Виктор БУДАКОВ

ПОДКОВА НА СЧАСТЬЕ
Историко-публицистическое повествование
2002г.
ПОДКОВА НА СЧАСТЬЕ
Однажды в молодости, не по службе, не по редакционному заданию, но по своей доброй воле целый день провел я на Хреновском конезаводе - и возле, и внутри; пришел чуть свет и ушел, когда в вечернем небе месяц уже завис утерянной красной подковой.
Теперь, ровно треть века спустя, во впечатлениях словно бы повторялся тот осенний день. Никуда ни на шаг не сдвинулся конезавод, и был он что монолит. Просторный, на трех десятках гектаров архитектурный ансамбль - мощной кладки каре многокилометровых стен, с главным и наугольными манежами, с куполами и арками, с опояской по горизонтали уложенных узких, словно бойницы, окон, - во всем чувствовалась незримая, но и наглядная сила если не вечности, то надежной долговременности.
Кажется, все было как прежде. Снующие люди и повозки на внутреннем дворе. Наездники, тренирующие молодых рысистых на беговом круге. Но люди - уже другие, и другие - кони.
Тогда старшим тренером был Алексей Мещеряков. Наблюдая за утренней выездкой, он рассказывал мне про искусство наездника и про лучших наездников - выпускников местного училища: Александра Евдокимова, многократного рекордсмена, тренера юношеской команды Советского Союза; Михаила Пичуева, чемпиона страны среди сельских конников; Валерия Метленко, чемпиона России по троеборью.
Теперь за утренней выездкой следил старший тренер Леонид Махинов и также рассказывал мне про искусство наездника, но называл уже другие фамилии: Евгения Казьмина, Виктора Повалюхина, Сергея Алилуйкина; это рабочие, не ипподромно-состязательные наездники, их задача - подготовить молодого конька к ипподрому, к соревновательному бегу, к "призу".
Леонид Махинов - фамилии в здешних краях известной, его прадеды из Шукавки и Чиглы вдосталь положили трудов, времени и природного чутья, чтобы улучшить породу битюга; коневодческие издания упоминают об этом. Закончив Хреновское училище наездников, Березовский сельхозтехникум, Воронежское сельскохозяйственный институт, Леонид жизнь свою прочно связал с конем: прежде чем стать старшим тренером по рысистому отделению, поработал и наездником на Харьковском ипподроме, и семь лет - тренером-наездником на Хреновском конезаводе. Отношение его к орловской породе не завышенное, но - возвышенное: мол, столь грациозна, что балерина позавидует; и по жизни орловский рысак всем пригож: что в тройке, что в качалке, что в санях - конь-огонь! Да и в телегу если впрячь - тонну груза повезет, правда, после этого на ипподром лучше не выпускай, рекорда не жди; а ведь так сталось, что именно на ипподромах, на бегах более всего заявил о себе орловец; и в книгах, и в молве прославлен как победитель ипподромного круга, как чемпион и рекордсмен.
Мягко по тренировочному кругу катятся качалки, влекомые молодыми рысаками. Угляди, какой из серых, вороных - будущий чемпион; на нем не написано, как он побежит в соревновательном беге на ипподроме, а, тем более, как побегут его дети. Чтобы вырастить настоящего коня-бойца, требуется длительный и чуткий тренинг. Старинный завет, он же и орловский наказ, не устаревает: человеку природа дает жеребенка, человек делает из него рысака. И конюху, и фуражиру, и пастуху, и лекарю, и шорнику, и ковалю - всем требуется денно и нощно заботиться о жеребенке и в нужный час - не упустить молодого конька. Но главная фигура - тренер-наездник. Настоящим наездником надо родиться. Тогда только приходит успех на ипподромном круге, когда чувствуешь коня, как самого себя.
