И от старшего Ивана, славного и мужественного «кряжа» былой селыцины, и от младшего Ивана, донельзя работящего и столь же добросердечного, немало свойств перешло в «планиду» камышового найдёныша. Но всё это было ещё впереди… 2. В ДОБРОМ ДОМЕ Ладно, хватит, мы уже довольно много места уделили представителям рода человеческого в этом повествовании, а ведь оно посвящено светлому образу Ивана Ивановича… А он действительно был светленьким, когда его нашёл Ваня Брянцев. Ну, скажем, светло-рыженьким (правда, день ото дня шёрстка его темнела, становилась всё «шоколадней»), И светло-рыженького этого кошачьего детёныша надобно было срочно накормить, чем энергично и занялся Федя. Бутылочку с соской он наладил сразу, но дикий сосунок не выпил и четверти молока, налитого в маленькую ёмкость. «Что, не по нутру тебе коровье-то?» — подумал вслух Федя. И добавил к сказанному только что родившееся у него произведение: Отец принёс кота из камышей. Не гнать же мне кота с отцом взашей. А доля у котёнка нелегка, Погибнуть может он без молока. Он уже знал: зверята — не ребята: «искусственники» выживают редко… Выход напрашивался вроде бы простой: Джулька ещё была кормящей матерью своим щенкам. И Федя понёс котёнка к будке, уверенный в успехе. Он и читал, и слыхал, что не раз бывали такие случаи, когда и кошки вскармливали осиротевших щенят, и собаки — котят. Но не тут-то было! Джулька, вообще-то послушная всем домочадцам и особенно Феде лайка (пусть и не очень чистокровная, с подпорченной «дворами» родословной), лениво оделявшая в тот миг троицу своих детёнышей молоком из сосков, не пожелала кормить найдёныша. Рыкнула и лапой отшвырнула его. Кто знает, почему? Может быть, оттого, что её щенята уже выходили из грудной поры, и собаке уже стало болезненным покусывание её сосцов. Попросту, надоело быть кормящей матерью… Но, скорее всего, — так решил Федя, — собака отказалась питать своим молоком дикого котёнка именно потому, что он был диким. Она почуяла: это пришелец оттуда, из той озёрно-болотисто-лесной стороны, где живут извечные враги её и всех её предков. Духом дикой, не принадлежащей человеку земли и природы повеяло на неё от котёнка. И лайка не приняла камышового найдёныша себе в «пасынки»… Федя не привык впадать в уныние, однако положение становилось аховым. Котёнок мяукал уже истошно. «Ну, что вячишь?! — вздохнул, обращаясь к своему новому питомцу, младший Брянцев. — Был бы ты Муркин, или вообще домашний, так уже сосал бы Джулькину титьку. А так — ходи голодный!» Но камышовый сосунок не мог ходить, он ползал по мягкой подстилке, и его жалобное мяуканье уже начинало слабеть. Тут-то и пришло спасение!

До слуха Федюшки донеслось громкое меканье. То подала голос Нюська, коза бабки Макарихи, престарелой соседки Брянцевых. Была эта Макариха бобылкой и уже много лет жила в такой развалюхе, что перед ней даже избушка на курьих ножках показалась бы дворцом. Ваня несколько раз подпирал стены старушкиной лачуги, но на большой ремонт не решался, — избушка сразу бы рухнула. Тася же частенько, особенно зимой, посылала детей с кастрюльками к дряхлой соседке, подкармливала её… Живности же у Макарихи не водилось никакой, кроме одной-единственной козы, да и ту старуха всё время порывалась передать в собственность Брянцевым. «Возьми её, Тась, у меня силов никаких нет с ей обряжаться, вишь, сама я себе уж скоро кусок до рта не донесу», — плакалась бобылка… Тася, может, и взяла бы к себе во двор соседкину животину, но боялась за своих коз. Они у неё, как и всё в её хозяйстве, были чистыми, здоровыми и ухоженными, а соседкина Нюська — страшно сказать, до чего запущенной. «Её ж день подряд придётся мыть да вычёсывать, — вон, вся в грязи, в репьях да в „бабках“, не дай Бог, чем ещё заразит моих козочек!» — говорила Тася. И надо ж было тому случиться! — запущенная и неухоженная, тощая Нюська этим летом принесла потомство!.. При том, что в Макарихином полуразваленном хлеву никаких козлов не водилось и не появлялось. Видно, бегая весной за околицу пощипать травку, Нюська и спозналась там с каким-либо мужским представителем козьего племени. И Макариха, и её соседи пришли в несказанное изумление от этого факта. «Гляжь на её, Тасинька, — во, профура старая, ить по ейным-то козьим меркам она меня токо чуть-чуть помлаже будет, — возмущённо улыбалась бабка беззубым ртом, — а туда же, нагуляла, понесла!» И