Оренбургский пуховый платок- один из символов России

В этот вьюжный неласковый вечер,
Когда снежная мгла вдоль дорог,
Ты накинь, дорогая, на плечи
Оренбургский пуховый платок!
Я его вечерами вязала
Для тебя, моя добрая мать,
Я готова тебе, дорогая,
Не платок - даже сердце отдать!
Чтобы ты эту ночь не скорбела,
Прогоню от окошка пургу.
Сколько б я тебя, мать, ни жалела,
Все равно пред тобой я в долгу!
Пусть буран все сильней свирепеет,
Мы не пустим его на порог.
И тебя, моя мама, согреет
Оренбургский пуховый платок.
Оренбургский пуховый платок, наряду с тульским самоваром, матрешкой, хохломской росписью, гжелью, палехом, вологодскими кружевами, дымковской игрушкой, ростовской финифтью, уральским малахитом — один из символов России.
Отправляясь в гости, русские красавицы покрывали головы роскошными шалями поверх повойников, кичек или кокошников, шитых золотом. Головной убор русской женщины представлял собой невероятную игру света и цвета: блеск шелковистой ткани, сияние жемчуга, яркий блеск золотого шитья. Великолепие головного убора трудно описать. Шали красовались васильками, алыми сочными розами, маками, которые соперничали с румянцем щёк красавиц. Но зимние праздники с катанием на тройке русские красавицы встречали не только в цветастых шалях, но и в оренбургских пуховых платках.
Пуховязальный промысел зародился в Оренбургском крае примерно 250 лет назад, ещё в XVIII веке. По другим данным, вязание пуховых шалей из козьего пуха коренным населением этих мест уже было до образования Оренбургской губернии.
Оренбургские пуховые платки за рубежом были впервые представлены на Парижской международной выставке 1857 года. Тем самым Оренбургский платок вышел на международный уровень и получил там признание. В 1862 году на Лондонской выставке оренбургская казачка Ускова М. Н. получила медаль «За шали из козьего пуха».
Пух оренбургских коз — самый тонкий в мире: толщина пуха оренбургских коз — 16-18 мкм, ангорских коз (мохер) — 22-24 мкм. Поэтому изделия из оренбургского пуха — шали и паутинки — особенно нежные и мягкие. Суровые морозные зимы со снегом и оренбургскими метелями — буранами, а также особенности питания оренбургских коз — растительность горных степей Урала — вот основные причины, почему порода оренбургских коз имеет такой тонкий пух. Вместе с тем, этот пух очень прочный — прочнее шерсти.
Самое удивительное, что оренбургские козы разводятся только в Оренбургской области. Попытки французов в XIX веке вывезти из Поволжья оренбургскую козу не удались: тонкий пух козам нужен для сохранения тепла, а мягкий климат Франции этому не способствовал. Оренбургские козы во Франции выродились, превратившись в обычных коз с грубым толстым пухом. В XVIII—XIX веках Франция импортировала десятки тысяч пудов оренбургского пуха, который ценился выше кашмирского. Западная Европа и сейчас много покупает оренбургского пуха.
Пика популярности оренбургские паутинки достигли на закате развития Российской империи. В это время в Англии начали изготавливаться изделия с пометкой «Имитация под Оренбург». Но и в наше время, за рубежом выходит не только множество заметок и статей в иностранных СМИ, но и публикуются целые книги об истории промысла и вязании Оренбургских пуховых изделий.
Оренбургские платки бывают нескольких видов:
- простой пуховый платок (шаль) — серые (редко белые) толстые теплые пуховые платки. Именно с изготовления шалей и начался оренбургский пуховязальный промысел. Наиболее теплый вид платка. Такие платки используются для повседневной носки.
- паутинка — ажурное изделие из козьего пуха тонкого прядения и шёлка. Не используются для повседневной носки. Используется в торжественных, праздничных случаях, так как схемы и приемы вязания намного сложнее, чем простого пухового платка. Обычно используется более чистая и мягкая шерсть, что удорожает изделие.
- палантин — тонкий шарф/накидка, по способу вязанию и применению аналогичен паутинке.
