Дед лежал, не вставая, уже две недели.

Когда он почувствовал приближение кончины, перестал есть. Отвергал даже жиденькую подслащённую манную кашу. Утром просыпался, глядел в потолок, о чём-то долго думал – и часа через два просил жену налить рюмочку водки. И так весь день - каждые 3–4 часа просил у бабки рюмочку. Она ворчала, но делала запасы, через день бегала в сельпо, наливала - как откажешь умирающему, с которым всю жизнь бок о бок прожила...
Правда, расставались они однажды на два с половиной года, но что поделаешь - война разлучила их, только что поженившихся. Вернулся дед с войны младшим лейтенантом. Дали ему офицерское звание за орден Славы трёх степеней: из старшин – в лейтенанты. На погонах – одна золотистая звёздочка, а в ноге – один железный осколочек. Остальные, что покрупнее, вынули, а этот спрятался от проворных рук хирурга, прижился и остался в теле. Видно, понравилось ему там. Ранило в конце 1944 года под Кечкеметом. Бабка, тогда ещё молодая красавица Груня, счастливая донельзя (как же! похоронки обошли стороной – случай нечастый) водила указательным пальчиком с коротко подстриженным ноготком по карте Венгрии. Обнаружила посредине страны Кечкемет, стала искать Сегед – по словам муженька, там он лежал в госпитале. Еле отыскала на границе с Сербией. А в Кечкемете больницы не нашлось, что ли?
Память о войне не проходила, да и как забыть такое! Не было ещё на белом свете такой войны. Теперь ясно, что и не будет уже ничего подобного. Если, не дай Бог, случится она, то совсем-совсем другой окажется. Когда война подзабывалась, о ней напоминало ненастье - рана в ноге начинала ныть. Тогда дед просил у бабки рюмочку грамм на 30–40. Вот и сейчас опять - рюмочку да рюмочку. Утверждал, что боль снимает. Но не частил дед, знал меру.
Приехала внучка Ксения. Надо проведать любимого деда. Добрейшей души дед! Таких, как говорится, днём с огнём не сыщешь. Бабка звала наследницу Ксюшей, а дед – только Аксиньей. «Тихий Дон» вспоминал, что ли? Вошла внучка – весёлая, улыбчивая. Снимая шубку, дедов подарок, обдала его крещенским ядрёным морозцем, запутавшимся в рыжем беличьем меху. Поздравила с праздником. Богоявление сегодня. Отлила бабушке в треугольную, из-под уксуса, бутылочку крещенской воды, немного оставила в чайном блюдце. Достала чёточки – и с пением тропаря «Во Иордане крещающуся Тебе, Господи, троическое явися поклонение…» пошла по дому, окропляя углы комнат и всякие подсобные закоулки – а их немало в пятистенке – святой водой. В одной руке – блюдечко, в другой – шерстяное «кропило». Дед с интересом следил за внучкой, в усталых глазах светилась радость пополам с гордостью. Бабка недовольно морщила нос и демонстративно гремела на кухне посудой.
Когда, случалось, заходил разговор о религии, дед с тайным сожалением говаривал:
– Мы же в 1920-х родились, в 1930-х воспитывались. И папаня, и маманя крепенько веровали. А из меня, да и из Груни, советская власть выбила веру-то напрочь ещё в школе, хотя мы и крещёные в незапамятном младенчестве. Хорошо вот, что внучка у нас в церковь ходит. Получается, всего два-три поколения покорило у нас безбожие-то.
Дед заметно одобрял веру, лучившуюся из внучки, из её жизнерадостного и вдохновенного облика, а бабка с иронией шептала в адрес дедовой любимицы: «святая», ударяя почему-то на первое «я» – свЯтая. К Церкви бабка относилась настороженно, верующих не любила - видно, действительно выбили из неё все помыслы о Боге ещё в далёкие школьные годы. Однако внучкину веру снисходительно, по-родственному терпела. Подчас тайно радовалась, глядя на неё, словно саму себя, молодую, тайно узревала в ней, хотя в Аксинье угадывались, скорее, чёрточки и кое-какие манеры деда, а не бабушки.
Нашлась и другая причина для неудовольствия. Внучка не уставала «пилить» бабку:
– Ну, зачем ты идёшь на поводу у деди? Хочешь, чтобы он спился перед смертью?! Пойми, бабуня-Груня: алкоголизм – это не только количество, но и регулярность. Лучше бы лекарства вовремя давала, а алкоголь, как известно, с таблетками не сочетается.
– Не успеет спиться, он уже на ладан дышит, как выражалась моя свекруха, – не уступала бабка и продолжала «ублажать» деда. Дескать, всю жизнь выпивал, а тут вдруг отнять последнюю и единственную радость! Может, и правда для него это как бы обезболивающее. А химия эта лекарственная ему сейчас как мёртвому припарки.