незадолго до появления в брянцевском доме дикого котенка Нюська произвела на свет трёх козлят. Правда, один из них вскоре околел: видно, слишком слабеньким произошёл от не юной и не очень здоровой мамы. Но тут уж за дело взялась Тася: женское сострадание взяло верх над её боязнью за своих животных. Вместе с Федюшкой она сделала для соседской козы выгородку под кровом своего хлева, кое-как помыла-почистила Нюську и поместила её вместе с её двумя козлятами в эту клетушку, на чистую солому. Оттуда-то и донеслось до младшего сына Брянцевых дребезжащее меканье Нюськи… В голову Феде пришла отчаянная мысль, и он тут же стал воплощать её в дело. Подхватил найдёныша и побежал с ним с лежащей в своей загородке козе, соски вымени которой были как раз свободны от ртов двух её потомков. Взял пальцами один из сосков и ткнул его в раскрытую крохотную пасть котёнка. Причём сделал это без всякой надежды на успех. И тут произошло событие невероятное! — самое первое из той долгой вереницы невероятных, небывалых и потрясающих событий, которая, собственно, и стала всей судьбой камышового кота Ивана Ивановича. Найдёныш просто-таки вцепился в розовый сосок козьего вымени и втянул его в свой миниатюрный котёночий рот на добрую треть! Потрясённый этим, Федя хотел всё же немножко помочь ему, посжимать-поразжимать пальцами верхнюю часть козьего соска, «подоить» козу, — но тут же увидел, что это излишне. Котёнок сам «вдаивал» в себя молоко, оно лилось по его мордочке, заливая щёлки ещё полуслепых глаз, он отпускал свою «живую соску», фыркал, стряхивал и сглатывал белую влагу, и снова вцеплялся в розовый отросток козьего вымени… Нюська же, в отличие от негостеприимной к найдёнышу Джульки, не только не выразила никакого неудовольствия, тем более враждебности; наоборот — во время кормления котёнка она удовлетворённо, почти радостно мекала, блеяла и издавала прочие звуки, свидетельствовавшие о её полной гармонии с этим миром. …Может быть, козы вообще лишены того острого чутья на всё дикое и лесное, которым отличаются собаки. Поэтому Нюська и не отвергла дикого котёнка от своего вымени. А, может, она и впрямь была счастлива от стольких положительных перемен в своей козьей судьбе: из вечно голодной и неухоженной худобины в одночасье превратиться в хорошо опекаемое, «от пуза» питающееся домашнее животное с уютным жильём — да ещё и с людской заботой о её детях; шутка ли! К тому же, скорее всего, на двух козлят в её вымени было слишком много молока, и вымя тяжелело от избытка животворной влаги. Так что появление камышового сиротки в качестве ещё одного сосунка пришлось Макарихиной козе очень кстати. Как бы там ни было, когда через несколько дней уже совсем прозревший и вставший на лапы камышовый найдёныш сам стал отыскивать свою рогатую кормилицу и вцепляться в один из её РОЗОВЫХ сосков, Нюська по-прежнему приходила в ещё более благостно-доброе состояние, чем обычно. Более того, со спокойным дружелюбием отнеслись к своему новому «молочному братику» и двое её козлят. Наверное, им вот уж именно с молоком матери передалось благорасположение к Ивану Ивановичу… — Поразительно! Феноменально! Вот где иначе не скажешь: невероятно, но факт! — восклицал, узнав об этом, бывший школьный учитель Степан Софронович. Он давно уже был пенсионером, но до тех пор, пока староборскую школу не закрыли, работал в ней — и биологом, и зоологом, и тайны ботаники раскрывал сельским ребятам. Но потом этих ребят стало поменьше, и начальство то ли в области, то ли в районе решило, что новое поколение Старого Бора может ходить или ездить автобусом в районную школу, километров за десять. Циркулировал, правда, и такой слух, что просто нечем стало платить учителям за их труд… Короче, Степан Софронович окончательно вышел на заслуженный отдых. Однако остался деятелен. Помимо огородно-садовых дел на своём участке он, наконец, от души занялся исследованием местной природы, детальным изучением её трав и цветов, её пернатых, четвероногих и ползучих обитателей. Стал писать заметки о своих наблюдениях в местные газеты и дальние издания. И многие жители Старого Бора с удивлением порой узнавали из столичных газет и журналов, приходивших к их бывшему учителю, о том, какие дива дивные и чудеса кудесные водятся на их землях. В таких вроде бы неказистых — сосняк, песчаные горушки да болота — окрестностях их деревни.