Жеребенка с полугода, отняв от матери, отправляют в степь; в густотравном раздолье он набирается сил; тут его приучают к табуну, исподволь - к недоуздку. По осени жеребят возвращают в заводские конюшни. Здесь жеребенка окончательно разлучают с матерью, таврят, определяют в тренерское отделение. Поначалу молодого конька не трогают, щадя его чувства печали по матери и подступающей неизвестности. Но скоро набрасывают недоуздок, аркан, “обтягивают” - иными словами, приучают конька к человеку. Переводят из денника в сарай, чтоб привыкал к себе подобным. Наступает время “проводки” - прогуливают по конюшенному коридору, далее - на левады. Надев уздечку, водят по внутреннему двору, потом осторожно и ненадолго выводят на круг. Позже - начальная заездка, “на вожжах”, когда впереди идущий придерживает жеребенка за недоуздок с поводом, а наездник “работает” вожжами, приучая будущего рысака к удилам, к исполнению своей воли через вожжи. Наконец стригунка заезжают в качалке или в санях - сначала шагом, затем тротом, через какое-то время - в два реприза, далее размашкой, далее махом, наконец, рысью. На бумаге коротко изложенный тренинг на самом деле требует долгого времени, искусства, доброты, преданности.
Случается слышать от старых, сошедших с круга наездников, что, дескать, не те ныне рысаки, что прежде, ведь чего стоил один Крепыш! Крепыш в начале двадцатого века был действительно по резвости горделиво один: одолевал ипподромный круг в 1600 метров за 2 минуты и 8,5 секунды. А сейчас? Сейчас рысаков, бегущих резвее 2 минут 10 секунд - десятки.
Мягко стремят качалки. Впряженные молодые рысаки, повинуясь воле наездников, то замедляют, то убыстряют движенье. Иные идут тротом, другие - размашкой, махом, а один переходит на рысь. И все эти аллюры не прирожденные, но искусственные. Выработанные в долгих тренировках.
После тренировки разговорились с наездниками. На беговом круге, в качалках они внешне выглядели спокойными, даже невозмутимыми. Рассказывая же о своих буднях, поддавались разноречивым чувствам и настроениям - то озабоченности, то уныния, то надежды. Сегодня редкая беседа обходится без жалоб - жаловались и наездники, словно бы надеясь, что им в силах помочь человек со стороны; прежде каждому из них выдавали добротные спецовки, полушубки, валенки, сапоги, а в перестроечную сумятицу и неразбериху куда что подевалось! Опытный и многое повидавший наездник под улыбки товарищей рассказал, как он в девяносто третьем тогдашнему российскому вице-президенту орловского рысака Кипра в большом манеже демонстрировал. Коня-то сумели нарядить, а наезднику подходящих сапог не найдут: есть, да малы, пришлось ноги мылом смазывать; втиснул их в сапоги – как обручами стиснул. Что-то с ногами будет, если эти вице-президенты, вице-премьеры зачастят на конезавод? Смеялись наездники, но без особого веселья. Пускались в исторические параллели. "Поди, когда граф Орлов приезжал, у наездника или какого служащего и кафтан впору был сшит, и сапоги не жали”, - “Что графские времена тревожить? После войны, отец рассказывает, в приезд Буденного и в манеже, и на круге тоже устраивались смотрины рысакам; так и качалки были все исправны, и у наездников забот со спецовками не было”. - “Ничего, когда-нибудь впряжем нового Улова, и качалки будут что надо: чемпионские”. Обещали еще, как в девятнадцатом веке, “удивить французов”, но, правда, не в один голос и без того шапкозакидательства, какое обыкновенно оборачивается конфузом.
Конезавод внутри - и прежний и не прежний. Отремонтирован центральный манеж. Конюшни, что строгими крыльями уходят от манежа, тоже обновляются. Тяжелые стены, в зиму надежно держащие тепло, в лето - прохладу, сложены на века. А вот опорная крепь... Опорные столбы из лиственницы, крепкого дерева потолки еще три десятка лет назад казались несокрушимыми. Но всему свой век: на крепчайших, словно литых лиственничных столбах густо открылись раны старости; изъеденные древоточцами, столбы стали трухлявыми, непригодными держать потолки, тоже истлевшие, изъеденные древесной нечистью. При нынешнем директоре древесные опоры, отслужившие свое, сменил строй железных труб; Михаилу Михайловичу Астахову удалось договориться с Воронежем, трубы предоставил “Воронежстальмост”.
