Предыдущая публикация
Перелистывая свои записки, не могу не удивляться, сколько милости выпало на мою долю в те годы. Каждая моя способность - слесарь, торговец, плотник - всякий получил своё благословение. Даже огородник! Однажды теща, оглядев сад, веранду, теплицы и пузатую капусту на грядке, сказала:
- Наш садик - как зеленый рай!
- Так, - говорю, - а кто четыре года назад ворчал: вырубил участок, сделал пусты-ы-ню...
Теща улыбалась и разводила руками. Она давно уже была моей верной помощницей: кормила моих собак, гуляла с Чармой, помогала ощипывать дичь и даже произносила иногда совершенно невозможные для современной тещи слова 'мой дорогой зять'.
- Чудо, - говорю батюшке на исповеди, - теща хвалит. А у меня - самодовольство и тщеславие.
- Тёща - это не чудо, это милость Божия. Выражайся точно. А тщеславие - сам понимаешь...
- Как же быть?
- Дела - наша обязанность. Да и что особенного мы делаем? Дела - продолжай, а тщеславие - на исповедь...
Поэт тоже получил своё благословение - семь лет мы с охотником зарывали его талант в землю, чтобы он не мешал нам зарабатывать деньги и охотиться. Однако, талант оказался упрямым, получил в подарок новую болдинскую осень и откровенно балдел в окружении своих муз и пегасов.
Наконец, охотник, мой самый любимый и ласковый зверь, которому я отдавал большую часть своего сердца! Вдобавок к землянке и столику под елкой он приобрел новый шалаш в березовой роще у Развилки и к нему - сотни квадратных километров великолепных угодий любезной моей Шатуры, а если развернуться шире - любезной моей Мещёры.
Стелилась под наши колёса песчаная дорожка - бывшая узкоколейка, светило березовое солнышко и осыпали нас золотом осенние леса. Шмелек спокойно сидел у меня в рюкзаке и я подозревал, что он там попросту дрыхнет. Но однажды, когда у нас из под колес вылетел молодой тетерев, я услышал за спиной звонкое 'а-фф!' и понял: охотник бдит, не спит и держит хвост пистолетом.
В середине сентября отыскали мы с ним неплохую утиную дневку - около трехсот уток, сопровождаемых моим торопливым салютом, разлетелись от нас в разные стороны. Здесь классический метод охоты таков: оставляем дневку в покое и рано утром ожидаем их возвращения с кормежки. В наших местах этот метод не действовал - утки возвращались в полной темноте. Поэтому приходилось их ожидать сразу - четвертая или пятая часть, а иногда и добрая их половина, покрутившись над угодьями, возвращались на старое место.
Выбравшись на бровку, осматриваю местечко. Небольшое плёсо, густо обросшее тростником, справа - канава, а возле нее - высокий засохший куст ивы.
Шмель усаживается на рюкзак, а я, обломав лишние метелки тростника, кручу головой. Вытоптанные утками кочки и множество перьев на воде - сердце моё колотится.
Начали возвращаться, вначале чирки, а за ними кряквы. Выходят из-за тростника, снижаются над сухим кустом и, заметив меня, резко забирают вверх. Не приходя в сознание, отстукиваю десять или двенадцать раз. Ни одной! Утки делают перерыв, потом налетает широконоска и я, наконец, уговариваю ее упасть. Оборачиваюсь - и замираю: мой верный помощник лежит на рюкзаке и спит!
- Шмель! - от неожиданности я даже пугаюсь, - Что с тобой?
Он открывает глаз, поднимает голову и зевает.
- Ищи! - показываю рукой в тростник. Никакой реакции.
И тут до меня доходит. Что ж, некоторые собаки даже лают на своих хозяев за промахи! Меня презирали молча.
Нужно было срочно спасать положение. Я вспомнил нашего небесного покровителя святого мученика Трифона, перекрестился, потом оглядел свою стрелковую позицию: и всё понял. Стараясь уложить уток перед канавой, я напускал их как можно ближе и стрелял над сухим кустом, а до него - не больше пятнадцати шагов! То есть моя дробь летела пулей, я не приходил в сознание, и вот, после очередного промаха этот собачий сын потерял веру и отвернулся от своего бога.
Нужно было дождаться хотя бы одну, и нужно было не промахнуться.
Вернулась одиночка, пуганая и осторожная, первый круг сделала стороной, а на втором, почти не снижаясь, пошла на меня. На лучшее я надеяться уже не мог, поэтому, бросив стволы далеко вперед, ударил её в штык. Слава Богу! - она остановилась в воздухе и шлепнулась в канаву недалеко от нас. Я обернулся к Шмелю - он весело летел к канаве.
В начале октября в березовом мелколесье мы подняли первого вальдшнепа и стали регулярно обходить несколько интересных местечек - высыпок не находили, но парочку-троечку поднимали почти ежедневно.
Над Мещёрой стояла золотая осень, на озерах и в карьерах Острого мыса играла щука и наш компаньон Саша Залескин, не теряя времени, везде разбрасывал свои жерлицы и сети. Даже нам он вручил две сплетенные из медной проволоки мерёды и с тех пор Шмелек всегда привозил домой свежую рыбку и угощал своего лучшего друга Барсика.
Летели гуси, кричали журавли, облетали березовые рощи и шумели как золотое море пожелтевшие тростники. Саша ловил рыбу, а мы целыми днями бродили в поисках уток или вальдшнепов. Изучали места и к местным названиям прибавляли свои: Клюквенные карьерчики, Ближние и Дальние пеньки, Бобровые хатки. Понемногу у нас образовались путики, от одного утиного местечка к другому - на два, на четыре и на восемь часов. Уходя на дальний круг, брали с собой рюкзак и еду: хлеб, сухари, вареную утку или пару консервов и где-нибудь на берегу, на торфяной подушке у чистой воды, обедали.
В березовой роще, недалеко от нашего столика, жил еще один добытчик, из местных. Здесь у него была любимая сухая береза, которую он каждый день старательно дырявил. Кроме того, в березе была специальная расщелина - в нее он вставлял шишки и добывал из них семечки. Шмелек очень скоро заметил эту птичку и часто бегал смотреть на нее. Вернувшись после охоты и видя Сашку, перебиравшего сеть или чинившего мерёду, первым делом спрашивали:
- Дятел был?
- Был. Две шишки обработал.
Скучали без него. Хотя, казалось бы, что там у него за песня - простой барабан...
На вечерку выплывали с Сашей на Великое озеро, опять садились друг к другу спинами и стреляли не жалея патронов. Иногда много мазали, но Шмель теперь только улыбался. Порой добывали неплохо, то есть пять-шесть за вечер, а в основном - две-три.
Долгими осенними вечерами варили в своей роще шурпу и жарили рыбу. Шмелек, вылизав мисочку, уходил спать в шалаш, а мы с Сашей еще долго сидели и разговаривали.
Часто вспоминали нашу студенческую жизнь, первые бесшабашные и бессобачные охоты и всю нашу охотничью компанию - утятников, зайчатников, лосятников и рыбаков.
Волновала нас и политика - тяжко и обидно нам было в те годы за разрушенную нашу державу.
- Нет, - рассуждал Сашка, - я не понимаю: владеть половиной мира - и все продать за какие-то тридцать серебреников! Что это? Разрезать народ на части - и сбежать на Запад как последнее чмо! И зачем? Чтоб рекламировать какую-то дрянь!
- Иуда тоже Христа продал, а ведь был и казначеем у апостолов, и чудеса творил.
- Экстрасенсы, мировое правительство, шоковая терапия - откуда это?
- По грехам нашим, Саша! - я тогда уже семь лет ходил в церковь, был самым счастливым неофитом и всё объяснял просто.
- Какие у нас особенные грехи? У американцев, что ли, меньше грехов?
- Не знаю. Нам больше дано, больше и спрашивается.
- Да что нам дано такое?
- Да всё! Христос, Православная церковь, богатая земля, русская империя, широкая душа, крепкий народ! И не простой народ, а двуединый - и богоборец, и богомолец. Потомки обезьян и потомки Адама - поэтому и бьемся насмерть сами с собой.
- Да сколько ж нам биться?
- Да какая тебе разница? До второго пришествия! Что ты нос-то вешаешь как дятел?
- Сам ты дятел...
Надо сказать, что друг мой Саша Залескин на эту веселую птичку был совсем не похож. Скорее, он был похож на Есенина, особенно в молодости - открытое лицо, голубые глаза, светлые волосы, К сорока годам у него в душе затеплилась вера, но и родословная от обезьяны, крепко вбитая нам в школе, тоже его не отпускала.
- Теория эволюции - это вера, Саша! Наука здесь не при чем.
- Ты хочешь сказать: наука сама по себе, религия сама по себе?