…Но тут пришла пора удивляться и самому знатоку местной флоры и фауны. «Такого быть не может!» — повторял, хватаясь за голову, старый педагог. «Чтоб домашняя коза кормила своим молоком дикого котёнка?! — фантастика просто!.. Это всё равно, что… ну, как бы курица доверила б лисе высиживать цыплят… Какая-то мистика!.. А, впрочем, — завершил свои восклицания Степан Софронович, — в природе нашей столько ещё всего неразгаданного…» Он сделал фотоснимок, запечатлев Нюську в момент вскармливания Ивана Ивановича. Он даже хотел этот снимок вместе с сообщением о небывалом событии в мире талабской приозёрной фауны послать в столичный журнал «Чудеса и Приключения». Там он уже не раз печатал свои заметки и очерки, и редакция недавно премировала его фотоапаратом — тем самым, которым он запечатлел камышово-кошачье дитя, приникшее к вымени козы Нюськи… Но — тут воспротивился Ваня Брянцев. Обычно ни с кем без каких-либо сверхсерьёзных причин не споривший, он сказал: «Степан Софронович, не надо бы, а? Вдруг сглазите… Узнают, понаедут всякие… Помните, летось вы про раков написали — а что вышло?» Старый деревенский учитель вздохнул — и послушался своего бывшего ученика. Он помнил… …За год до описываемых событий талабский натуралист напечатал в одной московской газете заметку о небывало крупных раках, что появились в маленьком озерке верстах в двух от Старого Бора. К этому, заросшему тиной и окружённому лесом озерку вели только малоприметные тропки. Горожане, бывавшие в Старом Бору, туда почти не наведывались. И на лугах вокруг леса, обнимавшего озерко, и на лесных полянах росли самые отменные и сочные травы. Такие травы, что молоко у любой коровы, которой их давали в корм, становилось просто необыкновенно вкусным, духовитым и жирным. Раков, правда, в этом лесном водоёме не водилось лет двадцать пять. Рак любит чистейшую воду. А, видно, и в эту заповедную водицу попадали пусть даже и микроскопические дозы стоков с окрестных полей. Поля же в советскую пору щедро сдабривали всяческой минеральной подкормкой, разнообразной «химией», — вот и результат… Но пришло время, когда и эти удобрения, и другие перестали появляться на полях и пашнях. Нивы хирели, иные просто дичали, урожаи становились всё более тощими, — зато в этом заболоченном озерке завелись фантастически громадные раки. Наверное, оно, как принято нынче выражаться, стало экологически чистым. Вот и написал Степан Софронович о небывалом расцвете крупной — с две мужских ладони! — породы членистоногих, плодящихся в лесной староборской водице… И этим кратким газетным сообщением он опрокинул распространённые измышления, согласно коим газет у нас теперь почти никто не читает. Якобы…

