ЗАВЕЩАНИЕ ВАЛЕНТИНА МЕДВЕДЕВА. Вячеслав УЛИТИН По сути, после смерти моего друга - писателя только и началось моё с ним духовное, по-настоящему полное общение, без земной тяжести. Я знаю - он ждёт меня там, с двумя снегирями на плечах, которых он любил здесь, на земле, нежно и тихо. И не то чтобы я туда тороплюсь, просто отчетливо понимаю: Царство Божие человек обязан ощутить здесь, в земном существовании. Так, как ощущал его Валентин в каждой веточке, листочке, летнем ливне, в детях, в лике человеческом. Он настолько одухотворил свою жизнь, что само лицо его почти всегда светилось, и лучезарная улыбка не сходила с его уст. Широкая, от всей души. Не припомню, чтобы кто-то из нашей писательской братии так улыбался и радовался каждой Встрече. Я пишу это слово с заглавной буквы ещё и потому, что оно, на мои взгляд, ключевое в его, Валентина Медведева, творчестве. Оно, это слово, у него равнозначно сияющему свиданию с Богом, с семицветной радугой во весь окоём, природой, тварью Божьей. Три раза встречается у него в миниатюрах это название, но, если не учитывать этого, суть не меняется. Всюду происходит встреча - с Зимой (пишет писатель это слово с большой буквы) — Весной, Летом, Осенью. Он словно чувствует приближение природы. Словно в очарованном, волшебном сне она, Её Величество природа, приходит к нему: «В этой сумрачной стороне - всё сегодня ко мне. Золотинки былинок на белой пустыне луга. И чернеющий омута разворот…». Думаю, что Природа будет с ним и там. Вот мы идём с Валентином, и берёзы выстраиваются в зазеркальную невесомую аллею. Они растут с неба. Сосны кланяются небу, ягоды, грибы, как в детском сне, усеяли все поляны. Речка бежит навстречу - зовут её на земле речка Дандур. Небесного имени мы ещё не знаем. Говорим о жизни и смерти. Обычный русский разговор. Слышу из его уст: — Никак не набудешься, не наживёшься на этой земле. Ни с природой, ни с людьми, особенно с детками - этими звоночками Божьими... — Так реальна ли эта жизнь? — спрашиваю я. — Нет, нереальна, — отвечает он охотно. — А умрём, тоже никто не поверит. В смерть вообще никогда не верится. Как в святом Детстве. — Так, значит, и смерть нереальна... — Нереальна, — утвердительно говорит он и улыбается своей лучезарной улыбкой. Так бредём мы с Валей по мещёрскому лесу и тихо беседуем... Увы, теперь его нет с нами. Но он будет — пребудет всегда. Я уверен. Лесной, удивительный человек, ставивший ласковые округлые пятёрки детям (не пятёрки, а иконы), хороший русский писатель Валентин Медведев. Большая человеческая культура была присуща ему. Как великую драгоценность любил он человека, как и всё вокруг, обнимал каждую былинку в лесу, обласкивая каждое слово, и оставил нам свою удивительную прозу, сотканную из благоговейной любви и света. А в ней - преображённую Мещёру. Его Мещёру, и все её дары благодаря его тонкому перу теперь - наши. Ещё раз прощай, Валентин. Здравствуй, дорогой друг! Лесное тебе «ау!..». В золотом лесу Царствия Божьего надеюсь на Встречу. «Всё сегодня - ко мне! И поречного бора свинцово-тяжёлый свод. И сосновая зорька его над округой. В этой сумрачной стороне... Только кочка в снегу всё-то ластится к сапогу». *** О природе мы теперь забыли. О ней вспоминают только в первых классах. Ещё сияют названия учебников «Родная речь», «Родная природа». Но как и народ наш теперь называют «населением» - вспомните стихотворение одного из замечательных мещерских поэтов Вячеслава Сафронова — так и природа потеряла в нынешнем мире духовный божественный смысл. Ни любви, ни надежды, ни страха. Жизнь была, да сгорела дотла. И летит предвечерняя птаха, О закат обжигая крыла. Боль была, но и с нею расстались, Шебуршим, словно в подполе мышь. Раньше вроде народом считались, А теперь населением лишь. Родной по-настоящему природа была Валентину. Знаете, кому он больше всего завидовал? Конечно уж, не нынешним олигархам. Он завидовал белой, сияющей завистью - птицам! «Круто раскрылось утро над речкой. Бездной сияет над сумраком старой ивы. Там, где