- Нет. Наука теперь подтверждает религию. Генетика вообще всю теорию эволюции зарубила, потому что сколько лет ты ни бей по башке амебу, глаза на лоб у нее все равно не вылезут - ген не позволяет, не дает переходить одному виду в другой. Селекционеры создают гибриды, а они опять распадаются на свои виды, кинологи вяжут волков и собак, а в потомстве, от одной матери - опять щенки и волчата: Это генетика. Возьми другие науки, охотоведение, например. Эти что говорят? Выживает только популяция! Да хоть наш дятел - ему что нужно?
- Ну что... Мозги! Чтоб крыша от долбежки не съехала.
- Это да. У него, кстати, амортизаторы вокруг мозга, у других птичек нету, а у него есть. А еще ему нужна самочка, и чтоб яички умела нести, и чтоб близкородственных связей у детей не было, а еще короеды ему нужны, и шишки, и даже бактерии - чтоб какашки его перерабатывать. То есть ему целый лес нужен, весь и сразу. Ну а сам лес возьми? Опять целая система: микробы, бактерии, черви, насекомые, зелень, трава, деревья, грибы. И друг без друга они - не живут! Слышал такое словечко: геобиоценоз?
- Слышал.
- Ну вот. Где ж тут миллионы лет, если работает только вся система сразу? Тут как в Библии - шесть дней и будь любезен! Теперь дальше погляди: физики наши - долбили-долбили - а материи - нету, одна энергия. Плюс информационные потоки.
- Энергия тоже материя.
- Ну да. Они теперь вакуум материей называют. А что говорит нам религия? Мудрые китайцы, например? Есть две жизненные энергии, инь и янь, светлая и темная, одна в другую перетекает и всё. А индийцы? Материя - майя, род иллюзии. И наука теперь - подтверждает! Так что мы с тобой иллюзия, пучки энергии: проще говоря, два обыкновенных плевка, сидим тут под березой, плюнули - живи, раздавили - забыли.
- Невесело как-то.
- И мне невесело. Поэтому и нужен нам Бог и Спаситель - вытащить нас отсюда.
- А доказательств Бога, - разводит руками Сашка, - нет!
- Зря ты так думаешь. Ты что ж думаешь, сотворил Он нас, законопатил в это мироздание и бросил? И окошечка нам не оставил?
- Ну-ка, ну-ка про окошечко... поподробней.
- А придешь в церковь - узнаешь. И про светлые пути, и про информационные потоки, и про энергии. И про крест.
- Ну-у-у...
- А что тебе не нравится? Всю жизнь учимся. Ты сколько лет от студента до главного технолога шел, лет пятнадцать? Плюс пока директору другом стал. Теперь ваш завод развалился - опять придется! А тут думаешь на халяву. Эх, Сашка...
Эх, Господи... Не веселили его мои разговоры! Всё у нас было: грибы, ягоды, рыба, дичь, золотые тростники и синие озёра, охота, и собаки, юный Шмель и крепкий еще Дик, были у нас и семьи, и друзья - всё, от чего моя душа пела и благодарила Тебя! А его душа - унывала, и ничего ей было не мило. Что же это за тайна такая, Господи, и отчего я не доберусь до нее никак?..
Перелистывая свои записки, не могу не удивляться, сколько милости выпало на мою долю в те годы. Каждая моя способность - слесарь, торговец, плотник - всякий получил своё благословение. Даже огородник! Однажды теща, оглядев сад, веранду, теплицы и пузатую капусту на грядке, сказала:
- Наш садик - как зеленый рай!
- Так, - говорю, - а кто четыре года назад ворчал: вырубил участок, сделал пусты-ы-ню...
Теща улыбалась и разводила руками. Она давно уже была моей верной помощницей: кормила моих собак, гуляла с Чармой, помогала ощипывать дичь и даже произносила иногда совершенно невозможные для современной тещи слова 'мой дорогой зять'.
- Чудо, - говорю батюшке на исповеди, - теща хвалит. А у меня - самодовольство и тщеславие.
- Тёща - это не чудо, это милость Божия. Выражайся точно. А тщеславие - сам понимаешь...
- Как же быть?
- Дела - наша обязанность. Да и что особенного мы делаем? Дела - продолжай, а тщеславие - на исповедь...
Поэт тоже получил своё благословение - семь лет мы с охотником зарывали его талант в землю, чтобы он не мешал нам зарабатывать деньги и охотиться. Однако, талант оказался упрямым, получил в подарок новую болдинскую осень и откровенно балдел в окружении своих муз и пегасов.
Наконец, охотник, мой самый любимый и ласковый зверь, которому я отдавал большую часть своего сердца! Вдобавок к землянке и столику под елкой он приобрел новый шалаш в березовой роще у Развилки и к нему - сотни квадратных километров великолепных угодий любезной моей Шатуры, а если развернуться шире - любезной моей Мещёры.
Стелилась под наши колёса песчаная дорожка - бывшая узкоколейка, светило березовое солнышко и осыпали нас золотом осенние леса. Шмелек спокойно сидел у меня в рюкзаке и я подозревал, что он там попросту дрыхнет. Но однажды, когда у нас из под колес вылетел молодой тетерев, я услышал за спиной звонкое 'а-фф!' и понял: охотник бдит, не спит и держит хвост пистолетом.
В середине сентября отыскали мы с ним неплохую утиную дневку - около трехсот уток, сопровождаемых моим торопливым салютом, разлетелись от нас в разные стороны. Здесь классический метод охоты таков: оставляем дневку в покое и рано утром ожидаем их возвращения с кормежки. В наших местах этот метод не действовал - утки возвращались в полной темноте. Поэтому приходилось их ожидать сразу - четвертая или пятая часть, а иногда и добрая их половина, покрутившись над угодьями, возвращались на старое место.
Выбравшись на бровку, осматриваю местечко. Небольшое плёсо, густо обросшее тростником, справа - канава, а возле нее - высокий засохший куст ивы.
Шмель усаживается на рюкзак, а я, обломав лишние метелки тростника, кручу головой. Вытоптанные утками кочки и множество перьев на воде - сердце моё колотится.
Начали возвращаться, вначале чирки, а за ними кряквы. Выходят из-за тростника, снижаются над сухим кустом и, заметив меня, резко забирают вверх. Не приходя в сознание, отстукиваю десять или двенадцать раз. Ни одной! Утки делают перерыв, потом налетает широконоска и я, наконец, уговариваю ее упасть. Оборачиваюсь - и замираю: мой верный помощник лежит на рюкзаке и спит!
- Шмель! - от неожиданности я даже пугаюсь, - Что с тобой?
Он открывает глаз, поднимает голову и зевает.
- Ищи! - показываю рукой в тростник. Никакой реакции.
И тут до меня доходит. Что ж, некоторые собаки даже лают на своих хозяев за промахи! Меня презирали молча.
Нужно было срочно спасать положение. Я вспомнил нашего небесного покровителя святого мученика Трифона, перекрестился, потом оглядел свою стрелковую позицию: и всё понял. Стараясь уложить уток перед канавой, я напускал их как можно ближе и стрелял над сухим кустом, а до него - не больше пятнадцати шагов! То есть моя дробь летела пулей, я не приходил в сознание, и вот, после очередного промаха этот собачий сын потерял веру и отвернулся от своего бога.
Нужно было дождаться хотя бы одну, и нужно было не промахнуться.
Вернулась одиночка, пуганая и осторожная, первый круг сделала стороной, а на втором, почти не снижаясь, пошла на меня. На лучшее я надеяться уже не мог, поэтому, бросив стволы далеко вперед, ударил её в штык. Слава Богу! - она остановилась в воздухе и шлепнулась в канаву недалеко от нас. Я обернулся к Шмелю - он весело летел к канаве.
В начале октября в березовом мелколесье мы подняли первого вальдшнепа и стали регулярно обходить несколько интересных местечек - высыпок не находили, но парочку-троечку поднимали почти ежедневно.
Над Мещёрой стояла золотая осень, на озерах и в карьерах Острого мыса играла щука и наш компаньон Саша Залескин, не теряя времени, везде разбрасывал свои жерлицы и сети. Даже нам он вручил две сплетенные из медной проволоки мерёды и с тех пор Шмелек всегда привозил домой свежую рыбку и угощал своего лучшего друга Барсика.
Летели гуси, кричали журавли, облетали березовые рощи и шумели как золотое море пожелтевшие тростники. Саша ловил рыбу, а мы целыми днями бродили в поисках уток или вальдшнепов. Изучали места и к местным названиям прибавляли свои: Клюквенные карьерчики, Ближние и Дальние пеньки, Бобровые хатки. Понемногу у нас образовались путики, от одного утиного местечка к другому - на два, на четыре и на восемь часов. Уходя на дальний круг, брали с собой рюкзак и еду: хлеб, сухари, вареную утку или пару консервов и где-нибудь на берегу, на торфяной подушке у чистой воды, обедали.
