Привет, Дим! Тебя нет уже 7 лет. Мне трудно в это поверить, так как после твоей смерти выкосило все мое окружение, и психика, защищаясь, диктует: «Этого не было». То есть из жизни выпадают целые декады, года, сознание сужается, и сегодняшнее 2 мая для меня, как вчера. Тем более, что и картинка под окном не меняется: автозаки, БТРы, вой сирен. Это уже не как мы в детстве думали: «О! Пожарные! Сейчас кого-то спасут. Будем в них играть». Это значит, кого-то или убивать едут, или уже убили. У меня уже и ребенок в такой обстановке вырос. Ростом уже выше тебя. А ты все про Джона Леннона с его «нет войне!». Но его же тоже убили. Романтика! Но страшно. Прикинь, сегодня ночью часы покойной мамы остановились на двух, кошка отгрызла все цветки с взбесившегося рождественника, расцветшего на Пасху, взорвалась лампочка. 7 лет я воспринимаю любую ерунду, как дурной знак. Перед тем как идти на место твоего последнего вдоха и, наверное, крика, я оставила в сумке только кошелек, кулек и бесполезную просроченную журналистскую корочку. И все равно у входа на Куликово поле, порывшись в моей сумке, полицаи спросили, а нет ли у меня «колюще-режущих предметов?».

Ну, ты же знаешь меня, Дим, на глупые вопросы я взъерошиваюсь, поэтому как тот гопник ответила «Че-е-его?». А они решили пофлиртовать: «Ну, у девочек там могут быть пилочка и ножнички», на что — ну ты знаешь — я рявкнула «Это у ваших галь понаехавших и пилочки там, и еще пемза для пяток… на шее, как амулет. А я из дома выхожу, а не с поезда; налегке, вальяжно». В общем, плюнули они на меня, пропустили, но настроение испортили. Я их еще оккупантами назвала. Но, судя по возрасту, они такого слова не знают. А если тебе интересно, как нынче сдают тесты в полицию, то помнишь из детства игру «Пятнашка»? Так вот, как единичку поставить наверх, они точно знают. По кособокой выправке видно. Дед позади меня и вовсе сказал, что «Сталина на них хватает». Но они даже не ощетинились в холке — не поняли; подумали, видно, что несгибаемый у них наряд, как сталь.

И еще меня их собака облизывать стала. Потому что собака хорошая. А они — фашисты. Ты в это не верил, а зря.

Подхожу к Дому профсоюзов — твоему последнему убежищу. Ба, знакомые все лица! Сашка, который мемориалом заведует — его раз нацики выследили до дома и так избили железными прутьями, что думали, не жилец, голову проломили, а «сепарам» в ментовку нельзя — это как сдаваться. Ленка! Ее избили, когда она вешала на забор Дома профсоюзов фотографии убитых, и твою тоже, Дим. Ага, вот все эти тетки, с которыми ты бы флиртовал в прошлой жизни, биты-перебиты, покалечены.

И детвора вон, подростки — это те, кто вырос. Те, кто пришел на место смерти родителей. Те, кому боты пишут, что они «не так встали». По родным эти дети плачут сейчас. А через пару метров — место смерти их ровесника, 17-летнего Вадика Папуры, его даже мелом не обводили. Это ж враг. Тогда, семь лет назад, шли проливные дожди. А место это было красным от крови. Красным и красным. И пахло кровью. Его добивали уже мертвого. Его маму держали за руки, чтобы она туда не добежала и не увидела… И все. Понимаешь? Все осталось, как тогда! И все — от постового до президента делают вид, что этого не было. А ты думал как? Как с местом смерти Леннона в Нью-Йорке, где в соседнем парке появилась даже березка, которую не спиливают в знак борьбы с Россией?.. А вон, Дима, смотри, чувиха, с которой ты бы наверняка не сошелся, сказав, что «категоричность — удел ослов», так вот у нее был обыск, при котором забрали и ноут, и комп. Как у нас водится, навсегда. Хотя работа в интернете была ее хлебом. А дело возбудили за пост вроде «Спасибо деду за победу». Или вон чувак… Да, смотрю, все жертвы обысков сейчас тут. «О, сучка стерненковская пошла!», — это народ бабу Стерненко «добрым словом» провожает, которая телевизионным журналистом трудится. Ну, каким? Да тем самым, которые написали, что «на Куликово поле пришли 50 человек». Она ехидно лыбится, готовясь огрызаться. Нас-то много, а она одна. И Стерненко ее на домашнем аресте не велено на сей раз «сепаров» для СБУ снимать. Из динамиков бубнит голос, оповещающий о карантинных мерах, текст закольцован и действует на нервы. Так было и в прошлом году. Кроваво-красные такие дорожки перед Домом профсоюзов. Из цветов. Это потому, что на базарах в этом году только красные гвоздики и тюльпаны. А сирени нет, представляешь? Холодная весна, не цветет она. Когда тебя убивали, весна была теплая. Но ветреная. Я словно по секундам этот день помню.