Паутинка и палантин — это очень тонкие, как паутина, платки. Тонкие паутинки имеют, как правило, сложный узор и используются как украшение. Лучшие тонкие паутинки вяжут в сёлах Жёлтое и Шишма Саракташского района. Такая паутинка украсит любое платье вне зависимости от фасона. Тонкость изделия нередко определяют по 2 параметрам: проходит ли изделие через кольцо и помещается ли в гусином яйце. Впрочем, не каждое хорошее изделие обязательно соответствуют данным условиям, так как каждая мастерица прядет нить разной толщины, иной раз предпочитая более толстую нить тонкой. В качестве основы для паутинок используют шёлковую (реже — вискозную или хлопчатобумажную) нить, для шалей используют хлопчатобумажную (реже — лавсанную) нить. В паутинках обычно две трети пуха и одна треть шёлка.
Хороший платок ручной работы вяжут из сучёной пряжи: мастерица сначала прядёт плотную нить из козьего пуха, а затем напрядает её на шёлковую (хлопчатобумажную) нить-основу. Такой платок — паутинка или шаль — изначально не выглядит пушистым. Изделия начинают пушиться в процессе носки. Носится такой платок очень долго.
Мастерица за месяц может связать две паутинки среднего размера или три палантина. На изготовление платка большого размера или платка с рисунком или надписью уходит месяц и более. Каждый платок — это оригинальное художественное произведение, в которое вложено немало творческого труда и терпения мастериц-пуховязальщиц.
В Оренбургской области вяжут не только вручную, но и на машинах. Машинные изделия красивые и менее дорогие, но не могут сравниться с платками ручной работы. Машина при вязке «рубит» пух, и изделие становится более грубым. Такой платок больше похож на платок из очень мягкой шерсти. Впрочем, серединка платка некоторыми мастерицами вяжется именно на машинке, так как в этом случае середина изделия получается более ровной, однако ручная работа и в этом случае ценится выше.
Самая большая коллекция платков представлена в музее истории оренбургского пухового платка, являющегося филиалом Оренбургского областного музея изобразительных искусств.
Одной из известных пуховниц Оренбургской области является Магинур Абдуловна Хусаинова из с. Сакмара. Ее работы хранятся в музеях России, Японии и Малайзии, в частности, в Музее искусства в Куала-Лумпуре и Музее при Университете Малайя.
ОРЕНБУРГСКАЯ НЕЖНОСТЬ. РАССКАЗ
На горизонте медленно, как в ванночке с проявителем, показались дымные горы. Шоссе свернуло вправо, мы остановились.
У крайнего двора старик таскал из телеги мешки с комбикормом, мягко ссаживал их с плеча на крылечко, прислонял друг к другу. Над мешками в солнечных пятнах кружились ворсинки.
— Дед, где тут платки вяжут? — поинтересовались мы.
— Везде, — смачно сказал он. Кажется, он остался доволен тем, что ответил нам наотмашь, многозначительно, да еще в рифму.
— Колька! — закричал он кому-то. Прислушался. — Колька, кому говорят!
— А, — раздалось из сарая.
— Поди-к сюда. Отведи вон их к Федоровым или к Майсаре.
Колька, белобрысый пацан лет девяти, нехотя подчинился. Взял набухший ивовый прут у калитки, зажужжал им по асфальту.
Мы кинули машину и побрели за ним. В проулках, мимо которых мы проходили, было видно, как ветер несет по степи мотки перекати-поля. На кочках мотки подпрыгивали и улетали куда-то, будто воздушные шарики.
— Я тоже вязал, — сообщил вдруг Колька, перестав жужжать.
— В каком смысле?
— Ну платки. В школе в кружок к Розе Сахабовне ходил. Мамка говорила: вот свяжешь «паутинку», поедешь с дедом в Саракташ, там продадите, купишь себе футбольный мяч.
— Купил?
— Не. Пацаны засмеяли, — шмыгнул носом. — Сказали, что я, как баба — платки вяжу.
Село Желтое во всех здешних путеводителях и справочниках обозначено как «старинный центр ажурного пуховязания», а говоря попросту — родина оренбургского пухового платка. Вот мы сюда и приехали, чтобы посмотреть, как живется этому символу целого региона, источнику песен, достатка, тепла, наконец. А заодно и для себя кое-что выяснить, почувствовать, а может быть, даже и понять. Про Родину.