В березовой роще, недалеко от нашего столика, жил еще один добытчик, из местных. Здесь у него была любимая сухая береза, которую он каждый день старательно дырявил. Кроме того, в березе была специальная расщелина - в нее он вставлял шишки и добывал из них семечки. Шмелек очень скоро заметил эту птичку и часто бегал смотреть на нее. Вернувшись после охоты и видя Сашку, перебиравшего сеть или чинившего мерёду, первым делом спрашивали:
- Дятел был?
- Был. Две шишки обработал.
Скучали без него. Хотя, казалось бы, что там у него за песня - простой барабан...
На вечерку выплывали с Сашей на Великое озеро, опять садились друг к другу спинами и стреляли не жалея патронов. Иногда много мазали, но Шмель теперь только улыбался. Порой добывали неплохо, то есть пять-шесть за вечер, а в основном - две-три.
Долгими осенними вечерами варили в своей роще шурпу и жарили рыбу. Шмелек, вылизав мисочку, уходил спать в шалаш, а мы с Сашей еще долго сидели и разговаривали.
Часто вспоминали нашу студенческую жизнь, первые бесшабашные и бессобачные охоты и всю нашу охотничью компанию - утятников, зайчатников, лосятников и рыбаков.
Волновала нас и политика - тяжко и обидно нам было в те годы за разрушенную нашу державу.
- Нет, - рассуждал Сашка, - я не понимаю: владеть половиной мира - и все продать за какие-то тридцать серебреников! Что это? Разрезать народ на части - и сбежать на Запад как последнее чмо! И зачем? Чтоб рекламировать какую-то дрянь!
- Иуда тоже Христа продал, а ведь был и казначеем у апостолов, и чудеса творил.
- Экстрасенсы, мировое правительство, шоковая терапия - откуда это?
- По грехам нашим, Саша! - я тогда уже семь лет ходил в церковь, был самым счастливым неофитом и всё объяснял просто.
- Какие у нас особенные грехи? У американцев, что ли, меньше грехов?
- Не знаю. Нам больше дано, больше и спрашивается.
- Да что нам дано такое?
- Да всё! Христос, Православная церковь, богатая земля, русская империя, широкая душа, крепкий народ! И не простой народ, а двуединый - и богоборец, и богомолец. Потомки обезьян и потомки Адама - поэтому и бьемся насмерть сами с собой.
- Да сколько ж нам биться?
- Да какая тебе разница? До второго пришествия! Что ты нос-то вешаешь как дятел?
- Сам ты дятел...
Надо сказать, что друг мой Саша Залескин на эту веселую птичку был совсем не похож. Скорее, он был похож на Есенина, особенно в молодости - открытое лицо, голубые глаза, светлые волосы, К сорока годам у него в душе затеплилась вера, но и родословная от обезьяны, крепко вбитая нам в школе, тоже его не отпускала.
- Теория эволюции - это вера, Саша! Наука здесь не при чем.
- Ты хочешь сказать: наука сама по себе, религия сама по себе?
- Нет. Наука теперь подтверждает религию. Генетика вообще всю теорию эволюции зарубила, потому что сколько лет ты ни бей по башке амебу, глаза на лоб у нее все равно не вылезут - ген не позволяет, не дает переходить одному виду в другой. Селекционеры создают гибриды, а они опять распадаются на свои виды, кинологи вяжут волков и собак, а в потомстве, от одной матери - опять щенки и волчата: Это генетика. Возьми другие науки, охотоведение, например. Эти что говорят? Выживает только популяция! Да хоть наш дятел - ему что нужно?
- Ну что... Мозги! Чтоб крыша от долбежки не съехала.
- Это да. У него, кстати, амортизаторы вокруг мозга, у других птичек нету, а у него есть. А еще ему нужна самочка, и чтоб яички умела нести, и чтоб близкородственных связей у детей не было, а еще короеды ему нужны, и шишки, и даже бактерии - чтоб какашки его перерабатывать. То есть ему целый лес нужен, весь и сразу. Ну а сам лес возьми? Опять целая система: микробы, бактерии, черви, насекомые, зелень, трава, деревья, грибы. И друг без друга они - не живут! Слышал такое словечко: геобиоценоз?
- Слышал.
- Ну вот. Где ж тут миллионы лет, если работает только вся система сразу? Тут как в Библии - шесть дней и будь любезен! Теперь дальше погляди: физики наши - долбили-долбили - а материи - нету, одна энергия. Плюс информационные потоки.
- Энергия тоже материя.
- Ну да. Они теперь вакуум материей называют. А что говорит нам религия? Мудрые китайцы, например? Есть две жизненные энергии, инь и янь, светлая и темная, одна в другую перетекает и всё. А индийцы? Материя - майя, род иллюзии. И наука теперь - подтверждает! Так что мы с тобой иллюзия, пучки энергии: проще говоря, два обыкновенных плевка, сидим тут под березой, плюнули - живи, раздавили - забыли.
- Невесело как-то.
- И мне невесело. Поэтому и нужен нам Бог и Спаситель - вытащить нас отсюда.
- А доказательств Бога, - разводит руками Сашка, - нет!
- Зря ты так думаешь. Ты что ж думаешь, сотворил Он нас, законопатил в это мироздание и бросил? И окошечка нам не оставил?
- Ну-ка, ну-ка про окошечко... поподробней.
- А придешь в церковь - узнаешь. И про светлые пути, и про информационные потоки, и про энергии. И про крест.
- Ну-у-у...
- А что тебе не нравится? Всю жизнь учимся. Ты сколько лет от студента до главного технолога шел, лет пятнадцать? Плюс пока директору другом стал. Теперь ваш завод развалился - опять придется! А тут думаешь на халяву. Эх, Сашка...
Эх, Господи... Не веселили его мои разговоры! Всё у нас было: грибы, ягоды, рыба, дичь, золотые тростники и синие озёра, охота, и собаки, юный Шмель и крепкий еще Дик, были у нас и семьи, и друзья - всё, от чего моя душа пела и благодарила Тебя! А его душа - унывала, и ничего ей было не мило. Что же это за тайна такая, Господи, и отчего я не доберусь до нее никак?..
ПРОИСШЕСТВИЯ.
В эту осень случилось у нас два происшествия, хотя и опасных, но закончившихся вполне благополучно.
Возвращаемся однажды со Шмелем после утреннего круга к роще, тащим на поясе селезня - вдруг сзади крик! Оборачиваюсь - вдоль песчаной дорожки мчится наш барабанщик дятел, орёт как невоспитанный попугай, а за ним - ястреб! Дятел дёргается на лету и почему-то никак не может нырнуть и спрятаться в березовую крону, а ястреб не отстаёт. Надо выручать - стреляю - и перепелятник тряпкой падает на дорогу. Шмель его обнюхивает, но подавать почему-то отказывается.
Развожу костер, ошкуриваю вчерашнюю ондатру, а заодно и хищника - не пропадать же добру. Шмель уже знает, что ондатра это не крыса, а диетическая пища, теперь будет знать, что и ястреб - это не ворона, а почти курятина.
Осыпается осенняя роща, от костра поднимается синий столб дыма и пахнет горелым торфом. Шмель отдыхает на телогрейке. Солнышко. Тишина.
Часа через полтора - стук. Ага. Жив, курилка! Идем смотреть. Сидит на любимой своей издырявленной березе, а в расщелине - шишка. Долбит. Вот он замечает нас, замолкает, потом выковыривает шишку, а сам прячется. Шишка падает вниз, Шмель равнодушно провожает ее взглядом, а я ее поднимаю. Возвращаемся к костру.
- Нет, ты не прав, - объясняю я Шмелю, - ты сам подумай: чем он нас может отблагодарить? Не короедами же нас угощать! А это - шишка, тут семена, можем сосну посадить в саду. А ты ему даже хвостиком не махнул. На вот, понюхай, отлично пахнет!
Шмель подходит, обнюхивает шишку и машет хвостиком.
Давно уже нет нашей березовой рощи, неизвестно, где теперь этот дятел, а его подарок почему-то не потерялся и до сих пор лежит у меня среди всяких охотничьих мелочей.
Утиный пролет в эту осень мы встречали вдвоем на Карасовом озере. Выплывали на двухместной резиновой лодке и стреляли. Одна-две за вечер. Таскать на себе пудовую лодку, надувать, складывать, возить ее на багажнике, прятать на день в тайник - и все ради какой-нибудь пары уток. Приглядывали новое местечко. Скоро заметили небольшой полуостров, над которым утки часто разворачивались перед тем, как рассыпаться по мелководью. В конце полуострова, на самом мыске, лепился небольшой куст ивняка, то если там даже топко, настелить берез - и вот вам стенд! Сказано - сделано.