За несколько лет до того война ещё раз напомнила о себе, но уже не без юмора. Внучка купила путёвку в Венгрию. Накануне отъезда забежала к деду. Сидят, чаи гоняют. Электрический самовар шумит, гудит, но совсем не так, как старый добрый самовар с трубой, угли в котором раздували старым сапогом с кирзовым голенищем. Тот не гудел, а пел-напевал какие-то свои, лишь ему ведомые, шелестящие мелодии.
Бабка ни с того ни с сего вдруг спросила:
– Дед, а ты помнишь ли чего-нибудь по-венгерски-то?
Тот задумался, долго то почёсывал, то поглаживал рану, наконец выдал:
– Bor van?
– И что это значит? – бабка проявила неожиданный интерес.
– То и значит: есть ли вино?
– А ещё что-нибудь, – подключилась внучка.
– Szép lány, – неохотно, но с улыбкой отчётливо произнёс дед. – Красивая девушка, значит.
– Вот вы чем там занимались, на войне-то, – бабка ехидно покосилась на внучку, – вино да девочки. Молодцы, герои!
Аксинья не успокаивалась:
– Дедя, а ещё что-нибудь - например, «здравствуй», «пожалуйста», «как тебя зовут?», или, наоборот, «меня зовут Ксения», «я приехала из Владимира»… Неужели больше ничего?
Но сколько дед ни напрягал память, как ни теребил шрам на ноге, ничего не вспомнил. Так и уехала любимица в чужую страну всего с четырьмя короткими и необязательными словами. Уже после отъезда внучки деду пришло на ум, что название города, где его ранило, происходит от слова kecske – коза. Или козёл? Он у них и на гербе нарисован – белый, с короткой бородкой и загнутыми, как ятаган, рогами. Стоит на задних ногах, а передние поднял и подогнул, как собачонка лапки по команде «служить!»
В этот памятный день деду стало совсем плохо. Пришёптывал для себя:
– Всё вокруг да около ходит, но круги сужаются. На войне пожалела меня курносая, а теперь вот, видно, срок вышел. Нет места жалости. Пора туда.
Дед возвёл глаза на потолочное небо и дальше, на двускатную крышу, и ещё дальше, ввысь – на облака и на то, что за ними. Помолчав, добавил:
– Налейте-ка мне рюмочку…
– Святая нальёт, – отрезала бабка.
Воспользовавшись присутствием внучки, она, как всегда, засобиралась в сельпо. Надо купить очередную бутылку водки и сушки – любила погрызть поредевшими зубами «челночки». После сельпо бабка заходила к подружкам – отдохнуть от больного и посплетничать о сельских новостях, оставляя супруга в надёжных руках.
Внучка послушно открыла буфет, выбрала рюмку, взялась за бутылку водки с остатками отравы, но тут счастливая мысль осенила её. Отставив зелёного змия, она налила в рюмку крещенской воды, протянула деду. Тот медленно и удивлённо, малюсенькими глотками, вытянул содержимое, закрыл глаза и почти сразу уснул.
Аксинья включила читалку и углубилась в Достоевского. «Подросток». Два раза подряд прочитала, теперь в третий раз бежала глазами по знакомым строкам, и не надоедало. И каждый день находила в романе что-нибудь новое, делала свои неожиданные открытия. Нет, не зря Франц Кафка называл «Подростка» своим любимым романом.
Дед несколько раз просыпался, внучка наливала ему крещенской воды, и он опять мирно засыпал.
Бабушка пришла поздно вечером. У ворот дома уже стояло такси. Внучка спешила домой – к мужу и малолетней дочери.
В середине следующего дня бабуня-Груня позвонила внучке. Не поленилась добежать до сельпо - ведь телефон-то один на всю деревню, и только в магазине.
– Ксюш, проснулся, значит, нынче дед твой, просит рюмочку. Я налила ему водки. Он понюхал и отвернулся. Говорит: «Не то, Груня, не то, мне бы рюмочку…». Я подумала-подумала и налила ему холодного чаю. Он поморщился. И опять заладил: «Нет, Груня, не то…». Я ему из чайника кипячёной водички предложила. Проглотил – и опять сморщился как печёное яблоко. Я уж ему и то, и сё, и морс делала из его любимого вишнёвого варенья, а он одно ладит: «Грунюшка, мне бы такую рю-мо-чку, что внучка накануне поднесла…». Замучил он меня твоей рюмочкой. Сознавайся, чем это таким ты его потчевала вчерась?
Внучка поведала о богоявленской воде. Бабка недовольно повела носом, словно обнюхала телефонную трубку, но больного мужа ослушаться не посмела. Придя домой, налила ему внучкину рюмочку. Вечером опять звонит из сельпо.
– Ксюш, святая моя, налила ему крещенской водички. Выцедил крохотными глоточками, и теперь только её принимает. Скоро кончится вода-то. Принеси завтра ещё бутылочку…