В мягком послеобеденном полусумраке конюшен, в чистых денниках - знатные кобылы, знатные жеребцы. Разных мастей матки. Разных мастей производители. Поток, Анчар, Кай, Акцент, Парафин, Никотин... Последний - сын того Кипра, из-за которого, дабы показать его кремлевскому временщику во всей красе, наездник вынужден был ноги намыливать, чтобы натянуть на них тесные сапоги.
Идем от денника к деннику, и начкон Виктор Александрович Цуцков каждому коню свое слово находит, на ходу, не без горечи объясняет: “Не лучшие для людей времена - они и для лошадей не лучшие. Не хватает средств. Не хватает дизтоплива. Не хватает кормов. Раньше овес и пшеничные отруби задавались коню по полной норме, а теперь разве что кукурузный силос в достатке, так он другие корма не заменит. Конечно, людьми многое держится. И хоть старый, двужильный народ сходит, но дух доброхозяйственности, добросовестности передается и приходящим. Люди часто времени и сердца не жалеют, глядишь, не овсом, так лаской радуют коня”.
Дух доброхозяйственности, добросовестности. Година же године рознь. Пылесос, посаженный на цепь на стене, разумеется, облегчает конюху-мужчине чистить коня, но ведь одним только пылесосом его не очистишь. А щеток-скребниц не хватает - ни железно-игольчатых, ни резиновых.
В моем путевом блокноте - рассказанное женщинами-конюхами военных и послевоенных лет. И чтобы хоть в малости представить дух и образ того времени, хочу привести рассказанное ими - как есть.
Из рассказанного Марией Дмитриевной Липиной.
- Спросить бы меня, сколько годков отдала я конезаводу? По бумагам - тридцать три. А по сердцу - больше. Вон в манежах ковры – мы с напарницей постелили их из цветных опилок. Не так давно стелили. Так что и на заслуженном отдыхе с конезаводом не расстанусь. Мне так хочется, чтобы краше, поустроеннее было и на заводе, и в селе. Может, оттого, что с детства видела своими очами разрушение.
Куда краше было бы наше село, ежели бы в тридцатые годы не порушили церковь Казанской Божьей матери. Красивая белая церковь. Рядышком сад, пруд, неподалеку конезавод. Сколько помню себя, любила колокольный звон слушать. И надо же - на моих глазах колокола с колокольни сбросили! Я тогда маленькой была, и мучила меня золотуха. Ночью глаза открывались, а днем ничего не видели. Повела меня мама в больницу. Не успели врачу показаться, как слышим крик: “Колокола сбрасывают!” Из больницы все к церкви побежали. Большой колокол уже на земле лежал, но глаза мои не видели - были закрыты. Тут второй колокол, поменьше, сбросили. Колокол ударился о колокол, и вдруг глаза мои открылись. И я увидела кусок, который отвалился от колокола. И заплакала. Хоть и дите, а наверное, поняла, что колокол уже не зазвонит. А какой красивый был звон! Лошади, бывало, на левадах поднимут головы и слушают, и слушают. Видать, и им нравилось.
Стала повзрослее, и снова дорогое порушили. И снова на моих глазах. Летом сорок второго наш дом разбомбили. Мама едва успела выхватить меньшую сестренку из дому. Мы укрылись в окопе на огороде, а немец-летчик сверху все видел. Прострочил по огороду пулеметной очередью. А затем бомбу сбросил. И дом наш на части развалился.