Пришли пораньше, я нарубил берез и стал прокладывать тропку к мыску. Ближе к воде почва подо мной начинает пружинить, внизу, конечно, трясина, но слой травы под ногами достаточно крепок. Поднимаю сапоги повыше и не торопясь укладываю заготовленные березки.
Неожиданно у последней обламывается вершинка, и я тут же проваливаюсь по пояс - хватаюсь за куст ивняка, но предательский куст тоже начинает уходить под воду! Пытаюсь развернуться к берегу, дергаюсь и проваливаюсь уже по грудь.
И тут - страх! Темный, жуткий, панический. Тону! Это - смерть. Господи, это смерть!Господи, помоги!
То ли молитва была горяча, то ли Господь был рядом в этот момент, но паника тут же пропадает и голова делается ясной.
Так. Опустить под себя ружье, положить поперек ямы! Опускаю, опираюсь - нет, тонет, хотя и медленно.
Позвать Шмеля! Нет, он не вытащит такую тушу.
Господи, что делать? Так... Березка! Вот она, сломанная вершинка... на себя, нет! Отломилась совсем. Так. Так. Сделать крючок! Зубами... нож в воде на поясе... зубами! Теперь крючком, не торопясь, подтянуть боковую длинную ветку... за листочек, за почку, за веточку, теперь несколько веточек - в пучок, так. Держу! Не торопясь, потихоньку - к себе. Пошла! Теперь ее - под себя, опереться - держит! Мордой в жижу и по-пластунски - к другой березке. Вот она... Ф-ф-у-у... Жив! Жив, Господи. Теперь - ружьё.
Делаю хороший длинный крюк, делаю настил - а ружье, оказывается, уже наверху: травяная подушка и куст ивняка опять поднялись из воды и стоят как ни в чем не бывало.
Помню, как выжал одежду, продул и перезарядил ружье, помню, как промазал по налетевшей в темноте крякве - а благодарил ли Бога, не помню!
И только в конце ноября, когда на Карасовом озере утонул по первому льду какой-то рыбак и никто, - а было их человек тридцать - никто не успел ему помочь, только тогда моё сердце дрогнуло и я заказал наконец благодарственный молебен и поставил две свечки - одну за упокой рыбацкой души, а другую - за здравие охотничьей неблагодарной свиньи.
А Шмель обо мне не забывал никогда. Долгими осенними вечерами, когда я варил ему кашу, а себе шурпу, мой помощник, крепко уставший за день, обычно отдыхал в шалаше и в этих делах не участвовал. Без него становилось скучно.
- Вот, - затягивал я унылым голосом, - нету со мной никого, ни мисочку мне подать, ни словечка сказать. Хоть бы пришел кто-нибудь, - прибавлял я горечи, - развеселил бы, хоть бы какой-нибудь верный дружочек...
У шалаша шуршало, он вылезал из-под пленки, потягивался и усаживался у костра. Минута, другая, третья...
- Ну, всё, - говорю, - спасибо! Пришел, посидел. Поговорили. Спасибо.
Он поднимался, вежливо помахивал хвостиком и опять уходил в шалаш.
ПОСЛЕДНИЙ СЕЛЕЗЕНЬ.
Так проходила наша последняя осень.
Я не хочу уходить оттуда.
Я не хочу уходить оттуда. Если б вы знали, господа охотники, как же я не хочу оттуда!
Стоим со Шмелем на утренней зорьке на небольшом карьерчике недалеко от Развилки. Идет пролет и они везде болтаются по угодьям. Вдруг да налетит. Но нет. Ночью кричали, свистели над шалашом, а в двух местах перекликались перед самым рассветом. Там и сидят. Но в каком месте точно - поди пойми.
Идем в уголок ближних пеньков - есть у нас там один уголок: Сегодня нам уезжать, а вчера мы топтали порядочно. Восемь тяжелых крякашей было в уголке. Семь оставалось. В этом месте по выходным бывают еще одни охотники, у них тоже спаниель - похожий на моего Шмеля. Но сегодня будний день и я один. И все-таки, уток нет. Видимо, вчера мы их основательно распугали и они поменяли место. Пролет - ничего их уже не держит.
Утро. Небо в легких облачках. Золотые березки. Багряные осинки. Зеленые сосенки. Желтые берега зарастающих карьеров. Запоздавшая ондатра торопится краем осоки и оставляет волну на воде. Паутина в росе. Небо.
А охотник - ждет. Всей душой... Поэт - в восторге, а охотник - ждет... Эх, если бы... Если бы ты появилась, птица моя поднебесная!
А я про себя думаю - это уж слишком. Рифмоплет, понятное дело, в восторге: золотая осень, любимое время. А этот, стрелок, тоже о своем. Прости меня, думаю, Господи, и так слишком хорошо.
И вдруг! Неизвестно откуда, из синего неба, неожиданно и незаметно сваливается на воду селезень! Точно на чистый карьерчик, в золотые берега. Изумрудная, уже полностью перецвелая его головка на тонкой шейке с белым воротничком качает тихие воды. Всё, как ты хотел, охотник!
Чувствую, у меня внутри даже дрожь от восторга. И даже страх. Страх, конечно - слишком близко Бог. Он исполнил мою просьбу. Он исполнил просьбу всех троих: меня самого, охотника во мне и Шмеля.
Кстати, а где Шмель? Шмель - нос против ветра - держит путь к карьерчику. Так. Охотимся, значит. Вот он оглянулся, я немедленно состроил страшную рожу и затыкал пальцем в сапог. Команда хорошо известная. Пожалуйста, говорит Шмель, как хотите, я могу и рядом. Вот он рядом, я опять тыкаю пальцем в сапог и даже ломаю для острастки хворостинку - дело серьезное.
Потихоньку, пригнувшись, крадемся - мимо зеленой кочки, мимо красной осинки, нам и нужно-то шагов двадцать для верного выстрела. Во-о-н у той маленькой золотой красавицы можно выглянуть сквозь ее листочки. Выглядываем одним глазком.
Старый матерый селезень в синей чаше воды, в золотых берегах, у туманного Великого озера. Не стреляй, охотник! Куда там... Красные лапки кверху. Шмель, без промедления, в воде, берет поперек туловища - и на берег.
Под маленькой золотой красавицей в бурой осоке лежит селезень. Шмель, вытирая шерсть, валяется в сухой траве. Ружье прислонить к березке - эх, не взял фотоаппарат! Кто бы мог подумать...
Возвращаемся к роще. Идем по моховой тропинке, а вокруг - золотые березки, зеленые сосенки, осока, тростник и чистые воды. Смотрю, смотрю - и как будто ухожу в картину, вливаюсь туда всей душой, в эти березки и сосны, в воду и отражение берегов. Тишина в моем сердце - тишина и прохлада в природе. Господи, спрашиваю про себя, это Ты? И вижу, и понимаю, что нет, это не Он, это просто очень глубокий образ природы - живая икона. Хм, наверное, у иконописцев бывает такое зрение, а у меня-то откуда? Чудо.
Нет, не чудо, батюшка не любит не точное слово. Точное слово - милость.
ЭПИЛОГ.
В середине декабря я упустил его под электричку.
У платформы отстегнул поводок - и он убежал в кусты, а через минуту, играя, выскочил на рельсы. И тут - неожиданная, вне расписания, вылетела она из-за поворота на полной скорости - и засвистела. Он обернулся на свист и не услышал моего крика.
Черная когтистая лапа вырвала кусок моего сердца.
Семнадцать лет прошло после его гибели, а боль до сих пор не проходит. И боль, и вина. Наверное, и умру я с этой болью, и после смерти она останется во мне.
Но я не хочу плакать, ведь память о нем со мной, и до сих пор он меня учит и открывает мне тайны Божьего мира.
Я знаю теперь, что чувствует отец, потеряв сына. Я понимаю мать, бессильно опустившую руки у черной оградки возле креста. Я не люблю слово 'боженька' и никогда уже не слушаю тех, кто рассуждает о вере в себя. Можешь ли ты остановить поезд и вытащить из-под колес мое сердце?
Я знаю Того, Кто это может. Я тогда позабыл о Нем - и не позвал. Теперь я слушаю только тех, кто никогда не забывает о Нем, кто понимает, что такое крест, и знает, зачем нам боль и шоковая терапия. Я слушаю их сердечные речи и рана моя утихает. Я многое теперь знаю об этом.
И понять это помогло мне - горе, а счастье - не помогало.
Я не хочу печалиться, потому что Шмель мой всегда со мной - не стала его душа ни землей, ни травой, и не растворилась она в нирване. Я многое теперь знаю об этом. Не исчезает дух живых существ, и его душа - в Небесном царстве. Он ожидает меня там, и скоро мы снова встретимся. И радости нашей тогда никто уже не отнимет от нас, потому что будет новое небо и новая земля. А смерти уже не будет.
Я упаду на колени в райском саду, он оглянётся - и бросится ко мне, веселый и радостный! И обнимемся мы с ним крепко-крепко! И только тогда уйдет из меня моя боль.