— Хотите, я вам гнездо покажу? — произнес Колька.
Я хотел.
Конец улицы падал в овраг. Дно его заросло похожими на летящие десантные парашюты ветлами. Верхушку одной из крон, украшало обширное, словно шалаш, гнездо.
— Цапля, — почти шепотом сказал Колька. — Крылья — во! Только, вот беда, самца у нее нет, — по-деревенски основательно выразился он.
Валентина Федорова сооружала в огороде парник. Увидев нас, захлебнулся пес в лае. Она оглянулась и тяпнула себя по пальцу молотком.
— Ай, — сказала и стала дуть на него.
Выслушав нас, улыбнулась.
— Ну что вы. Я же не мастер, а так, — махнула подбитой рукой. Пойдемте, к маме вас отведу, чаю попьем.
В просторной пятистенной избе Валентина проживает вдвоем с мамой Ольгой Ивановной, бывшим руководителем села, председателем. Ольга Ивановна сидела возле окна, глянула на нас поверх очков и снова принялась орудовать спицами.
— Тут, ребятки, все вяжут. Такое село. Никто не знает, откуда и когда взялась эта «зараза». Да только вот родится у кого девочка — ходить научилась, чуть подросла, ей спицы в руки сунули. Так с ними до смерти и не расстается. И бабка моя так жила, и мать, и я вот.
Чаем, на который зазвала нас Валентина, оказался фаршированный перец, маринованные грузди с рассыпчатым картофелем и, собственно, сам чай.
Мелькали спицы, ниточка к ниточке, плелся узор.
Мы прикончили перец и налегли на грибы.
— Ешьте, ешьте, не сомневайтесь, — опять взглянула на нас Ольга Ивановна, дернула за нить, серый клубок откатился, отмотав положенное.
— Я, бывало, по «паутинке» в неделю вязала, — улыбается неизвестно кому Ольга Ивановна. — Зрение было хорошее, звание имела «Ворошиловский стрелок». Еду на заседание правления в район на телеге с отчетом, там и наяриваю. Но зачинать всегда надо дома, чтобы дети бегали рядом, чтоб покой был на душе. Все это влияет. Даже вот значение имеет, для кого вяжешь. И другие разные обстоятельства. К примеру, я под сериалы в последние годы люблю вязать. Под «Кармелиту» там или «Глухаря» — они удобно идут, как раз после коров. Под Кобзона хорошо получается, под Софию Ротару. А как вертихвостка какая запоет — суши весла.
Чай дымился на столе, отдавая запах летних лугов. Мелькали спицы, ниточка к ниточке, плелся узор.
— Дочка ваша? — спросил я у Валентины, кивнув на настенное фото.
— Да, в Оренбурге, в медицинском учится.
— Тоже вяжет?
— Умеет. Но охоты нет. Может, у нее со специальностью все сложится. У нас же как: заканчивает девчонка институт, устроиться в городе негде. Возвращаются в село. А тут — гляди, замуж выскочила, делать-то нечего. А работа — только вот эти платки. Хочешь не хочешь — приходится. Правда, все равно к этому душа должна лежать. Узор из сердца должен идти. А если не любишь, не берись.
Некоторое время назад и сама она была медиком, работала в районе акушеркой. А потом, как формулирует безропотно, муж объелся груш. Она не стала развозить нюни из сослагательного наклонения — «а может быть, завтра», — говорит, решила рубануть все нитки сразу. Ушла с работы, продала квартиру, переехала к маме, потихоньку стала вязать.
Теперь каждое утро она ходит на фоне синих гор по улице с красной пылью к железнодорожному переезду. Облачается в оранжевый жилет, опускает шлагбаум и салютует желтым флажком пролетающим мимо составам.
Поезда здесь не останавливаются, станцию упразднили. И не задержать взгляда на ней, торжественно стоящей на мостике, излучающей потускневшим жаром кольца всполохи, как в тумане маяк. Ни на Кольке, зачем-то караулящем на холме цаплю. Все это промелькнет за окном размазанно, будто не попал в нужную выдержку. Только ветер будет гнать куда-то спутанные мотки перекати-поля.
