И вот его мучила мысль:
сохранит ли он воспоминание о том,
что был когда-то уличным фонарем.
Так или иначе, он знал, что ему в любом случае
придется расстаться с ночным сторожем и его женой,
которые стали для него все равно что родная семья.
Оба они — и фонарь и сторож — поступили на службу
одновременно. Жена сторожа тогда высоко метила
и, проходя мимо фонаря, удостаивала его взглядом только по вечерам,
а днем никогда. В последние же годы, когда все трое — и сторож,
и его жена, и фонарь — состарились, она тоже стала ухаживать
за фонарем, чистить лампу и наливать в нее ворвань.
Честные люди были эти старики, ни разу не обделили фонарь
ни на капельку. Итак, светил он на улице последний вечер,
а поутру должен был отправиться в ратушу.
Мрачные эти мысли не давали ему покоя,
и не мудрено, что и горел он неважно.
Впрочем, мелькали у него и другие мысли;
он многое видел, на многое довелось ему пролить свет,
быть может, он не уступал в этом
всем «тридцати шести отцам города».
Но он молчал и об этом.
Он ведь был почтенный старый фонарь и не хотел никого обижать,
а уж свое начальство тем более.
А между тем многое вспоминалось ему,
и время от времени пламя его вспыхивало как бы
от таких примерно мыслей:

«Да, и обо мне кто-нибудь вспомнит!
Вот хоть бы тот красивый юноша...
Много лет прошло с тех пор.
Он подошел ко мне с письмом в руках.
Письмо было на розовой бумаге, тонкой-претонкой,
с золотым обрезом, и написано изящным женским почерком.
Он прочел его дважды, поцеловал и поднял на меня сияющие глаза.

„Я самый счастливый человек на свете!“ — говорили они.
Да, только он да я знали,
что написала в своем первом письме его любимая.

Помню я и другие глаза...
Удивительно, как перескакивают мысли!
По нашей улице двигалась пышная похоронная процессия.
На обитой бархатом повозке везли в гробу
молодую прекрасную женщину.
Сколько было венков и цветов!
А факелов горело столько, что они совсем затмили мой свет.
Тротуары были заполнены людьми, провожавшими гроб.

Но когда факелы скрылись из виду,
я огляделся и увидел человека,
который стоял у моего столба и плакал.

— Никогда мне не забыть взгляда его скорбных глаз,
смотревших на меня!»

И много о чем еще вспоминал старый уличный фонарь
в этот последний вечер. Часовой, сменяющийся с поста,
тот хоть знает, кто заступит его место,
и может перекинуться со своим товарищем несколькими словами.
А фонарь не знал, кто придет ему на смену,
и не мог рассказать ни о дожде и непогоде,
ни о том, как месяц освещает тротуар и с какой стороны дует ветер.

В это-то время на мостик через водосточную канаву
и явились три кандидата на освобождающееся место,
полагавшие, что назначение на должность
зависит от самого фонаря.
Первым была селедочная головка, светящаяся в темноте;
она полагала, что ее появление на столбе
значительно сократит расход ворвани.

Вторым была гнилушка, которая тоже светилась
и, по ее словам, даже ярче, чем вяленая треска;
к тому же она считала себя последним остатком всего леса.
Третьим кандидатом был светлячок;
откуда он взялся, фонарь никак не мог взять в толк,
но тем не менее светлячок был тут и тоже светился,
хотя селедочная головка и гнилушка клятвенно уверяли,
что он светит только временами, а потому не в счет.

Старый фонарь сказал, что ни один из них
не светит настолько ярко, чтобы служить уличным фонарем,
но ему, конечно, не поверили.
А узнав, что назначение на должность зависит вовсе не от него,
все трое выразили глубокое удовлетворение — он ведь
слишком стар, чтобы сделать верный выбор.

В это время из-за угла налетел ветер
и шепнул фонарю под колпак:

— Что такое?

Говорят, ты уходишь завтра в отставку?
И я вижу тебя здесь в последний раз?

Ну, так вот тебе от меня подарок.
Я проветрю твою черепную коробку,
и ты будешь не только ясно и отчетливо помнить все,
что видел и слышал сам, но и видеть как наяву все,
что будут рассказывать или читать при тебе.