Верую, Господи, помоги моему неверию...
Вот таким он остался в моей памяти.
- Наш садик - как зеленый рай!
- Так, - говорю, - а кто четыре года назад ворчал: вырубил участок, сделал пусты-ы-ню...
Теща улыбалась и разводила руками. Она давно уже была моей верной помощницей: кормила моих собак, гуляла с Чармой, помогала ощипывать дичь и даже произносила иногда совершенно невозможные для современной тещи слова 'мой дорогой зять'.
- Чудо, - говорю батюшке на исповеди, - теща хвалит. А у меня - самодовольство и тщеславие.
- Тёща - это не чудо, это милость Божия. Выражайся точно. А тщеславие - сам понимаешь...
- Как же быть?
- Дела - наша обязанность. Да и что особенного мы делаем? Дела - продолжай, а тщеславие - на исповедь...
Поэт тоже получил своё благословение - семь лет мы с охотником зарывали его талант в землю, чтобы он не мешал нам зарабатывать деньги и охотиться. Однако, талант оказался упрямым, получил в подарок новую болдинскую осень и откровенно балдел в окружении своих муз и пегасов.
Наконец, охотник, мой самый любимый и ласковый зверь, которому я отдавал большую часть своего сердца! Вдобавок к землянке и столику под елкой он приобрел новый шалаш в березовой роще у Развилки и к нему - сотни квадратных километров великолепных угодий любезной моей Шатуры, а если развернуться шире - любезной моей Мещёры.
Стелилась под наши колёса песчаная дорожка - бывшая узкоколейка, светило березовое солнышко и осыпали нас золотом осенние леса. Шмелек спокойно сидел у меня в рюкзаке и я подозревал, что он там попросту дрыхнет. Но однажды, когда у нас из под колес вылетел молодой тетерев, я услышал за спиной звонкое 'а-фф!' и понял: охотник бдит, не спит и держит хвост пистолетом.
В середине сентября отыскали мы с ним неплохую утиную дневку - около трехсот уток, сопровождаемых моим торопливым салютом, разлетелись от нас в разные стороны. Здесь классический метод охоты таков: оставляем дневку в покое и рано утром ожидаем их возвращения с кормежки. В наших местах этот метод не действовал - утки возвращались в полной темноте. Поэтому приходилось их ожидать сразу - четвертая или пятая часть, а иногда и добрая их половина, покрутившись над угодьями, возвращались на старое место.
Выбравшись на бровку, осматриваю местечко. Небольшое плёсо, густо обросшее тростником, справа - канава, а возле нее - высокий засохший куст ивы.
Шмель усаживается на рюкзак, а я, обломав лишние метелки тростника, кручу головой. Вытоптанные утками кочки и множество перьев на воде - сердце моё колотится.
Начали возвращаться, вначале чирки, а за ними кряквы. Выходят из-за тростника, снижаются над сухим кустом и, заметив меня, резко забирают вверх. Не приходя в сознание, отстукиваю десять или двенадцать раз. Ни одной! Утки делают перерыв, потом налетает широконоска и я, наконец, уговариваю ее упасть. Оборачиваюсь - и замираю: мой верный помощник лежит на рюкзаке и спит!
- Шмель! - от неожиданности я даже пугаюсь, - Что с тобой?
Он открывает глаз, поднимает голову и зевает.
- Ищи! - показываю рукой в тростник. Никакой реакции.
И тут до меня доходит. Что ж, некоторые собаки даже лают на своих хозяев за промахи! Меня презирали молча.
Нужно было срочно спасать положение. Я вспомнил нашего небесного покровителя святого мученика Трифона, перекрестился, потом оглядел свою стрелковую позицию: и всё понял. Стараясь уложить уток перед канавой, я напускал их как можно ближе и стрелял над сухим кустом, а до него - не больше пятнадцати шагов! То есть моя дробь летела пулей, я не приходил в сознание, и вот, после очередного промаха этот собачий сын потерял веру и отвернулся от своего бога.
Нужно было дождаться хотя бы одну, и нужно было не промахнуться.
Вернулась одиночка, пуганая и осторожная, первый круг сделала стороной, а на втором, почти не снижаясь, пошла на меня. На лучшее я надеяться уже не мог, поэтому, бросив стволы далеко вперед, ударил её в штык. Слава Богу! - она остановилась в воздухе и шлепнулась в канаву недалеко от нас. Я обернулся к Шмелю - он весело летел к канаве.
В начале октября в березовом мелколесье мы подняли первого вальдшнепа и стали регулярно обходить несколько интересных местечек - высыпок не находили, но парочку-троечку поднимали почти ежедневно.
Над Мещёрой стояла золотая осень, на озерах и в карьерах Острого мыса играла щука и наш компаньон Саша Залескин, не теряя времени, везде разбрасывал свои жерлицы и сети. Даже нам он вручил две сплетенные из медной проволоки мерёды и с тех пор Шмелек всегда привозил домой свежую рыбку и угощал своего лучшего друга Барсика.
Летели гуси, кричали журавли, облетали березовые рощи и шумели как золотое море пожелтевшие тростники. Саша ловил рыбу, а мы целыми днями бродили в поисках уток или вальдшнепов. Изучали места и к местным названиям прибавляли свои: Клюквенные карьерчики, Ближние и Дальние пеньки, Бобровые хатки. Понемногу у нас образовались путики, от одного утиного местечка к другому - на два, на четыре и на восемь часов. Уходя на дальний круг, брали с собой рюкзак и еду: хлеб, сухари, вареную утку или пару консервов и где-нибудь на берегу, на торфяной подушке у чистой воды, обедали.
В березовой роще, недалеко от нашего столика, жил еще один добытчик, из местных. Здесь у него была любимая сухая береза, которую он каждый день старательно дырявил. Кроме того, в березе была специальная расщелина - в нее он вставлял шишки и добывал из них семечки. Шмелек очень скоро заметил эту птичку и часто бегал смотреть на нее. Вернувшись после охоты и видя Сашку, перебиравшего сеть или чинившего мерёду, первым делом спрашивали:
- Дятел был?
- Был. Две шишки обработал.
Скучали без него. Хотя, казалось бы, что там у него за песня - простой барабан...
На вечерку выплывали с Сашей на Великое озеро, опять садились друг к другу спинами и стреляли не жалея патронов. Иногда много мазали, но Шмель теперь только улыбался. Порой добывали неплохо, то есть пять-шесть за вечер, а в основном - две-три.
Долгими осенними вечерами варили в своей роще шурпу и жарили рыбу. Шмелек, вылизав мисочку, уходил спать в шалаш, а мы с Сашей еще долго сидели и разговаривали.
Часто вспоминали нашу студенческую жизнь, первые бесшабашные и бессобачные охоты и всю нашу охотничью компанию - утятников, зайчатников, лосятников и рыбаков.
Волновала нас и политика - тяжко и обидно нам было в те годы за разрушенную нашу державу.
- Нет, - рассуждал Сашка, - я не понимаю: владеть половиной мира - и все продать за какие-то тридцать серебреников! Что это? Разрезать народ на части - и сбежать на Запад как последнее чмо! И зачем? Чтоб рекламировать какую-то дрянь!
- Иуда тоже Христа продал, а ведь был и казначеем у апостолов, и чудеса творил.
- Экстрасенсы, мировое правительство, шоковая терапия - откуда это?
- По грехам нашим, Саша! - я тогда уже семь лет ходил в церковь, был самым счастливым неофитом и всё объяснял просто.
- Какие у нас особенные грехи? У американцев, что ли, меньше грехов?
- Не знаю. Нам больше дано, больше и спрашивается.
- Да что нам дано такое?
- Да всё! Христос, Православная церковь, богатая земля, русская империя, широкая душа, крепкий народ! И не простой народ, а двуединый - и богоборец, и богомолец. Потомки обезьян и потомки Адама - поэтому и бьемся насмерть сами с собой.
- Да сколько ж нам биться?
- Да какая тебе разница? До второго пришествия! Что ты нос-то вешаешь как дятел?
- Сам ты дятел...
Надо сказать, что друг мой Саша Залескин на эту веселую птичку был совсем не похож. Скорее, он был похож на Есенина, особенно в молодости - открытое лицо, голубые глаза, светлые волосы, К сорока годам у него в душе затеплилась вера, но и родословная от обезьяны, крепко вбитая нам в школе, тоже его не отпускала.
- Теория эволюции - это вера, Саша! Наука здесь не при чем.
- Ты хочешь сказать: наука сама по себе, религия сама по себе?
