела на них минуту, а потом удалила и контакт, и переписку. Так проще.

Тихонько скрипнула дверь — Саша прибежал на кухню, прижимая к груди потрёпанного плюшевого зайца.

— Вика, кушать! — звонко объявил он и полез ко мне на колени.

Лектор по античной литературе как раз рассказывал о жертвоприношении Ифигении. О том, как отец привёл дочь на алтарь, чтобы умилостивить богов и получить попутный ветер для своих кораблей. Стать жертвой ради чужих целей. Я выключила звук.

— Сейчас будет кушать, маленький. Подожди минутку.

— Мама придёт? — спросил он, глядя мне в глаза.

Этот вопрос. Каждый день — этот вопрос. Словно приговор.

— Нет, малыш, — я погладила его по голове. — Мама не придёт. Но у тебя есть я. Я всегда буду с тобой.

Он вздохнул — совсем по-взрослому. Но не заплакал. Раньше плакал, а теперь уже нет. И я не знала, хорошо это или плохо.

Учёба, работа, быт — всё смешалось в один бесконечный день. Я научилась печатать левой рукой, пока правой кормлю Сашу. Мыть полы, пока он спит. Зубрить даты, пока он играет во дворе под моим присмотром.

От отца пришли деньги. Первый раз — как я переехала. Второй — через месяц. Потом тишина. Недавно он позвонил, спросил как дела. Я не стала говорить, что из одежды он вырос, а из обуви вот-вот вырастет.

— Нормально, — сказала я.

— Молодец, — ответил он. — Я в тебе не сомневался.

Вот уж в ком я не сомневалась, так это в нём.

Иногда вечерами, когда Саша уже спит, а я сижу над учебниками, стараясь не заснуть, накатывает такая тоска, что хоть на стену лезь. Вспоминается всё, что могло бы быть: поездка в Питер с Серёжей, общажитие, танцы под музыку из старенького ноутбука.

Жизнь, которую я потеряла. Юность, которую у меня не спросили.

Но потом я захожу проверить, как спит Саша. Он лежит, раскинув руки, волосы прилипли к потному лбу, губы чуть приоткрыты. И меня затапливает такая волна нежности — острой, почти болезненной, что аж дыхание перехватывает.

Сегодня я встретила в скверике молодую пару. Они шли, держась за руки, и смеялись чему-то. Он нёс её сумку, она прижималась к его плечу. Моя параллельная вселенная, упущенная возможность. Саша разбежался и врезался мне в ноги.

— Вика, качели! Пойдём на качели!

— Сначала магазин, — сказала я. — Потом качели.

— А мороженое?

— В другой раз.

— Правда?

— Обещаю.

Он доверчиво вложил свою ладошку в мою. Маленькую, тёплую, с ямочками на костяшках. Сердце защемило. Наверное, так и приходит эта странная, неловкая, неуклюжая любовь — не в розовых соплях и валентинках, а в ответственности. В решимости не бросать. В готовности защищать.

Это не поражение. Это просто другая жизнь. Моя новая жизнь — странная, трудная, непредсказуемая. С привкусом детского яблочного пюре и лекарств от кашля. С колыбельными вместо рок-концертов. С утренними сказками вместо студенческих вечеринок.

В которой я, кажется, впервые точно знаю, зачем просыпаюсь каждое утро.

История Марины