качнулась к берегу первая стрекоза. Медным отблеском спицы. Птицам не спится. Счастье летит в глаза». Он и сам был этой вечно утренней птицей: счастьем светились его глаза, когда он говорил о Божьей твари. Как-то он рассказывал мне всё о какой-то Варьке (честно сказать, я думал, что это о внучке). Шли мы по аллее березовой рощи (кстати, Мещёра начиналась из окон Валентина, и они обращены были на эту рощу), и вот он твердил мне всё о встрече с Варькой. Потом, оказалось, это была - синица, которую он подкармливал. Она жила в варежке и ассоциативно Валентин, как Адам, дал ей её божественное имя. Это часто прорывалось в Валентине - внутренняя жизнь писателя. Он не просто писал, он репетировал, испытывал на ком-то свою будущую миниатюру - маленький шедевр. Он начинал: - Посмотри вон на то облако... А потом это «облако» сияло в миниатюре. Так потом возникла и Варька. Вся вселенная была ему родной и одомашнена в его поэтической прозе. Валентин относился ко всему земному с небесным благоговейным трепетом. Мне всё казалось, да и кажется до сих пор, он вслед за царём Давидом слышал, как «всякое дыхание хвалит Господа». Когда-нибудь мы все бросимся к солнцу, воздуху, земле, лесу, ко всем земным стихиям с запоздалой благодарностью. Когда-нибудь мы с необычайной гордостью будем говорить о человеке: он - экологический человек, имея в виду его органическую связь с природой, эту божественную симфонию. Так вот я на своём пути встретил такого человека! Валентин уже существовал и почти парил внутри этой природы, в этом земно-небесном пространстве, сделав его для себя и всех нас родным и возвышенным. Возвратив, между прочим, природе её таинственную и божественную сущность. Её сакральность и святость. *** Конечно, у Валентина были великие предшественники — это и Михаил Пришвин, и Константин Паустовский с его определением Мещёрских лесов «величественных, как кафедральные соборы». И он осознавал это в своей переписке со мной, но знал цену и себе. Ведь его проза - уже почти апокалиптическая, в ней есть элемент ностальгического прощания с природой. Она написана сквозь прощальный кристалл слёз - это особенно заметно в последней повести, подаренной мне Валентином. О чём она? О Святом Духе и преображении бомжа, встретившего свою судьбу среди загаженной природы (загаженной, конечно, современным человеком). Почему появился у него образ Святого Духа? Да просто уже элемент безнадёжности есть в нашей жизни. Почему бомж в героях? Да он сам себя чувствовал таковым. А кто из писателей современных не ощущает этот надлом жизни на себе? Разве только столичная «элита», та, которая живет в виртуальной России. Вот я и жаловался Валентину в каждом письме на свою судьбу, и не только. Всё мне казалось - поэзию губят, она умирает, поэтические вечера - редкость, писатели друг друга не поддерживают, книгу издать почти невозможно и т.д. и т.п. А Валя на все мои писательски-человеческие капризы смотрел снисходительно-мудро, и только улыбался в ответных письмах да ругал за чёрную неблагодарность Господу Богу. Вот сейчас у меня вышла пусть небольшая, смиренная книжица - как бы он был рад ей, только бы он, Валентин, по-настоящему и обрадовался, потому что всегда и крепко верил в мой талант. У него была своя теория, свои опытно выстраданные мысли по поводу судьбы писателя и истории русской литературы. Он делил писателей и поэтов на две категории. Одни произошли от «Слова о полку Игореве», а другие - от собственного самолюбования. Валентин считал, что писатель должен свято служить спасительной русской литературе, как священник Богу в храме. — Мы с тобой - от «Слова», чудак ты эдакий, пиши, работай, а о книге и не думай. Она сама собой сложится, вот увидишь. Так и получилось, спасибо тебе, друг мой Валентин... Общение с ним было всегда целительно. Мы говорили, конечно, как подобает русским, прежде всего на темы жизни и смерти, Вечности и Воскресения. Он был большим специалистом в музыке, любил Моцарта, русских живописцев. Политики он как-то избегал и в письмах часто