- Нет. Наука теперь подтверждает религию. Генетика вообще всю теорию эволюции зарубила, потому что сколько лет ты ни бей по башке амебу, глаза на лоб у нее все равно не вылезут - ген не позволяет, не дает переходить одному виду в другой. Селекционеры создают гибриды, а они опять распадаются на свои виды, кинологи вяжут волков и собак, а в потомстве, от одной матери - опять щенки и волчата: Это генетика. Возьми другие науки, охотоведение, например. Эти что говорят? Выживает только популяция! Да хоть наш дятел - ему что нужно?
- Ну что... Мозги! Чтоб крыша от долбежки не съехала.
- Это да. У него, кстати, амортизаторы вокруг мозга, у других птичек нету, а у него есть. А еще ему нужна самочка, и чтоб яички умела нести, и чтоб близкородственных связей у детей не было, а еще короеды ему нужны, и шишки, и даже бактерии - чтоб какашки его перерабатывать. То есть ему целый лес нужен, весь и сразу. Ну а сам лес возьми? Опять целая система: микробы, бактерии, черви, насекомые, зелень, трава, деревья, грибы. И друг без друга они - не живут! Слышал такое словечко: геобиоценоз?
- Слышал.
- Ну вот. Где ж тут миллионы лет, если работает только вся система сразу? Тут как в Библии - шесть дней и будь любезен! Теперь дальше погляди: физики наши - долбили-долбили - а материи - нету, одна энергия. Плюс информационные потоки.
- Энергия тоже материя.
- Ну да. Они теперь вакуум материей называют. А что говорит нам религия? Мудрые китайцы, например? Есть две жизненные энергии, инь и янь, светлая и темная, одна в другую перетекает и всё. А индийцы? Материя - майя, род иллюзии. И наука теперь - подтверждает! Так что мы с тобой иллюзия, пучки энергии: проще говоря, два обыкновенных плевка, сидим тут под березой, плюнули - живи, раздавили - забыли.
- Невесело как-то.
- И мне невесело. Поэтому и нужен нам Бог и Спаситель - вытащить нас отсюда.
- А доказательств Бога, - разводит руками Сашка, - нет!
- Зря ты так думаешь. Ты что ж думаешь, сотворил Он нас, законопатил в это мироздание и бросил? И окошечка нам не оставил?
- Ну-ка, ну-ка про окошечко... поподробней.
- А придешь в церковь - узнаешь. И про светлые пути, и про информационные потоки, и про энергии. И про крест.
- Ну-у-у...
- А что тебе не нравится? Всю жизнь учимся. Ты сколько лет от студента до главного технолога шел, лет пятнадцать? Плюс пока директору другом стал. Теперь ваш завод развалился - опять придется! А тут думаешь на халяву. Эх, Сашка...
Эх, Господи... Не веселили его мои разговоры! Всё у нас было: грибы, ягоды, рыба, дичь, золотые тростники и синие озёра, охота, и собаки, юный Шмель и крепкий еще Дик, были у нас и семьи, и друзья - всё, от чего моя душа пела и благодарила Тебя! А его душа - унывала, и ничего ей было не мило. Что же это за тайна такая, Господи, и отчего я не доберусь до нее никак?..
Перелистывая свои записки, не могу не удивляться, сколько милости выпало на мою долю в те годы. Каждая моя способность - слесарь, торговец, плотник - всякий получил своё благословение. Даже огородник! Однажды теща, оглядев сад, веранду, теплицы и пузатую капусту на грядке, сказала:
- Наш садик - как зеленый рай!
- Так, - говорю, - а кто четыре года назад ворчал: вырубил участок, сделал пусты-ы-ню...
Теща улыбалась и разводила руками. Она давно уже была моей верной помощницей: кормила моих собак, гуляла с Чармой, помогала ощипывать дичь и даже произносила иногда совершенно невозможные для современной тещи слова 'мой дорогой зять'.
- Чудо, - говорю батюшке на исповеди, - теща хвалит. А у меня - самодовольство и тщеславие.
- Тёща - это не чудо, это милость Божия. Выражайся точно. А тщеславие - сам понимаешь...
- Как же быть?
- Дела - наша обязанность. Да и что особенного мы делаем? Дела - продолжай, а тщеславие - на исповедь...
Поэт тоже получил своё благословение - семь лет мы с охотником зарывали его талант в землю, чтобы он не мешал нам зарабатывать деньги и охотиться. Однако, талант оказался упрямым, получил в подарок новую болдинскую осень и откровенно балдел в окружении своих муз и пегасов.
Наконец, охотник, мой самый любимый и ласковый зверь, которому я отдавал большую часть своего сердца! Вдобавок к землянке и столику под елкой он приобрел новый шалаш в березовой роще у Развилки и к нему - сотни квадратных километров великолепных угодий любезной моей Шатуры, а если развернуться шире - любезной моей Мещёры.
Стелилась под наши колёса песчаная дорожка - бывшая узкоколейка, светило березовое солнышко и осыпали нас золотом осенние леса. Шмелек спокойно сидел у меня в рюкзаке и я подозревал, что он там попросту дрыхнет. Но однажды, когда у нас из под колес вылетел молодой тетерев, я услышал за спиной звонкое 'а-фф!' и понял: охотник бдит, не спит и держит хвост пистолетом.
В середине сентября отыскали мы с ним неплохую утиную дневку - около трехсот уток, сопровождаемых моим торопливым салютом, разлетелись от нас в разные стороны. Здесь классический метод охоты таков: оставляем дневку в покое и рано утром ожидаем их возвращения с кормежки. В наших местах этот метод не действовал - утки возвращались в полной темноте. Поэтому приходилось их ожидать сразу - четвертая или пятая часть, а иногда и добрая их половина, покрутившись над угодьями, возвращались на старое место.
Выбравшись на бровку, осматриваю местечко. Небольшое плёсо, густо обросшее тростником, справа - канава, а возле нее - высокий засохший куст ивы.
Шмель усаживается на рюкзак, а я, обломав лишние метелки тростника, кручу головой. Вытоптанные утками кочки и множество перьев на воде - сердце моё колотится.
Начали возвращаться, вначале чирки, а за ними кряквы. Выходят из-за тростника, снижаются над сухим кустом и, заметив меня, резко забирают вверх. Не приходя в сознание, отстукиваю десять или двенадцать раз. Ни одной! Утки делают перерыв, потом налетает широконоска и я, наконец, уговариваю ее упасть. Оборачиваюсь - и замираю: мой верный помощник лежит на рюкзаке и спит!
- Шмель! - от неожиданности я даже пугаюсь, - Что с тобой?
Он открывает глаз, поднимает голову и зевает.
- Ищи! - показываю рукой в тростник. Никакой реакции.
И тут до меня доходит. Что ж, некоторые собаки даже лают на своих хозяев за промахи! Меня презирали молча.
Нужно было срочно спасать положение. Я вспомнил нашего небесного покровителя святого мученика Трифона, перекрестился, потом оглядел свою стрелковую позицию: и всё понял. Стараясь уложить уток перед канавой, я напускал их как можно ближе и стрелял над сухим кустом, а до него - не больше пятнадцати шагов! То есть моя дробь летела пулей, я не приходил в сознание, и вот, после очередного промаха этот собачий сын потерял веру и отвернулся от своего бога.
Нужно было дождаться хотя бы одну, и нужно было не промахнуться.
Вернулась одиночка, пуганая и осторожная, первый круг сделала стороной, а на втором, почти не снижаясь, пошла на меня. На лучшее я надеяться уже не мог, поэтому, бросив стволы далеко вперед, ударил её в штык. Слава Богу! - она остановилась в воздухе и шлепнулась в канаву недалеко от нас. Я обернулся к Шмелю - он весело летел к канаве.
В начале октября в березовом мелколесье мы подняли первого вальдшнепа и стали регулярно обходить несколько интересных местечек - высыпок не находили, но парочку-троечку поднимали почти ежедневно.
Над Мещёрой стояла золотая осень, на озерах и в карьерах Острого мыса играла щука и наш компаньон Саша Залескин, не теряя времени, везде разбрасывал свои жерлицы и сети. Даже нам он вручил две сплетенные из медной проволоки мерёды и с тех пор Шмелек всегда привозил домой свежую рыбку и угощал своего лучшего друга Барсика.
Летели гуси, кричали журавли, облетали березовые рощи и шумели как золотое море пожелтевшие тростники. Саша ловил рыбу, а мы целыми днями бродили в поисках уток или вальдшнепов. Изучали места и к местным названиям прибавляли свои: Клюквенные карьерчики, Ближние и Дальние пеньки, Бобровые хатки. Понемногу у нас образовались путики, от одного утиного местечка к другому - на два, на четыре и на восемь часов. Уходя на дальний круг, брали с собой рюкзак и еду: хлеб, сухари, вареную утку или пару консервов и где-нибудь на берегу, на торфяной подушке у чистой воды, обедали.