Ещё как читают! …Уже через несколько дней после прихода к читателям газеты с той заметкой появились в Старом Бору сразу несколько машин из Талабска. Местные, ничего недоброго не подозревая, показывали им путь на озерко — ибо ещё не знали, какую громкую славу оно обрело. Они-то, староборские жители, тот номер московской газеты и впрямь ещё в глаза не видели. И уже через день-два им пришлось горько пожалеть об этом неведении. Потому что через день-два с большака в ту же сторону стали сворачивать большегрузные транспортные средства с питерскими и столичными номерами, а потом к озерку проехали несколько холодильных фур из соседней, зарубежно-суверенной Прибалтики. А вслед за ними — южане в кепках… Описывать, что творили эти раколовы на озерке, до сих пор не могу — сердце болит. Тем паче невозможно живописать, какими инструментами для добычи раков они там действовали. Упомяну лишь насос для откачки торфа, который обычно используют при осушении болот… Короче, не прошло и десятка дней — и от ракового изобилия в том озерке ничего не осталось. Да и сам лесной чистейший водоём стал существовать лишь символически. Незваные «мелиораторы», можно сказать, убили его своей грозной машинерией. Перерубили, растоптали, забили грязью и раздавили все жилки лесной чаши с хрустально-целебной водицей — ручейки, подземные протоки, роднички, ключи… И много лет пройдёт, покуда это озерко вновь нальётся былой чистотой и волшебной силой, покуда заведётся в нём опять какая-либо живность. И на лесных полянках, и на лугах вокруг него долго ещё не будет расти животворное разнотравье, — они тоже были отравлены и замордованы незваными раколовами. Так что очень недобрую службу сослужила для жителей талабской приозёрной деревни короткая газетная заметка, написанная старым сельским учителем. Ну, староборцы народ такой, — они, конечно, пошумели, покричали в сердцах на Степана Софроновича — но вскоре остыли, успокоились. Понимали: не хотел их бывший школьный наставник зло сотворить, оповещая мир о природном чуде в их местности. Но и сам пожилой натуралист после этого случая каждый раз, берясь за перо, теперь всерьёз начинал размышлять: а не обернется ли его корреспонденция вредом для земляков, как то произошло после «раковой» сенсации. Потому и послушался Степан Софронович своего бывшего ученика Ваню Брянцева. Подумал: «И вправду — вдруг опять всякие понаедут…» И не стал оповещать любителей и знатоков животного мира о феноменальном исключении из правил и законов этого мира, случившемся в Старом Бору… Впрочем, «всякие» всё равно появились в деревне именно в связи с камышовым котом. Но это произошло значительно позже, когда он вырос и прославился уже с помощью молвы народной. А пока — пока он только что прозрел и перестал быть ползунком, встал на лапы, вот уже сделал первую попытку прыгнуть… Но всё равно пока ещё питается молоком от вымени козы Нюськи, поражая этим всех староборцев. Впрочем, под козье молоко уже и прочая кормёжка начинает ему нравиться, и не только бурёнкино млеко из блюдечка, но и кусочки хлеба, размоченные в том же млеке. А ещё несколько дней — найдёныш, уже ставший Иваном Ивановичем, ест из блюдца с молоком мелко нарезанные волокна куриного мяса, а вскоре и без молока поглощает всё, что даёт ему Федя. И начинает обходить брянцевскую усадьбу, дом и подворье, которые теперь стали и его владениями, и ему предстоит здесь вырасти и прожить несколько лет… Об этом-то и пойдёт теперь речь.