Колькина учительница по вязанию Роза Сахабовна Гумерова живет в красивом доме недалеко от оврага. Ее калитку сторожит корова со сточенным рогом. Корова задирает голову и протяжно мычит. Роза Сахабовна возится с парящими чугунами.
В далеком 1938 году ее мама прославилась на всю страну пуховым платком с портретом вождя и вязаной надписью «Да здравствует Сталинская Конституция!» После ее кончины гонцов с важным заказом стали посылать к Гумеровой.
Горбачев, Ельцин, «Единая Россия» с медведем — кому только и каких только «паутинок» не вязала мастерица. Недавно, говорит она, Черномырдину делала палантин с обвивающими друг в дружку кольцами. У них с супругой была какая-то дата совместной жизни. Но все это Роза Сахабовна считает баловством, ей больше по душе традиционные платки, каждый из которых со своим, как отпечаток пальца, узором.
Секрет уникальности оренбургского пухового платка, полагает мастерица, в руках, сердце и в козлах.
— Как это?
— Или в козах, — улыбаясь, прибавляет она. — В пухе, в общем. Такой пух добывают из шерсти коз, которые водились только в здешних Губерлинских горах. Потом их стали выращивать колхозы. Артелей в Желтом была уйма.
Кроме того, оренбургский платок вяжут не из запрядной пряжи. Женщины сперва кропотливо чешут его, плетут плотную пуховую нить, а потом обматывают ее нитью шелковой. Только совсем в обратном направлении, как морской канат. Поэтому пух в процессе носки не лезет и не скатывается.
— Платок распушается постепенно и нежно, как желторотый воробышек, — говорит Роза Сахабовна.
На рынках сейчас все больше господствуют «оренбургские» платки из мохера, ангорки, которые начесаны щетками, словно персидская кошка, коснувшаяся оголенного провода. Они и стоят дешевле и выглядят эффектнее.
— Выходит, у вас отбивают хлеб?
— Дело даже не совсем в этом. Я-то свое возьму, меня знают. В прошлом году вот автомобиль приобрела. «Жигули», ВАЗ-14 называется. Обидно за молодых девчонок. Они смотрят: ага, у этих ширпотреб расходится, зачем тогда мучиться, глаза портить? Вяжи левой ногой, все равно купят. Но так ведь можно и кукушку на микропроцессорах сделать. Только уши затыкай, чтоб не стать бессмертным. Понимаете, есть такие вещи, которые нельзя позволять даже себе. Иначе в такое болото скатишься.
По шаткому веревочному мостику, мы идем на другую сторону села к еще одной мастерице — Биужиной Майсаре Гениятовне. Много солнца в бегущей реке.
Майсара Гениятовна в Желтом знаменитость. Она в Америке с ажурными платками была. Мы постучали в сени, вошли в дом. Мастерица месила в большой эмалированной кастрюле тесто. В чашке на подоконнике оттаивали мерзлые ягоды калины.
— К завтрашнему дню вот удумала девчонкам из своей пуховой артели пирог испечь, — говорила она, освобождая руки от тягучей массы. — Хорошее же. Девочки за шерстью придут, чаю попьем, потолкуем.
Девочками она называет всех, среди них встречаются и те, кому глубоко за шестьдесят. Она для них как мама — добывает у поставщиков шерсть оптом, отпускает дома на старинных сельповских весах, налаживает через Комбинат оренбургских пуховых изделий сбыт. У Майсары Гениятовны связи. Она в Америке была.
Пуховые платки серой и белой расцветки (других оренбургских не бывает) стопкой лежат на комоде. В комнате за занавеской с цветущими маками стоят пяльцы — почти оконная рама из деревянных реек. К ней по кайме прикреплена ажурная «паутинка». Все напоминает картину с узором, в котором зашифрована чья-то жизнь.
— Вот, — говорит Майсара Гениятовна, извлекая раму на свет божий, ставит к комоду, — так эти палантины тянут, чтобы нить расправилась, заиграла.
Я прошу ее вспомнить про Америку.
— Ой, — смеется она и тихонько прикрывает ладонью рот. — Ко мне же кто только не ездит. Французы, немцы, японцы. Все что-то снимают. А мне жалко, что ли. Как-то приехали американцы, муж с женой, белые, гладкие. Тоже кино снимали. А месяца через три звонят, зовут с платками в Америку. Просят, чтоб я захватила изделия и других мастериц. А я же шебутная — подорвалась. Поеду, думаю, на эту Америку посмотрю. Они мне все оформили чин по чину. Я и полетела в Бостон.