В березовой роще, недалеко от нашего столика, жил еще один добытчик, из местных. Здесь у него была любимая сухая береза, которую он каждый день старательно дырявил. Кроме того, в березе была специальная расщелина - в нее он вставлял шишки и добывал из них семечки. Шмелек очень скоро заметил эту птичку и часто бегал смотреть на нее. Вернувшись после охоты и видя Сашку, перебиравшего сеть или чинившего мерёду, первым делом спрашивали:
- Дятел был?
- Был. Две шишки обработал.
Скучали без него. Хотя, казалось бы, что там у него за песня - простой барабан...
На вечерку выплывали с Сашей на Великое озеро, опять садились друг к другу спинами и стреляли не жалея патронов. Иногда много мазали, но Шмель теперь только улыбался. Порой добывали неплохо, то есть пять-шесть за вечер, а в основном - две-три.
Долгими осенними вечерами варили в своей роще шурпу и жарили рыбу. Шмелек, вылизав мисочку, уходил спать в шалаш, а мы с Сашей еще долго сидели и разговаривали.
Часто вспоминали нашу студенческую жизнь, первые бесшабашные и бессобачные охоты и всю нашу охотничью компанию - утятников, зайчатников, лосятников и рыбаков.
Волновала нас и политика - тяжко и обидно нам было в те годы за разрушенную нашу державу.
- Нет, - рассуждал Сашка, - я не понимаю: владеть половиной мира - и все продать за какие-то тридцать серебреников! Что это? Разрезать народ на части - и сбежать на Запад как последнее чмо! И зачем? Чтоб рекламировать какую-то дрянь!
- Иуда тоже Христа продал, а ведь был и казначеем у апостолов, и чудеса творил.
- Экстрасенсы, мировое правительство, шоковая терапия - откуда это?
- По грехам нашим, Саша! - я тогда уже семь лет ходил в церковь, был самым счастливым неофитом и всё объяснял просто.
- Какие у нас особенные грехи? У американцев, что ли, меньше грехов?
- Не знаю. Нам больше дано, больше и спрашивается.
- Да что нам дано такое?
- Да всё! Христос, Православная церковь, богатая земля, русская империя, широкая душа, крепкий народ! И не простой народ, а двуединый - и богоборец, и богомолец. Потомки обезьян и потомки Адама - поэтому и бьемся насмерть сами с собой.
- Да сколько ж нам биться?
- Да какая тебе разница? До второго пришествия! Что ты нос-то вешаешь как дятел?
- Сам ты дятел...
Надо сказать, что друг мой Саша Залескин на эту веселую птичку был совсем не похож. Скорее, он был похож на Есенина, особенно в молодости - открытое лицо, голубые глаза, светлые волосы, К сорока годам у него в душе затеплилась вера, но и родословная от обезьяны, крепко вбитая нам в школе, тоже его не отпускала.
- Теория эволюции - это вера, Саша! Наука здесь не при чем.
- Ты хочешь сказать: наука сама по себе, религия сама по себе?
- Нет. Наука теперь подтверждает религию. Генетика вообще всю теорию эволюции зарубила, потому что сколько лет ты ни бей по башке амебу, глаза на лоб у нее все равно не вылезут - ген не позволяет, не дает переходить одному виду в другой. Селекционеры создают гибриды, а они опять распадаются на свои виды, кинологи вяжут волков и собак, а в потомстве, от одной матери - опять щенки и волчата: Это генетика. Возьми другие науки, охотоведение, например. Эти что говорят? Выживает только популяция! Да хоть наш дятел - ему что нужно?
- Ну что... Мозги! Чтоб крыша от долбежки не съехала.
- Это да. У него, кстати, амортизаторы вокруг мозга, у других птичек нету, а у него есть. А еще ему нужна самочка, и чтоб яички умела нести, и чтоб близкородственных связей у детей не было, а еще короеды ему нужны, и шишки, и даже бактерии - чтоб какашки его перерабатывать. То есть ему целый лес нужен, весь и сразу. Ну а сам лес возьми? Опять целая система: микробы, бактерии, черви, насекомые, зелень, трава, деревья, грибы. И друг без друга они - не живут! Слышал такое словечко: геобиоценоз?
- Слышал.
- Ну вот. Где ж тут миллионы лет, если работает только вся система сразу? Тут как в Библии - шесть дней и будь любезен! Теперь дальше погляди: физики наши - долбили-долбили - а материи - нету, одна энергия. Плюс информационные потоки.
- Энергия тоже материя.
- Ну да. Они теперь вакуум материей называют. А что говорит нам религия? Мудрые китайцы, например? Есть две жизненные энергии, инь и янь, светлая и темная, одна в другую перетекает и всё. А индийцы? Материя - майя, род иллюзии. И наука теперь - подтверждает! Так что мы с тобой иллюзия, пучки энергии: проще говоря, два обыкновенных плевка, сидим тут под березой, плюнули - живи, раздавили - забыли.
- Невесело как-то.
- И мне невесело. Поэтому и нужен нам Бог и Спаситель - вытащить нас отсюда.
- А доказательств Бога, - разводит руками Сашка, - нет!
- Зря ты так думаешь. Ты что ж думаешь, сотворил Он нас, законопатил в это мироздание и бросил? И окошечка нам не оставил?
- Ну-ка, ну-ка про окошечко... поподробней.
- А придешь в церковь - узнаешь. И про светлые пути, и про информационные потоки, и про энергии. И про крест.
- Ну-у-у...
- А что тебе не нравится? Всю жизнь учимся. Ты сколько лет от студента до главного технолога шел, лет пятнадцать? Плюс пока директору другом стал. Теперь ваш завод развалился - опять придется! А тут думаешь на халяву. Эх, Сашка...
Эх, Господи... Не веселили его мои разговоры! Всё у нас было: грибы, ягоды, рыба, дичь, золотые тростники и синие озёра, охота, и собаки, юный Шмель и крепкий еще Дик, были у нас и семьи, и друзья - всё, от чего моя душа пела и благодарила Тебя! А его душа - унывала, и ничего ей было не мило. Что же это за тайна такая, Господи, и отчего я не доберусь до нее никак?..
ПРОИСШЕСТВИЯ.
В эту осень случилось у нас два происшествия, хотя и опасных, но закончившихся вполне благополучно.
Возвращаемся однажды со Шмелем после утреннего круга к роще, тащим на поясе селезня - вдруг сзади крик! Оборачиваюсь - вдоль песчаной дорожки мчится наш барабанщик дятел, орёт как невоспитанный попугай, а за ним - ястреб! Дятел дёргается на лету и почему-то никак не может нырнуть и спрятаться в березовую крону, а ястреб не отстаёт. Надо выручать - стреляю - и перепелятник тряпкой падает на дорогу. Шмель его обнюхивает, но подавать почему-то отказывается.
Развожу костер, ошкуриваю вчерашнюю ондатру, а заодно и хищника - не пропадать же добру. Шмель уже знает, что ондатра это не крыса, а диетическая пища, теперь будет знать, что и ястреб - это не ворона, а почти курятина.
Осыпается осенняя роща, от костра поднимается синий столб дыма и пахнет горелым торфом. Шмель отдыхает на телогрейке. Солнышко. Тишина.
Часа через полтора - стук. Ага. Жив, курилка! Идем смотреть. Сидит на любимой своей издырявленной березе, а в расщелине - шишка. Долбит. Вот он замечает нас, замолкает, потом выковыривает шишку, а сам прячется. Шишка падает вниз, Шмель равнодушно провожает ее взглядом, а я ее поднимаю. Возвращаемся к костру.
- Нет, ты не прав, - объясняю я Шмелю, - ты сам подумай: чем он нас может отблагодарить? Не короедами же нас угощать! А это - шишка, тут семена, можем сосну посадить в саду. А ты ему даже хвостиком не махнул. На вот, понюхай, отлично пахнет!
Шмель подходит, обнюхивает шишку и машет хвостиком.
Давно уже нет нашей березовой рощи, неизвестно, где теперь этот дятел, а его подарок почему-то не потерялся и до сих пор лежит у меня среди всяких охотничьих мелочей.
Утиный пролет в эту осень мы встречали вдвоем на Карасовом озере. Выплывали на двухместной резиновой лодке и стреляли. Одна-две за вечер. Таскать на себе пудовую лодку, надувать, складывать, возить ее на багажнике, прятать на день в тайник - и все ради какой-нибудь пары уток. Приглядывали новое местечко. Скоро заметили небольшой полуостров, над которым утки часто разворачивались перед тем, как рассыпаться по мелководью. В конце полуострова, на самом мыске, лепился небольшой куст ивняка, то если там даже топко, настелить берез - и вот вам стенд! Сказано - сделано.
Пришли пораньше, я нарубил берез и стал прокладывать тропку к мыску. Ближе к воде почва подо мной начинает пружинить, внизу, конечно, трясина, но слой травы под ногами достаточно крепок. Поднимаю сапоги повыше и не торопясь укладываю заготовленные березки.