…Вы, может быть, хотите спросить, зачем столько времени и места надо было уделять рассказу о первых днях найдёныша? Кое-кто, наверное, даже и так скажет, а для чего вообще автору надобно было делать главным героем своего произведения всего лишь кота, пусть даже и камышового? Что, больше не о ком или не о чем писать? Особенно сейчас, когда столько всяких событий произошло и происходит на нашей земле с людьми, с их городами и сёлами, с их странами и народами. И чаще всего — событий горестных, даже страшных и кровавых. И уж если писать о несчастных, о сиротах, то разве не знает автор, что огромное множество детей в нашей стране стали сиротами из-за неразумия и жестокости взрослых. Сотни тысяч малышей и даже младенцев лишились отца или матери, а то и всех родных. И далеко не на каждого из этих сирот нашлись заботливые взрослые, дав кров и пищу, сделав своим приёмным ребёнком… Но всё же есть и такие, добрые и замечательные люди: чужие осиротевшие малыши становятся для них родными. Отчего бы автору не сделать одного из таких взрослых людей или одного из таких малышей героем своей повести? Нет же, он рассказывает нам всего лишь про осиротевшего дикого котёнка, которого сельский житель спас от пернатого хищника и взял к себе в дом… Почему? Что за странный выбор?  …Признаюсь, у меня нет ответов на эти возможные вопросы. Было бы проще всего ответить на них словами прекрасного русского писателя Ивана Бунина: «Не всё ли равно, про кого говорить? Заслуживает того каждый из живших на земле». Но мне, однако, не всё равно… Есть много чудесных и сильных людей, несущих добро, или же, напротив, неладно живущих и горе приносящих другим, есть много людей, которые стали и ещё станут действующими лицами в моих книгах. Но вот сейчас я знаю одно: я должен поведать вам о камышовом коте Иване Ивановиче. Надо — и всё тут. И ни о чём другом, кроме его судьбы, писать не стану, пока этого не сделаю. И, скажу вам по секрету, что книги по-настоящему только так и пишутся, — когда человек знает и чувствует, что он согласен скорее умереть, чем не высказать того, чем заняты его ум и сердце. Не напишет — свихнётся, или сердце у него разорвётся. Вот так и у меня сейчас… Хоть убейте — а я пишу про этого дикого найдёныша. …Тем более, уж если вы прочитали все страницы моего повествования вплоть до этой, значит — стоило мне его писать. И до этой страницы, и дальше. А, главное, ради чего дальше: дело в том, что наш Иван Иванович дальше станет именно действующим лицом в моей книге. Героем её в самом буквальном смысле. Поверьте, не стал бы я вам о нём рассказывать, если б это был заурядный кот. Тем более такой, что всё время ждёт, пока его покормят, а сам лениво греется на солнышке или в самом тёплом углу дома. Ну, в самом крайнем случае немного мышей половит для порядка да изредка зазевавшуюся птичку или выпавшего из гнезда птенчика схватит… О таких повествовать нет смысла — ни о котах, ни о людях. Про таких ещё в давние века народ сложил присловье: «Ни Богу свечка, ни чёрту кочерга». Или ещё такое: «Пользы от него, что от козла молока». Но Иван Иванович, именно козьим-то молоком вскормленный, стал совсем иным образном семейства кошачьих. От него всю его недолгую жизнь людям и нашим братьям меньшим, жившим в доме Брянцевых и в Старом Бору, польза шла немалая. Как только он стал подрастать, начал совершать поступки. Иногда и впрямь героические и мужественные. Такие, что Степан Софронович временами чуть не плакал от досады, — до того ему хотелось, чтобы читатели больших газет страны или хотя бы газет нашей Талабской губернии узнали бы об исключительных способностях и небывалых доблестях приозёрного кота, живущего под людским кровом… Именно он, старый учитель, отыскал научное определение породы нашего героя. Отыскал, роясь вместе с Федей во множестве различных справочников и брошюр по животному миру русского Северо-Запада, а также просматривая кипы старых и даже старинных газет и журналов и выискивая в них сообщения, заметки и очерки своих предшественников, исследователей и знатоков природы талабских и прибалтийских земель. Вот что писал один из них более ста лет назад: «Дикая кошка часто образует помеси с домашней. Такие гибриды от домашних кошек почти неотличимы, но приручить их практически невозможно». Другой его коллега несколько позже сообщал, что дикие лесные кошки очень редко соприкасаются и спариваются с кошками приозёрными, у них разный «код» поведения, хотя предок у них общий — некогда одичавшая домашняя кошка… Так что мой сын, конечно, был прав: камышовыми котами собратьев Ивана Ивановича можно звать лишь условно. Никакие они не камышовые. Это просто ветвь — причём, скорее всего, младшая ветвь — семейства диких лесных кошек, только гнездящаяся вокруг нашего «нелюдимого моря», как поётся о нём в песне, вокруг Талабского озера…

