«Зураб Церетели смог сохранить Академию художеств».

— Расскажите, пожалуйста, каким был человеком Зураб Церетели?

— Вы знаете, это был титан. Человек очень широкий, щедрый и масштабный. Вот такие качества я хочу отметить. Он все время работал. Я бывал у него в доме, по-моему, пару раз, на ужине, и это все тоже было продолжением рабочего процесса, обсуждением каких-то академических и творческих историй.

Он был очень серьезным. Есть разные суждения и соображения о его творчестве. Но сделать такое количество вещей, сколько сделал он, я себе этого не представляю, это невозможно!

И еще очень важный момент: Зураб Константинович смог сохранить Академию художеств. В 1990-х она, как и все тогда в стране, осыпалась по деньгам, были большие проблемы с финансированием. Он содержал академию за свой счет, чтобы она не распалась, чтобы не ушли сотрудники, которые очень много лет проработали. Это специфическое учреждение, строящееся на традициях, на том, что люди, персонал — свои, они знают все изнутри, знакомы друг с другом, им легко находить общий язык. Там же очень много отделений, позволяющих организации существовать, и не только творческих. Он все это сохранил.

— То есть он, не раздумывая, вкладывал собственные деньги в общее дело?

— Да, потому что для него академия была очень важна, как и для многих из нас. Он был тем президентом, который, в общем, ее сохранил и поднял. Выплачивал зарплаты искусствоведам, выставочному, юридическому и техническому отделам. Он сохранял сотрудников, которые знали и понимали академию.

«Церетели был малопьющим».

— Вы сказали, что бывали у него дома. Каким Церетели был в быту?

— Он был малопьющим. Обычно художники, как всегда, выпивали с удовольствием. Он был в этом очень скромен. Но ему, как грузину, видимо, эта традиция пития была совершенно понятна. Я помню, мы с товарищем поехали к нему, он пригласил под Новый год на ужин в кругу семьи, было несколько человек гостей, в том числе и мы с женами.

Церетели очень любил семью: жену, которая рано ушла из жизни, дочку, внуков, правнуков. Он был чисто традиционным человеком.

Многие из нас, из академиков моего возраста, и младше меня, и старше, понимаем его в первую очередь как общественного деятеля. Он всегда помогал, когда происходили какие-то неприятности, несчастья, был готов содействовать и в плане медицины, и деньгами, и всем, чем было возможно.

Церетели был очень широким человеком, несомненно: Героем Соцтруда, народным художником СССР, членом Академии художеств СССР, потом Российской академии. Он был послом доброй воли ЮНЕСКО, членом нескольких зарубежных академий. Человеком очень небедным, с которым власть имущие, которые не считаются ни с кем, а художников иногда сильно недолюбливают, были вынуждены считаться.

Очень сложно занять его место в академии. Насколько этот уровень можно удержать, я не знаю. Он был, видимо, великолепный дипломат, как я понимаю, очень такой тонкий, умный царедворец. Может быть, даже с некой такой восточной, знаете, хитростью и умением.

«Его понимали люди, которые нас за вшей не считали».

Вспоминаю одну выставку в Манеже в 90-х. Мы все пришли на открытие. Смотрю, висит большая картина, за ней стоят Зураб Константинович и Виктор Черномырдин, о чем-то оживленно разговаривают. Зураб Константинович говорил по-русски с акцентом, в некоторые моменты становилось немного сложно его понять. А Черномырдин был блистательным оратором. И вот стоят два человека. Я владею русским языком, литературным, с моей точки зрения, несколько лучше. А со мной никто не разговаривает. Они стоят, общаются и понимают друг друга. Его понимали люди, которые нас за вшей не считали, а к нему прислушивались.

Это очень большое, с моей точки зрения, умение и достоинство, быть таким. И большинство членов академии осознавали, что находятся под некой защитой.

Разнообразие художественных стилей, которое сегодня представлено в академии, можем сказать про… Сашу Пономарева или Назаренко — они по-разному, но одно из себя представляют. Или привести в пример Андрюшу Ковальчука, предположим, с его представлениями, или взять совершенно различные направления искусствоведов, графиков, особенно живописцев, от классических до таких иллюзорных ценностей, абсолютно абстрактных. Это заслуга Зураба Константиновича, вот это многообразие. Ему удалось провести через академию и принять в нее таких художников.

«Критика его раздражала».

— Значит, Церетели был человеком очень широких взглядов?

— Потому что он глубоко понимал искусство — что такое хорошо, что такое плохо. Я с ним разговаривал по этому поводу. Мне было крайне интересно. Он был знаком с целым рядом выдающихся мировых личностей — и с Пабло Пикассо, и с Шагалом.

— Многие критиковали некоторые его памятники. Почему он действовал так смело и не боялся этого?

— Критика его раздражала, это все не может оставаться незамеченным, но она есть и будет в общественном пространстве. Любой художник считает себя самым гениальным всегда, как и артист, как и писатель, и на нее сложно совсем не реагировать. Но он не боялся критики.

«Церетели не завидовали».

— Были ли у Церетели завистники и недоброжелатели?

— Я не берусь судить с точки зрения обывателя. Просто есть художественная аудитория — та, где я нахожусь, а есть другая, которая судит по своим неясным законам.

Художественная аудитория бывает очень завистливая, когда считает: почему достается ему, когда должно быть мне? Но Зурабу Константиновичу не завидовали. Вы удивитесь, но это действительно так, потому что было бесполезно. Все равно невозможно находиться там, где он. Это другой уровень.

— Сложно ли было спорить с Церетели?

— И я, и другие художники спорили с ним и отстаивали свою точку зрения. Нужно сказать, что какие-то вещи он не принимал, а с чем-то соглашался. В общем, он не был вот этим вот людоедом-руководителем. Да и академия этого не предполагает, потому что там все равно штучный товар находится, там все личности. Он умел с этим работать.