упрекал меня в моём пристрастии к публицистике, критическим и литературоведческим статьям. «Честно скажу, - я люблю твоих «Творян» и жду их, когда выходит «Голос писателя», но всё-таки лучше бы ты написал стихотворение за это время или рассказ. Ведь тебе дан такой дар», - писал он. Валентин видел во мне прежде всего художника, духовного писателя. Надеюсь в этом смысле, я отчасти повлиял на него. Показал Вале Успенский собор, подарил несколько богословских книг. «Мы с тобой летаем, - писал он как-то мне, - когда другие писатели просто ходят, пусть они мастеровитые, известные, получают разные премии, но они не умеют подняться над землей. А нам-то дано - летать!». Живые письма Валентина, кипящие рабочей светлой энергией, как-то очень символично рассованы у меня по разным рукописям, книгам. Я порой натыкаюсь на них, на его писательский, интровертный (очень неразборчивый) почерк и всюду - освобождающая вера в Слово. Вероятно, Валентин относился к письмам как к рукописям - отсюда свободное перечеркивание, раздумья над писательским творчеством, просьбы прочитать новые миниатюры... В письмах сияет ещё одна частица души друга. *** Ехал я как-то из Гусь-Хрустального на «Тарзане» - так народ метко прозвал локомотив с прицепом из трёх вагонов. Очень удобное для созерцания Мещёры, неторопливое и не очень дорогое средство передвижения. Да и в самом вагоне люди - как родные, что по нашим временам удивительно. Подсела ко мне проводница, уже пожилая, седая, но романтичная. Глядели в осенённое бабьим летом окно - деревья так близко, что можно достать рукой. Она рассказывала мне о Мещёре, да так, что я невольно заслушался. Вдруг что-то знакомое послышалось мне. Почти родные строки! - Да ведь это же ваш писатель Валентин Медведев, - сказал я. - Да, конечно, а откуда вы его знаете?.. - Вот еду от него, - отвечаю. После этого признания я стал моей собеседнице по-настоящему родным. Железнодорожница дала мне свой адрес, приглашая меня и Валентина к ним в гости, в их заповедные места по грибы... Я и не догадывался, что Валя мой так популярен в своих краях, где народ наш благодарнее столичных книгочеев. Роднит их любовь к здешней природе, которую так чутко любит и воспевает писатель. «Поэт в России больше чем поэт» - избитая фраза, но она многограннее, чем думают некоторые. Писатель, живущий в провинции, постепенно становится «солью» своего края. Смиренное его подвижническое бытие отражается в душах людей, может быть, сначала незаметно, а потом вполне серьёзно и осознанно. Эти незаметные деревья, чащобы, поляны становятся дорогими сердцу. Думается, незримое завещание Валентина Медведева жить тихо, вглядываясь в мир Божий, совершая постоянный подвиг благодарности, услышано, прежде всего, этими простыми русскими людьми, подобными моей проводнице. Словно Валино сияние из глаз ей передавалось, когда она рассказывала о своей Мещёре... В прозе Валентина Медведева много героев - простых и удивительных людей, чудаковых и святых, юродивых, мудрых, в чём-то всегда детей. Не за ними ли будущее нашего Отечества? Ведь сказано прямо о них «блаженны кроткие, ибо они наследуют землю». И о сбережении народа говорит не только А.И. Солженицын, живший в Мещере (может быть, и идея-то эта у него тут зародилась?!), но и Валентин Медведев, повествуя о людях светлых и неизреченных, таинственных, как лесные родники. Друг мой и в меня вселил веру в них! А сколько здесь художников, поэтов, мастеров стекольного искусства! А какое издание под названием «Страда Мещёра» здесь выходит (составитель Вячеслав Сафронов)! Поистине, страна! Россия в России - подлинная, искренняя, сохранившая любовь к своей земле. Познакомились мы с Валентином на поминках удивительного человека (из той же Страны Мещёры!) - журналиста Василия Лизюкова. Оба великодворские, оба помнили и любили отца Петра, ныне причисленного к лику святых. От Василия Лизюкова остался праздник «Васина гармонь», от Валентина - удивительно чистая проза, сияющая хрустальными гранями Мещёры. Отрясая прах глобализма, приникая к своей земле, по его книгам будет возрождаться настоящая - из глубинки — не телевизионная Россия. Я в это верю. Ведь спасение Валентин рифмовал только с Родиной. Как написал об этом точно Вячеслав Сафронов: ...