Вот какая у тебя будет свежая голова!

— Не знаю, как тебя и благодарить! — сказал старый фонарь.
— Лишь бы не попасть в переплавку!

— До этого еще далеко, — отвечал ветер.
— Ну, сейчас я проветрю твою память.

Если бы ты получил много таких подарков,
у тебя была бы приятная старость.

— Лишь бы не попасть в переплавку! — повторил фонарь.
— Или, может, ты и в этом случае сохранишь мне память?
— Будь же благоразумен, старый фонарь! — сказал ветер и дунул.

В эту минуту выглянул месяц.

— А вы что подарите? — спросил ветер.

— Ничего, — ответил месяц.
— Я ведь на ущербе,
к тому же фонари никогда не светят за меня, всегда я за них.

И месяц опять спрятался за тучи — он не хотел,
чтобы ему надоедали. Вдруг на железный колпак фонаря
капнула капля. Казалось, она скатилась с крыши,
но капля сказала, что упала из серых туч,
и тоже — как подарок, пожалуй даже самый лучший.

— Я проточу тебя, — сказала капля,
— так что ты получишь способность в любую ночь,
когда только пожелаешь,
обратиться в ржавчину и рассыпаться прахом.

Фонарю этот подарок показался плохим, ветру — тоже.

— Кто даст больше? Кто даст больше?
— зашумел он что было сил.

И в ту же минуту с неба скатилась звезда,
оставив за собой длинный светящийся след.

— Что это? — вскрикнула селедочная головка.
— Никак, звезда с неба упала?

И кажется, прямо на фонарь.
Ну, если этой должности домогаются
столь высокопоставленные особы,
нам остается только откланяться и убраться восвояси.

Так все трое и сделали.

А старый фонарь вдруг вспыхнул особенно ярко.

— Вот это чудесный подарок! — сказал он.
— Я всегда так любовался ясными звездами, их дивным светом!

Сам я никогда не мог светить, как они,
хотя стремился к этому всем сердцем.
И вот они заметили меня, жалкий старый фонарь,
и послали мне в подарок одну из своих сестриц.
Они одарили меня способностью показывать тем, кого я люблю,
все, что я помню и вижу сам.

Вот это поистине удовольствие!

А то и радость не в радость, если нельзя поделиться ею с другими.

— Почтенная мысль, — сказал ветер.
— Но ты, верно, не знаешь,
что к этому дару полагается восковая свеча.
Ты никому ничего не сможешь показать,
если в тебе не будет гореть восковая свеча.

Вот о чем не подумали звезды.
И тебя, и все то, что светится, они принимают за восковые свечи.
Ну, а теперь я устал, пора улечься, — сказал ветер и улегся.

На другое утро... нет,
через день мы лучше перескачем — на следующий вечер
фонарь лежал в кресле, и у кого же?

У старого ночного сторожа.
За свою долгую верную службу старик попросил
у «тридцати шести отцов города» старый уличный фонарь.


Те посмеялись над ним, но фонарь отдали.
И вот теперь фонарь лежал в кресле возле теплой печи
и, казалось, будто вырос от этого — он занимал
чуть ли не все кресло.
Старички уже сидели за ужином
и ласково поглядывали на старый фонарь:
они охотно посадили бы его с собой хоть за стол.
Правда, жили они в подвале, на несколько локтей под землей,
и чтобы попасть в их каморку, надо было пройти
через вымощенную кирпичом прихожую,
зато в самой каморке было тепло и уютно.
Двери были обиты по краям войлоком,
кровать пряталась за пологом,
на окнах висели занавески,
а на подоконниках стояли два диковинных цветочных горшка.
Их привез матрос Христиан не то из Ост-Индии,
не то из Вест-Индии.
Это были глиняные слоны с углублением на месте спины,
в которое насыпалась земля.
В одном слоне рос чудесный лук-порей — это был огород старичков,
в другом пышно цвела герань — это был их сад.
На стене висела большая масляная картина,
изображающая Венский конгресс,
на котором присутствовали разом все императоры и короли.
Старинные часы с тяжелыми свинцовыми гирями
тикали без умолку и вечно убегали вперед,
но это было лучше, чем если бы они отставали,
говорили старички.