А наши все идут и идут. «Привет, родная, ты как?». «Что ж я валерьанки выпить не догадалась?». «А зачем?» «Да только что при входе менты спросили, нет ли у меня взрывчатки, а нацики сейчас шли по городу с плакатами «2 мая — день победы», и никто у них про взрывчатку не спрашивал.

Как жить после этого?». Никак. Как и семь лет. Никак.

А люди шли, униженные, запуганные, растерянные, и эту «силу невозможно остановить военной техникой, плотной стеной огородившей периметр площади; боевиками в беретах цвета индиго, люто исподлобья глядящих на пришедших людей; громкоговорителями, вещающими на всю громкость об опасности заражения; железными решетками, сквозь которые запускают по одному, обыскивая карманы и сумки; узкими коридорами, по которым народ как в тюрьме проходит к точке памяти», — это написала наша соратница Лариса. Мы с ней постояли возле Дома профсоюзов, поговорили о том, каким чудом выживаем, она пришла домой и написала. И, да, Дим, она в каждом слове права. Да, и ты зря мне не верил, называя максималисткой, когда мы пошли на тот самый движ РУХа в девяносто каком-то, когда к нему еще примазался Корчинский, обещавший за каждое русское слово резать по пальцу… Смотри теперь, что они натворили! А ты все свое «миру мир».

Кстати, хорошо, что мы рано пришли. Людей, подчаливших на Куликово поле днем, туда попросту не пустили — переполнено, мол, поле, карантин. И люди стояли часами перед полицейским кордоном. Сердечники, инвалиды… Ну а что — сепаром больше, сепаром меньше.

А, вот, Дим, к чему невозможно привыкнуть — это когда матери погибших идут. Обычно вместе, ибо поодиночке разорвут нацики. Я вот за одной все время наблюдаю — с каждым годом у нее все больше трясутся руки и седеет голова…

И они шары несут: белые — души их детей, черные — скорбь о них. И голуби — это живые души! Им, этим матерям, почему-то стыдно смотреть в глаза. И их тоже ведь сейчас на рамке металлоискателя обыскивали! «Что это у вас?!». «Да у меня это портрет дочки»…

Акция памяти прерывается. Какой-то парень не выдерживает и кричит: «Люди, помогите собрать деньги матерями погибших куликовцев!». Мол, семьям нациков, убитых семь лет назад, государство платит пенсии, а нашим — ноль. И семьи, утратившие кормильцев, еле сводят концы с концами. Его тыкают с боков: «Замолчи, не надо унижаться», но люди дают 5, 10 гривен, кто-то 50.

Мне подруга звонит, писатель, Наташа Симисинова: «Ну как там?». Я описываю родных погибших. «Брошенные! — говорит она. — И мы брошенные». И вот он — реквием по ним, умершим мученической смертью. Зачитывают имена 48-ми погибших, а толпа бубнит «их больше». Зачитывают их стихи, стихи о них. Народное творчество. «Здесь демоны ангелов сожгли», «Одессы дух распят». Включают запись последних криков умирающих: «Помогите!». Когда толпа начинает скандировать «Одесса — Город-герой», динамики с инструкцией о карантинных мерах выкручивают на полную громкость, а полицаи грубо просят людей уйти. И люди уходят. С песней «Священная война».

А Дима Иванов, которому я все это пишу, обгорел до такой степени, что его дольше всех не могли опознать, и в результате идентифицировали по часам. Когда я еще училась в школе, он был моим первым учителем в журналистике. Это он научил меня хулиганству в журналистике и провокации. Но только в сторону слабого! Работали мы, тоже можно сказать, по-хулигански, проводя время в рок-н-ролльных барах и споря о любимых музыкантах. Дима в эту сферу потом и ушел (сама сколько раз хотела!), попутно, правда, заразившись либерализмом, что данной тусовке свойственно. Меня он посчитал «упоротой» на политической теме и мы перестали общаться. Из социалки и политики он мутировал в музыкальную программу на местном радио. Типа «Аэростата» у БГ.

А 2 мая 2014 года он шел по Куликову полю и суть его сработала — побежал в Дом профсоюзов к тем, кого убивают. Из него он уже не вышел. И все, что от него осталось, это человек футболке с изображением Димы с саксофоном. Который он так и не освоил. Но очень хотел. Вот как становятся великомучениками. Вот так — если буднично — выглядит фашизм.