Женщина-конюх? Наверное, не в каждой стране есть. А у нас после войны кому было идти в конюха? Мужики полегли на чужих полях, а женщин, девчонок даже, доставало всякий крест нести. Тогдашний рабочий день был подолее нынешнего. С шести, а то и с пяти утра. Потемну идешь на конюшню. Сперва навоз отбиваешь, денник чистишь. Затем поишь кобыл, задаешь им овса. Затем начкон приводит жеребца-пробника. После задаем сена и чистим маток скребницами, без скребницы по-настоящему лошадь не вычистить, еще чистим щеткой и протираем круп мокрой суконной тряпкой. Лошадка лоснится, блестит, ее что на конной ярмарке, что на параде показать не стыдно. В обед - снова поить, задавать овса. А сено - на левадах, там, под открытым небом, лошади с обеда часов пять кто чем занимаются - отдыхают, бегают, стоят, лежат, к деревянной жердине голову клонят. Левады хороши в солнышко, когда теплая сухая погода. Досада, когда кобыла на леваде в дождь: обычно каждая приглядывают лечь в самую грязь, и от утреннего лоска ничего не остается. К вечеру отлавливаешь кобыл, каждую заводишь в свой денник - в чужом она стоять не будет. Денник – это как лошадиная квартира, и его каждый год приходится обновлять. Это значит - на полметра скапывать и выбрасывать старую насыпь глины, дезинфицировать пол, заново насыпать и трамбовать глину. Пол глиняный оттого, что он хорошо насыпать и трамбовать глину. Пол глиняный оттого, что он хорошо впитывает влагу и оздоровляюще действует на лошадиные копыта. На ночь снова поишь, раздаешь сено, овес - суточная норма шесть килограммов. Еще оставляешь в кормушке мел, соль кусковую, а сено и солома - на полу.
С утра круг повторяется. И подумаешь, сколько таких кругов выдалось? Вся жизнь, считай, из них сложилась.
Из рассказанного Анастасией Андреевной Бурмистровой, по мужу Тесловской, “бабой Настей”.
- На конезавод я поступила в пятнадцать лет. Конюхом стала, когда еще война шла. Тогда конюхами сплошь были женщины, все больше девчонки, мал мала меньше: почти все чистили лошадей с подставок, их специально изготовили для нас, маломерок. Или позже, бывало, веду першерона на водопой, тяжеловоз - он и есть тяжеловоз, - что слон: я перед ним как былинка перед дубом. А бригадир, на меня глядя, посмеивается: “Мал золотник, да дорог”. Поначалу я лошади боялась. Только прянет она - вылетаю из денника. Да правду говорят, что достается боязливым. Была у меня одна неудобная лошадь. По кличке Миловидная, а по норову такая злюка, что ее всяк старался стороной обойти. Красивая, но с дурью. Однажды вывела ее в коридор, привязала к настенному кольцу, только принялась чистить, а она меня как огреет задними копытами! Ноги мои будто полымем ожгло, враз стали синие. А поправилась и будто заново родилась: перестала бояться. И кобылки потянулись ко мне. А как же! Их охорашиваешь, как невест, кормишь, поишь. После войны при конюшнях еще были старые срубные колодцы - глубокие. Так я, бывало, с запасом ведер за тридцать натаскаю, вот и удовольствие моим лошадкам: иная в день два ведра выпьет, а иная - и три. Со временем научилась разговаривать с лошадьми. И смех сказать, сутки, бывало, не увидишь их - уже скучаешь, спешишь - как на свидание. После войны денники освещались каганцами, мы их называли “коптюшки”. Они и в самом деле больше коптили, чем светили. Все же свет был - такой мерклый. Чуть тревожный. Чуть таинственный. Зайдешь в такой час в денник, скажешь “Прими!”, а глаза у воронухи, огромные глаза, так тихо и понимающе мерцают, словно она тебе сестра родная. А если конь - так брат? Не знаю. Мне все больше с матками приходилось иметь дело.