…Там, где порой версты за полторы до «большой воды» почва под ногами уже начинает подрагивать упруго. А то встречаются места, зовущиеся «клюквенными зыбями»: ноги тонут во мхах, но не вязнут, их не засасывает топь — и берег раскачивается под тобой вместе с густыми и обширными россыпями клюквы… Там, где, кажется, даже стога и копны прибрежных деревень пахнут рыбой и планктоном. За века эти дикие кошачьи особи прочно породнились с миром тростников, хвощей, камышей, аира, мелкого ивняка, болотного багульника и всей приозёрной природы. И — обособились от своих лесных сородичей. Потому и не вступают с ними в «брачные отношения», — так ведь и среди людей братья не женятся на сестрах. А вот с домашними порой у них такое бывает, ибо далеко ушли от них камышовые коты по всей сущности жизни своей. И тем не менее, проникнувшись вместе со своим старшим другом-натуралистом всеми этими тонкостями происхождения Ивана Ивановича, юный поэт и травознай Федя ещё упрямей продолжал считать своего питомца не просто диким, не просто приозёрным, но именно камышовым котом. И даже написал такие строки: Я повторяю вам и днём, и на ночь, Что мой любимый кот Иван Иваныч, Который под моим крылом растёт, Не просто кот, а — камышовый кот! («…Ты, Федька, что, в ангелы уже записался? где у тебя крылышки-то, предъяви их как вещественные доказательства», — не упустила случая «подколоть» братца Верушка, услыхав этот новый его шедевр. После чего уже ей пришлось спасаться от гнева оскорблённого творца изящной словесности. Крича — «Дура! Твои формулы тебе остаток твоих крошечных мозгов иссушили!», — младший Брянцев носился за сестрёнкой по дому и по двору, пока старшие не остановили его…) Главное же, что поняли Степан Софронович и Федя из всего, познанного ими о диких котах — то, что домашними сделать их нельзя. Разве что если взять котёнка в дом из родного логова в самом младенческом возрасте. И то — как волк смотрит в лес, сколько его ни корми, так и приозёрные коты, казалось бы, домашними ставшие, всё равно смотрят в сторону родных камышей. И, если б Иван Иванович был хоть на неделю старше, когда его обнаружил и спас Ваня Брянцев, никогда бы не стать ему приручённым котом. Но он им стал. И, хотя изредка впоследствии наведывался в родные плавни, но не сбежал туда навсегда из брянцевского дома. Чем опять-таки потряс Степана Софроновича и заставил его вслух произнести цитату из великого английского классика: «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам». Кто такой Горацио и при чём он тут, — этого Брянцевы, кроме книгочея Феди, взявшего сии строки себе на вооружение, не поняли. Зато они по мере стремительного взросления найдёныша твёрдо стали убеждаться в ином: Иван Иванович растёт не просто домашним котом, но — хранителем, стражем, верным защитником их дома, их усадьбы, их живности — да и их самих тоже. …Когда Федин питомец освоил все помещения брянцевского дома, всё подворье, пристройки, огород, сад и делянки, то всем Брянцевым показалось, что мыши и крысы исчезли сами собой. Может, так оно и было. Ни в погребе, ни на сеновале, ни в любых других уголках дома и усадьбы, где гнездились эти пискучие твари, не стало заметно никаких следов от них. И — от борьбы Ивана Ивановича с ними. Обычно коты демонстрируют хозяевам свою добычу, дабы доказать, что ревностно служат дому. Но Иван Иванович ни разу не притащил ни единой своей жертвы на показ домочадцам. Однако грызуны исчезли начисто — как в той сказке, где их увёл за собой волшебник, играя на дудочке… Затем все — от Вани до Федюшки — были потрясены исчезновением кротов. Сколько битого стекла, сколько всяких «травильных» порошков извела Тася на борьбу с подземными слепышами, наносившими немалый вред и деревьям, и грядам! — всё в пустую. Но как только четвероногий приёмыш, войдя в «переходный возраст», начал обходы кротовьих нор, эти грызуны тоже оставили брянцевскую усадьбу. Никто из Брянцевых, даже пристально наблюдавший за своим питомцем Федюшка, ни разу не видел, как Иван Иванович охотился на кротов. И оставалось только одно — поверить утверждению Степана Софроновича. По его мнению, и наземные, и подземные грызуны, понеся, быть может, некоторые потери, почуяли, что в этом доме и его окрестностях у них завёлся враг пострашнее, чем все прежние. Враг смертельный… Продолжение следует Фото: интернет  https://www.litmir.me/br/?b=194347& #ПовестьИзИнета #СтаниславЗолотцев #КамышовыйКот