Не крутой, Но судьбы поворот, Не большая потеря, Но всё же... Что мне лязг Боровицких ворот, Скрип калитки у дома дороже. Уезжаю без взмаха руки, Без рыданий и долгих прелюдий. За воротами - всё чужаки, За калиткой - мне близкие люди. Режут ночь тормозные скрипенья, Месяц жёлт, как лимонная долька. Государство рифмую с терпеньем, А спасение - с родиной только. *** Хочется сделать небольшое отступление. Поразмышлять о русской культуре (как это часто делали с Валентином в нашей интимной переписке). Откуда пошла она, что в ней особенного, ведь она, культура наша, несомненно носит глубокие национальные черты?! Отчего и у Паустовского возникла эта удивительная фраза, ассоциирующаяся со святой русской культурой (ведь она вышла из культа, из храма!). «Мещёрские леса величественны, как кафедральные соборы». И у Валентина Медведева такая осиянная миниатюра, похожая на благодарственную молитву: «Господи Правый! Зимняя слава твоя царит — сверкает окрест. Солнечно — снежный лес этажами сияния восходит к небу. Блещет из синевы его лучистый венец. Светлый Творец! Это сила Твоя застыла дивно передо мной. Твоя священная рать. Как я могу поднять на неё топор? Только стыдливый, слёзно-счастливый взор». Вот и я проезжаю на «Тарзане» по зимней Мещёре. Белые деревья особенно торжественны и красивы («Как у Валентина», — невольно думаю я). Подобно небесным игуменьям веют они на нас неотмирным светом. В такие вот дни, когда мороз и солнце, они стоят, как архиепископы в золочёных митрах, посверкивая запредельным инеем. Одним своим существованием они учат нас Царствию Божию. «И на коленях белая зима следит за всем с молитвенным вниманьем». И вдруг меня осеняет. Вся наша культура освящена святыми подвижниками, поселившимися в непроходимых и бесконечных лесах; вся она родом отсюда, поэтому пронизана небесным благоуханием, смолистостью сосен, первозданной чистотой. Я вглядываюсь в сияющие мещёрские леса - теперь не только Валентиновы, но и мои! Вот-вот оттуда выйдет преподобный Сергий Радонежский с медведем! А вон там, вдали, скит - там живёт сам Андрей Рублёв, скоро он его покинет и распишет Успенский собор. Ну, совсем размечтался... Бывает же со мной. Впрочем, все мои мысли небезосновательны. Пока мы не вернёмся к святой нашей культуре, культуре высокого идеала, идея возрождения нашего Отечества насквозь утопична. Но с другой стороны - проза моего друга Валентина Медведева, живопись художника Анатолия Борисова, поэзия Вячеслава Сафронова... Божественные весы уже начинают перевешивать в сторону спасения. Слава Богу, земля наша глубинная богата такими людьми, близкими к культуре идеала, только вот леса (увы!) что-то часто стали гореть... Об этом страшном феномене мы говорили с Валентином. Людей и леса - вот что надо сберегать. И тогда... Особенно беречь, спасать надо детей. Он и сам был похож на ребёнка с его удивлением перед Божьим миром. Память детства постоянно жила в моём друге. Да какая! Со всеми подробностями одинокой тишины во время войны - вспомните его повесть «За стеной - война». Я предлагал ему другое название - «Мальчик и война». И это было бы точнее! Потому что там шёл одинокий диалог со всеми страхами надвигающейся бойни. И наше прозрение ждало читателя, созревшее в душе мальчика: «В каждом из нас сидит война...». Повесть эта чистая и глубокая, мудрая и философская - я надеюсь о ней когда-нибудь написать подробнее и аналитичнее. Дети у Валентина необычные - они совершают маленькие нравственные подвиги. Но главное, наверное, в них - это умение слиться с природой, с этим счастьем, которое порой недоступно нам, взрослым. У детей есть свои сакральные, укромные места в лесу, у речки, у любимого дерева. Они жадно глядят в костёр, в первый раз влюбляются и, самое главное, не знают, не ведают об этом. Такое вот