Да и сейчас - уж давно в пенсионных годах, а однажды с конезавода прибегают, просят роды принять. Семьдесят жеребых кобыл, и многим подоспел срок. Что ж, помогать - как старое вспоминать. Готовишь аптечку, солому, воду. Иная кобыла рожает лежа, другая - стоя. Пузырь как только выйдешь - прорываешь. Видишь - головка на передних ножках. Чуть потянешь, еще, еще. И вот жеребенок уже на земле. Протрешь его всего простынкой, а он елозит по деннику, кувыркается, встать не может. Подтянешь к матери, а он, бывает, и вымени-то не найдет. Дрожит, беспомощный. И это, подумаешь, будущий чемпион? Пусть и чемпион, эка важность. Радуешься: еще одна жизнь!
Из рассказанного Натальей Алексеевной Башариной.
- Конезавод - разве не судьба моя? Другое дело - что за судьба. Я сюда как в семнадцать лет пришла конюхом, так через сорок лет и ушла конюхом. Кому - коханье, кому - конюхованье. Мой отец тоже был конюх, да в войну сгинул, пропал без вести. И старшая сестра много лет работала на Киевском ипподроме, туда привозили орловских рысаков, а она приглядывала, ухаживала за ними.
Я за лошадьми, за матками света белого не видела, а любила их так, что в ночь, в дождь, в снег спешила, тревожилась: как они там? Надо воды теплой захватить, помыть им гривы, хвосты, напоить, накормить, убрать в деннике. Так изо дня в день. И трудно, но мне было по сердцу. Это представить надо: конюшня в ранний или поздний час, и сопят, похрумкивают они, вороные, гнедые, серые. Умницы, невольницы, послушницы. И все, что чувствуют они, ты, кажется, понимаешь.
Краше, чище моих коняшек, наверное, и не было. Кобылянский, директор из евреев, труженик, о нем худого слова люди никогда не говорили, добрую память по себе оставил. Зайдет на конюшни, вынет платок из кармана, проведет по крупу - платок белый, лошадь чистая. Похвалит. На праздники многим работникам подарки давали. А я четыре раза была на главной выставке в Москве, занесена в Почетную книгу выставки. Да есть ли она сейчас? У меня орден Дружбы народов, Знак Почета, полторы дюжины наград, только куда нынче с ними?
Я поздно замуж вышла. Раньше не складывалось. То мать тяжело и долго болела, то лошади не отпускали... Живем с мужем без детишек, одни...
Дом графини Орловой, где живем, давно уже на несколько закутков поделен, вот и наша жизнь здесь к концу подходит. Долгая жизнь, всякого насмотрелась. И война, и эшелоны под бомбежкой, болезнь матери, болезнь мужа, - все прошло рубцами по сердцу. И когда лошади болели, переживала за них - как за близких.
Из конюшен попадаешь во внутренний двор конезавода и невольно останавливаешься. В воздухе большими числами голуби и галки, тьма их, перелетающих с крыши на крышу, и шум их крыльев - как шум леса под ветром; странные, заполошные птичьи колонии, соседствующие невраждебно. Голуби невольно заставляют вспомнить опять же Орлова: быть может, в их лете, во взмахах крыльев сохранились отголоски и токи быстролетной, графом выведенной голубиной породы, сизые избранники которой были доставщиками графской почты не на один десяток верст. У раскидистой, у красных гроздьях рябины, может, и не столь долгий век, чтобы помнить давнее; но близкий могучий дуб вполне мог видеть графа в один из его приездов.
Конезавод - как маленький городок. Все есть - люди и кони, здания, деревья, птицы. Разумеется, и запас еды: сенник, лари для овса. Есть и лазарет, где лечат занедужившего коня. Есть и карантинный блок, где конь после ипподромного забега три недели проходит восстановление, подобно тому как в барокамере проходит восстановительный курс водолаз, побывавший на большой глубине. На левадах - огороженных загонах под открытым небом - мирно коротают послеполуденные часы и орловские, и арабские лошади; сразу и не поймешь, каких больше. Выкроена левадка и для пони, и они, небольшие числом и ростом, держатся так важно, словно на конезаводе все двести лет только и думали, как бы заиметь этих диковинных лошадок.