Почему-то здесь, в этом деревенском доме, название города прозвучало, как звук лопнувшей струны.
— Лечу, а сама думаю: вот глупая, оно мне надо? Языка не знаю, еды только на день взяла. Сама-то ладно, а тут же еще у тридцати восьми девчонок платков набрала. Ну, как отнимут, чем расплачиваться? Но хорошо встретили. Устроили выставку.
— И что же американцы?
— Для них диковинка, что можно такое руками связать. Все ходили вокруг, языками цокали, как цыгане при виде доброго коня. Бьюти фу, — говорят. — Вери, вери. А потом Майкл подводил меня к каждому платку, я по узору определяла, кто делал. Называла имя, рассказывала немножко про мастера. Что-то вроде шоу такого было. Так за несколько недель мы двадцать два штата объехали. Я уж и названия всех не упомню. Они еще хотели. Но я сказала: хорош. Домой поеду.
— Наверное, когда вернулись, все в деревне с расспросами кинулись: как там да что?
— Что вы, — утирает она ладонью уголки губ. — Некоторые вообще разговаривать перестали, за глаза называли меня капиталисткой. Думали, видно, я чемодан долларов привезла. А долларов этих и хватило на телевизор да семь килограмм пуха.
Пухартель Майсары Гениятовны не только снабжение и сбыт, а еще и место, где можно хоть на время унять боль сердца.
— Это когда-то тут жизнь кипела, — разглядывая через окно улицу, говорит мастерица. Косой прямоугольник окна, наполненный солнечным светом, лежит на полу. В нем шевелятся тени веток. — Двадцать пуховых артелей только здесь, в Желтом, было. У меня одна запись в трудовой книжке. Отсюда, из наших мест, целина начиналась. В селе и герои соцтруда были, и орденоносцы с барельефом Ленина. Трактористы, комбайнеры… Не мужики — супермены, как теперь говорят. Вечером выйдешь на улицу, хоть и уставшие все, но здесь гармонь играет, здесь — гитара. Потом все переменилось. Покорять вершины, строить БАМ, осваивать целину — на это российский мужик годен, а чтоб поддерживать день ото дня это хозяйство в порядке, тут его не хватает. Скучно ему. Да и работы в деревне особой нет. Многие к горлышку прикладываться стали и девчонок моих поколачивать. А ведь невдомек, дуракам, что если б не жены, на стол бы поставить было нечего, кроме нелупленой картошки. И вот приходят они ко мне зареванные, злющие. Отпаиваю чаем. Пьяный, говорю, глупый. Но ты все равно уважай. Бог — Аллах он или Иисус — все устроит, ты не мешай злобой своей. Возьми клубок и вяжи. Петелька за петелькой — все образуется.
Вздыхая, подходило на кухне тесто, таяли ягоды калины на подоконнике, мерно, как маятник в часах, капало из крана.
Солнце ушло за горы, наполнив степь медовым рассыпчатым светом. За пыльным стадом с кнутом наперевес прошествовал по деревне пастух. Я приобрел у Майсары Гениятовны белый, проходящий сквозь обручальное кольцо оренбургский платок. Мы побрели к машине. По дороге вдруг подумал: а зачем он мне? Кому подарить? Перебирал в памяти имена. Да, наверное, будет приятно, да обрадуется, поцелует в лоб, положит в шкаф, и он будет там покоиться, пока не сожрет моль.
Что-то человеческое, нежное в нас истончилось, оборвалось, умерло. Важное что-то. И времена здесь ни при чем.
Мы побросали рюкзаки на заднее сиденье. Старик копошился во дворе. На скамейке приглушенно работал маленький радиоприемник.
— …и о погоде. В Оренбурге и области завтра солнечно. Температура воздуха плюс двадцать три градуса.
— Колька, — позвал дед. — Колька, кому говорят. Иди-к у навозной кучи червей накопай. Завтра на зорьке махнем. Чую, жор будет.
Мы закурили. В вечернем остывающем небе пролетела цапля. Крикнула.
(Владимир Липилин)