Итак, сейчас они ужинали, а старый уличный фонарь лежал,
как сказано выше, в кресле возле теплой печки,
и ему казалось, будто весь мир перевернулся вверх дном.

Но вот старик сторож взглянул на него
и стал припоминать все, что им довелось пережить
вместе в дождь и в непогоду, в ясные, короткие летние ночи
и в снежные метели,
когда так и тянет в подвальчик, — и старый фонарь
словно очнулся и увидел все это как наяву.


Да, славно его проветрил ветер!

Старички были люди работящие и любознательные,
ни один час не пропадал у них зря.
По воскресеньям после обеда на столе появлялась
какая-нибудь книга, чаще всего описание путешествия,
и старик читал вслух про Африку,
про ее огромные леса и диких слонов,
которые бродят на воле.
Старушка слушала и поглядывала на глиняных слонов,
служивших цветочными горшками.

— Воображаю! — приговаривала она.

А фонарю так хотелось,
чтобы в нем горела восковая свеча, — тогда старушка,
как и он сам, наяву увидела бы все:
и высокие деревья с переплетающимися густыми ветвями,
и голых черных людей на лошадях,
и целые стада слонов, утаптывающих толстыми ногами тростник
и кустарник.

— Что проку в моих способностях, если нет восковой свечи?
— вздыхал фонарь.
— У стариков только ворвань да сальные свечи, а этого мало.

Но вот в подвале оказалась целая куча восковых огарков.
Длинные шли на освещение, а короткими старушка вощила нить,
когда шила. Восковые свечи теперь у стариков были,
но им и в голову не приходило вставить хоть один огарок в фонарь.

— Ну, вот и стою я тут со всеми моими редкими способностями,
— говорил фонарь.
— Внутри у меня целое богатство, а я не могу им поделиться!

Ах, вы не знаете, что я могу превратить эти белые стены
в чудесную обивку, в густые леса, во все, чего вы пожелаете!..

Ах, вы не знаете!

Фонарь, всегда вычищенный и опрятный, стоял в углу,
на самом видном месте.
Люди, правда, называли его старым хламом,
но старики пропускали такие слова мимо ушей — они любили
старый фонарь.
Однажды, в день рождения старого сторожа,
старушка подошла к фонарю, улыбнулась и сказала:

— Сейчас мы зажжем в его честь иллюминацию!

Фонарь так и задребезжал колпаком от радости.

«Наконец-то их осенило!» — подумал он.

Но досталась ему опять ворвань, а не восковая свеча.
Он горел весь вечер и знал теперь,
что дар звезд — чудеснейший дар — так и не пригодится ему
в этой жизни.

И вот пригрезилось фонарю — с такими способностями не мудрено
и грезить, — будто старики умерли, а сам он попал в переплавку.
И страшно ему, как в тот раз, когда предстояло явиться в ратушу
на смотр к «тридцати шести отцам города».
И хотя он обладает способностью по своему желанию
рассыпаться ржавчиной и прахом, он этого не сделал,
а попал в плавильную печь
и превратился в чудесный железный подсвечник
в виде ангела с букетом в руке.
В букет вставили восковую свечу,
и подсвечник занял свое место
на зеленом сукне письменного стола.

Комната очень уютна;
все полки заставлены книгами,
стены увешаны великолепными картинами.
Здесь живет поэт, и все, о чем он думает и пишет,
развертывается перед ним, как в панораме.
Комната становится то дремучим темным лесом,
то озаренными солнцем лугами, по которым расхаживает аист,
то палубой корабля, плывущего по бурному морю...

— Ах, какие способности скрыты во мне!
— сказал старый фонарь, очнувшись от грез.
— Право, мне даже хочется попасть в переплавку.

Впрочем, нет!
Пока живы старички — не надо.
Они любят меня таким, какой я есть,
я для них все равно что сын родной.
Они чистят меня, заливают ворванью,
и мне здесь не хуже,
чем всем этим высокопоставленным особам на конгрессе.
С тех пор старый уличный фонарь
обрел душевное спокойствие — и он его заслужил.
_
Ганс Христиан Андерсен

#притча