Тренерский корпус, склады, шорня, кузница, сварка, пильня - без этого конезаводу не обойтись. Иное содержится в порядке, другое – едва держится.
Шорня - в малом закутке, где ворохом набросаны порванные, поломанные недоуздки, вожжи, седла. Руки у шорника к делу привычные, да сыромятного ремня не хватает, а без него упряжь не поправишь. Скреплять же ременным старьем - все равно что гнилой ниткой прошить: порвется, едва выедешь за ворота.
А кузня - запах железа, запах перегоревшего угля. Оно открыто, но угарно-сернистый, пропитанный угольно-черной пылью воздух тяжек. Кузня ремонтирует качалки, тележки, изготавливает подковы, стремена, ковочные гвоздки, мелкие железные поделки. Есть электрический горн и пневматический молот, но более всего надобны здесь труд и искусство кузнеца. Чтобы добротная подкова вышла, надо заготовку - круглый железный прутик длиной в треть метра - семь раз разогреть докрасна. Технология ли таковая, или тут “обычай правит”, но, как бы там ни было, кузнец ручной ковки Николай Деев уверяет, что иначе настоящей, прочной подковы не получится. Горячий труд оплачивается скромно. Стан, то есть четыре подковы, и нынешними - несильными - тремя рублями не оплачивается.
Изготавливается более тысячи подков ежегодно. И разных. Для тяжеловозов, для рысаков упряжных и скаковых, для жеребят-двухлеток, готовящихся к бегу. В конезаводе до сорока рабочих коней - русских тяжеловозов, у них подковы, сколь ни массивны, изнашиваются быстро: и сами кони тяжелы, и тяжести немалые, тонные развозят. Чуть помедленнее, но изнашиваются, конечно, и прочие, более легкие, выездные подковы, а износ зависит и от времени года, и от упряжи, и от погоды, и от нагрузки, и от дороги, проселочной или асфальтной. Подковывают же коня с двух лет. Но и до того ковалю есть дело; он расчищает копытца, еще со стригунка срезает все лишнее. Он же и оковывает копыто: малое - шестью ковочными гвоздьми, большое - восемью; гвозди вгоняет в ороговевший слой, загибая вышедшие наружу концы, чтоб подкова держалась. Молодому коню крепят подковы без шипов, чтобы он, при нечаянном заплетении ног, не ранил себя шипами. Но далее предпочитается нередко подкова даже и не с тремя шипами, а с целой их опояской, - наездники перед соревнованиями сами подковывают рысаков именно такими подковами, тонкими и многошиповыми.
Фуражиры на повозках развозят корма. Конюха задают овес и сено стоящим в денниках жеребцах и кобылам. Шумно перелетают с крыши на крышу, с дерева на дерево голуби и галки. И вдруг доносятся ясные, чистые звуки классической музыки. Оказывается, в стенах конезавода размещается музыкальная школа. И быть может, музыка, извлекаемая детскими руками и сердцами из клавишей и струн, столь же целительна для коня, как и высокий колокольный звон.
А на арабском отделении начкон и его помощники занимались графическим описанием жеребят-полуторагодков. Графическое описание дается жеребенку на третий день, как он родится, в полтора года и еще несколько раз. Тут все учитывается - высота холки, обхват груди, голова, шея, ноги, копыта. Бригадир босиком выводил за недоуздок молодых “арабов”, а те не стояли на месте, непокорно крутили сухими точеными головами. Пантеон, Капкан, Нагайка, Белка, Мария - что будет из них через год-другой?
Уже темнело, когда я покинул двор конезавода. На выходе увидел под ногами что-то смутно мерцавшее, нагнулся - подкова. Какой конь потерял ее? Говорят, подобрать подкову именитого - на счастье. А не именитого? Сколько коней, пусть и безвестных, пусть и незнаменитых, взрастало здесь? Кто взращивал их? Люди скромно делали свое дело, и возьмись о них рассказать - самый добросовестный летописец обо всех рассказать не сможет.
Продолжение следует...