целомудрие сохранил и сам Валентин Медведев. Дети были его святыми алтарями, он верил, что они спасут мир. В конце жизни он, Валентин, вёл детскую студию и часто мне присылал первые опусы, творческие работы ребят. Кстати, он учил их и музыке, и рисованию. Сам Валентин тоже был хорошим художником. У меня дома хранится его графика — очень необычная. Там каждое изображённое деревце - родное художнику, тёплое, со своим именем, со своими божественными секретами. *** До самых последних его дней я не знал, что болезнь Валентина смертельна. Он всегда вселял в меня мысль, что скоро, совсем скоро выздоровеет. Только сейчас я вспоминаю лихорадочность, с какой он читал мне свои рукописи в областной больнице (там я его навещал), отставив в сторону мои бананы, и понимаю: вероятно, он знал о скором своём конце. Всё-таки такая болезнь... Мы бродили с ним по страшно загрязнённому лесу Загородного парка, а за ним уже шла смерть, которую он пытался заслонить своей светлой улыбкой, всеми жестами. А я ни о чём не подозревал. Мне казалось, что дружба наша будет вечной. И что мы вечно будем писать друг другу письма, а самое главное - встретимся в Великодворье, в его любимом храме. Так и случилось. Только встретился я не с живым Валентином, а с лежащим во гробе при отпевании... Помню, как мы летели туда с Колей Лалакиным, сидя в глухом закрытом кузове - и даже лесов не видели; на полу валялись «Литературная газета» и старый «Наш современник»... Это понятно, ведь нас вёз Слава Сафронов. В затемнённых очках он казался символично-траурным. Стояла середина лета, любимое время Валентина. Всё сияло, небо цвело синим атласным и бесконечным куполом. Из проповеди священника я понял, что Валентин незадолго до кончины приобщился Святых Тайн. На поминках было очень много народа. Давно я не видел таких многолюдных похорон у писателей. Поминать пришёл чуть не весь посёлок. И, может быть, только это обстоятельство меня немного утешило... *** Теперь меня часто приглашают в Гусь. А я пока не еду, хотя всё мне кажется, стоит мой друг Валентин на вокзале и ждёт меня. С двумя алыми снегирями на плечах (откуда им и взяться-то летом?). И улыбается своей неизреченной улыбкой... Кажется, написал всё и, тем не менее, напрашивается постскриптум. ПОЛЕ Сторона ты родная, сторонушка – Среди леса небесное донышко, Да цветочков кругом понасыпано, Да шумят ветерки неусыпные. То погладит тебя даже бережно, То вдруг в спину толкает намеренно. «Прочь с пути, старичок, чай не мелкий сверчок!» И со свистом в полынную глушь – и молчок. А тропинка бежит. Тихо солнце печет… И небесные ангелы смотрят с высот… ИЮНЬ 2007. СТРАННИК Я иду по тропинке заброшенной Вдоль межи луговины некошеной, А веселый июнь потчует Ветерком меж горячими кочками. С ароматной кислинкою мшистою Да с приправкой ковыльною, чистою И ведет, как веревочка яркая Под межой одуванчики жаркие. А на встречу подарки все божие Под пеньком стрекозы мельтешение То дрожит огоньком, то в парении Вон, как посох былого, остожие! Побродило былое и скрылося Все, что было, на счастье, кончается Вон ольха, что всю жизнь возносилася А теперь вслед былому склоняется. А где было хлебов ликование, Где дубки мужички кряжистыми Нынче роща, как храма сияние Навевает нам помыслы чистые. И звенит каждой шелковой малостью Славу божьим денькам бесконечную, А тропинка моя – вон осталася Под узоры торопится млечные! Укачает в пути косогорами И сотрет меня жернов дороги, Пылью выбросит на просторы Подберет меня ветер не строгий. И поднимет до тучек заветных, Где я облачком может быть стану Любоваться на милых приветно, Буду солнечно, и непристанно… ИЮЛЬ 2007. НА ЗАКАТЕ На вечернем лугу я любуюсь дорогой до Бога. Сонмы солнечных трав до его рассиялись порога. Убегают лучи на закат по травинкам упругим… Вот и мне бы лучом по каким-нибудь все же заслугам… Полечу над травой, над родимым цветущим пределом, Задевают. Щекочут. Ласкаются дружески к телу… Зацветают. До свиданья цветы! До свиданья, травинки… Был я светом – в былинке. ИЮНЬ 2007.