Неожиданно у последней обламывается вершинка, и я тут же проваливаюсь по пояс - хватаюсь за куст ивняка, но предательский куст тоже начинает уходить под воду! Пытаюсь развернуться к берегу, дергаюсь и проваливаюсь уже по грудь.
И тут - страх! Темный, жуткий, панический. Тону! Это - смерть. Господи, это смерть!Господи, помоги!
То ли молитва была горяча, то ли Господь был рядом в этот момент, но паника тут же пропадает и голова делается ясной.
Так. Опустить под себя ружье, положить поперек ямы! Опускаю, опираюсь - нет, тонет, хотя и медленно.
Позвать Шмеля! Нет, он не вытащит такую тушу.
Господи, что делать? Так... Березка! Вот она, сломанная вершинка... на себя, нет! Отломилась совсем. Так. Так. Сделать крючок! Зубами... нож в воде на поясе... зубами! Теперь крючком, не торопясь, подтянуть боковую длинную ветку... за листочек, за почку, за веточку, теперь несколько веточек - в пучок, так. Держу! Не торопясь, потихоньку - к себе. Пошла! Теперь ее - под себя, опереться - держит! Мордой в жижу и по-пластунски - к другой березке. Вот она... Ф-ф-у-у... Жив! Жив, Господи. Теперь - ружьё.
Делаю хороший длинный крюк, делаю настил - а ружье, оказывается, уже наверху: травяная подушка и куст ивняка опять поднялись из воды и стоят как ни в чем не бывало.
Помню, как выжал одежду, продул и перезарядил ружье, помню, как промазал по налетевшей в темноте крякве - а благодарил ли Бога, не помню!
И только в конце ноября, когда на Карасовом озере утонул по первому льду какой-то рыбак и никто, - а было их человек тридцать - никто не успел ему помочь, только тогда моё сердце дрогнуло и я заказал наконец благодарственный молебен и поставил две свечки - одну за упокой рыбацкой души, а другую - за здравие охотничьей неблагодарной свиньи.
А Шмель обо мне не забывал никогда. Долгими осенними вечерами, когда я варил ему кашу, а себе шурпу, мой помощник, крепко уставший за день, обычно отдыхал в шалаше и в этих делах не участвовал. Без него становилось скучно.
- Вот, - затягивал я унылым голосом, - нету со мной никого, ни мисочку мне подать, ни словечка сказать. Хоть бы пришел кто-нибудь, - прибавлял я горечи, - развеселил бы, хоть бы какой-нибудь верный дружочек...
У шалаша шуршало, он вылезал из-под пленки, потягивался и усаживался у костра. Минута, другая, третья...
- Ну, всё, - говорю, - спасибо! Пришел, посидел. Поговорили. Спасибо.
Он поднимался, вежливо помахивал хвостиком и опять уходил в шалаш.
ПОСЛЕДНИЙ СЕЛЕЗЕНЬ.
Так проходила наша последняя осень.
Я не хочу уходить оттуда.
Я не хочу уходить оттуда. Если б вы знали, господа охотники, как же я не хочу оттуда!
Стоим со Шмелем на утренней зорьке на небольшом карьерчике недалеко от Развилки. Идет пролет и они везде болтаются по угодьям. Вдруг да налетит. Но нет. Ночью кричали, свистели над шалашом, а в двух местах перекликались перед самым рассветом. Там и сидят. Но в каком месте точно - поди пойми.
Идем в уголок ближних пеньков - есть у нас там один уголок: Сегодня нам уезжать, а вчера мы топтали порядочно. Восемь тяжелых крякашей было в уголке. Семь оставалось. В этом месте по выходным бывают еще одни охотники, у них тоже спаниель - похожий на моего Шмеля. Но сегодня будний день и я один. И все-таки, уток нет. Видимо, вчера мы их основательно распугали и они поменяли место. Пролет - ничего их уже не держит.
Утро. Небо в легких облачках. Золотые березки. Багряные осинки. Зеленые сосенки. Желтые берега зарастающих карьеров. Запоздавшая ондатра торопится краем осоки и оставляет волну на воде. Паутина в росе. Небо.
А охотник - ждет. Всей душой... Поэт - в восторге, а охотник - ждет... Эх, если бы... Если бы ты появилась, птица моя поднебесная!
А я про себя думаю - это уж слишком. Рифмоплет, понятное дело, в восторге: золотая осень, любимое время. А этот, стрелок, тоже о своем. Прости меня, думаю, Господи, и так слишком хорошо.
И вдруг! Неизвестно откуда, из синего неба, неожиданно и незаметно сваливается на воду селезень! Точно на чистый карьерчик, в золотые берега. Изумрудная, уже полностью перецвелая его головка на тонкой шейке с белым воротничком качает тихие воды. Всё, как ты хотел, охотник!
Чувствую, у меня внутри даже дрожь от восторга. И даже страх. Страх, конечно - слишком близко Бог. Он исполнил мою просьбу. Он исполнил просьбу всех троих: меня самого, охотника во мне и Шмеля.
Кстати, а где Шмель? Шмель - нос против ветра - держит путь к карьерчику. Так. Охотимся, значит. Вот он оглянулся, я немедленно состроил страшную рожу и затыкал пальцем в сапог. Команда хорошо известная. Пожалуйста, говорит Шмель, как хотите, я могу и рядом. Вот он рядом, я опять тыкаю пальцем в сапог и даже ломаю для острастки хворостинку - дело серьезное.
Потихоньку, пригнувшись, крадемся - мимо зеленой кочки, мимо красной осинки, нам и нужно-то шагов двадцать для верного выстрела. Во-о-н у той маленькой золотой красавицы можно выглянуть сквозь ее листочки. Выглядываем одним глазком.
Старый матерый селезень в синей чаше воды, в золотых берегах, у туманного Великого озера. Не стреляй, охотник! Куда там... Красные лапки кверху. Шмель, без промедления, в воде, берет поперек туловища - и на берег.
Под маленькой золотой красавицей в бурой осоке лежит селезень. Шмель, вытирая шерсть, валяется в сухой траве. Ружье прислонить к березке - эх, не взял фотоаппарат! Кто бы мог подумать...
Возвращаемся к роще. Идем по моховой тропинке, а вокруг - золотые березки, зеленые сосенки, осока, тростник и чистые воды. Смотрю, смотрю - и как будто ухожу в картину, вливаюсь туда всей душой, в эти березки и сосны, в воду и отражение берегов. Тишина в моем сердце - тишина и прохлада в природе. Господи, спрашиваю про себя, это Ты? И вижу, и понимаю, что нет, это не Он, это просто очень глубокий образ природы - живая икона. Хм, наверное, у иконописцев бывает такое зрение, а у меня-то откуда? Чудо.
Нет, не чудо, батюшка не любит не точное слово. Точное слово - милость.
ЭПИЛОГ.
В середине декабря я упустил его под электричку.
У платформы отстегнул поводок - и он убежал в кусты, а через минуту, играя, выскочил на рельсы. И тут - неожиданная, вне расписания, вылетела она из-за поворота на полной скорости - и засвистела. Он обернулся на свист и не услышал моего крика.
Черная когтистая лапа вырвала кусок моего сердца.
Семнадцать лет прошло после его гибели, а боль до сих пор не проходит. И боль, и вина. Наверное, и умру я с этой болью, и после смерти она останется во мне.
Но я не хочу плакать, ведь память о нем со мной, и до сих пор он меня учит и открывает мне тайны Божьего мира.
Я знаю теперь, что чувствует отец, потеряв сына. Я понимаю мать, бессильно опустившую руки у черной оградки возле креста. Я не люблю слово 'боженька' и никогда уже не слушаю тех, кто рассуждает о вере в себя. Можешь ли ты остановить поезд и вытащить из-под колес мое сердце?
Я знаю Того, Кто это может. Я тогда позабыл о Нем - и не позвал. Теперь я слушаю только тех, кто никогда не забывает о Нем, кто понимает, что такое крест, и знает, зачем нам боль и шоковая терапия. Я слушаю их сердечные речи и рана моя утихает. Я многое теперь знаю об этом.
И понять это помогло мне - горе, а счастье - не помогало.
Я не хочу печалиться, потому что Шмель мой всегда со мной - не стала его душа ни землей, ни травой, и не растворилась она в нирване. Я многое теперь знаю об этом. Не исчезает дух живых существ, и его душа - в Небесном царстве. Он ожидает меня там, и скоро мы снова встретимся. И радости нашей тогда никто уже не отнимет от нас, потому что будет новое небо и новая земля. А смерти уже не будет.
Я упаду на колени в райском саду, он оглянётся - и бросится ко мне, веселый и радостный! И обнимемся мы с ним крепко-крепко! И только тогда уйдет из меня моя боль.
Верую, Господи, помоги моему неверию...
Вот таким он остался в моей памяти.
Следующая публикация
Комментарии 1