Николай Нюдильчиев сделал свой двор в Аксае таким, что взрослые аксайцы приезжают посмотреть и сфотографироваться рядом с его работами, а дети постоянно играют в этом дворе. Пень, на котором стоит домик, мужчина увидел на Урале. Старый, готовый упасть в воду пень, мастер использовал для своей идеи и с пользой для детей. — «Рукой» трактора вытащили, в кузове машины привезли, а потом я установил его крепко, поставил на него теремок и горку. За всем этим (тут Нюдильчиев обводит взглядом все резные из дерева фигуры. – Ред.) надо ухаживать и следить. Я каждый год натираю всё олифой, а в этом году не смог, заболел. А кроме меня это никому не надо, — говорит Николай Наранович. Дома у Николая Нюдильчиева лишь небольшая часть его работ, все остальные находятся в Уральске. На столе разложены казахские национальные предметы домашнего обихода из дерева. Сначала лишь смотришь на них и боишься взять, потому что не знаешь, выставил ли это Николай Наранович для декора, или это простая вещь для каждодневного использования, какая она на ощупь и как поведет себя в чужих руках. — Возьмите, возьмите. Она легкая, она же из вербы, – мастер показывает на деревянную ложку длиной около 30 сантиметров.

В руках ложка, как перо – настолько она лёгкая и приятная на ощупь. Это совсем не похоже на те металлические приборы, которыми мы едим у себя дома. Ручка ложки — точь-в-точь веточка от дерева. Даже не верится, что это сделал человек: кажется, что это создала природа. — Да вы что! Это же был кусок дерева, — переубедил нас мастер, — я когда на охоте её вытащу, все друзья: «Вау!» Мы просим Николая Нарановича показать еще изделия (назвать поделками их не поворачивается язык). На ложку у мастера уходит два часа, на астау три дня полностью. Но многое тут зависит от вдохновения. «Так это чепуха… это ерунда… это я так просто…», приговаривает Николай Наранович и достает из шкафа резак. — Здесь металл. Это немецкий штык 1942 года, — с гордостью говорит Николай Нюдильчиев о своих работах. — Если вы хотите использовать деревянную посуду для еды, её надо морить, тогда она не будет впитывать в себя всё и портиться. Например, астау – блюдо для бешбармака. Мы им пользуемся. Как морить? Кипятишь подсолнечное масло в кастрюльке. Как только пузыри пошли, заливаешь, блюдо пропитывается, остатки масла сливаешь, и все – блюду ничего не страшно. Плюс оно экологически чистое, и в нем не стынет бешбармак. В металл положи – сразу остывает. И оно не впитывает в себя сорпу, а отталкивает, — объясняет мастер. Николай Нюдильчиев с детства был увлечен изготовлением предметов из дерева. Почему именно им – он и сам до сих пор не знает.

— В детстве из дерева пистолеты, автоматы, луки, арбалеты делал. Да такие, что взрослые отнимали. А в школе стенгазеты рисовал. Поблажки за это редко получал. Идет учитель рисования между рядами, смотрит каждому в альбом, а потом: «Всему классу «5», а Нюдильчиеву «2», за то, что всем нарисовал», — со смехом вспоминает Николай Наранович. После школы Николай Наранович поступил на заочное отделение в Московский государственный университет имени Крупской, где учился на художника-оформителя. — Я сразу прикинул: сам над собой работать не будешь, никто тебя не научит. И начал совершенствовать навык. Я учился художественной обработке дерева и металла. Наш герой – один из первых работников на месторождении «Карачаганак». — Только колышек забили, прошло три месяца — и меня пригласили штатным художником. Возглавил отдел производственной эстетики. Детсады обрисовывал, демонстрации. Ой, это самое главное в то время было. Идет броневик, на нем башня крутится, а на ней лозунг «Вся власть советам!». На броневик ставили человека, одетого, как Ленин – ну, копия. Старики с трибун вставали, — говорит мужчина. — Когда появился «Аксай Газ Сервис», я сделал им эмблему. Раньше у «Карачаганак Газпром» было крылышко и стилизация буквы К – и всё это в овале. Меня попросили сохранить крылышко. Потом начали мне заказывать подарки и сувениры иностранцам, послам, Президенту, министрам. Я всё это делал, а как-то раз почувствовал, что начал «задыхаться». И предложил начальству детей из сел обучать. Обмозговали все это с менеджером. И создали первую в Казахстане передвижную школу «Левша». Она просуществовала 8 лет. Выучили мы около 400 детей. Школа. — Мы выбрали 6 поселков района и каждый день по три часа в каждом поселке учили детей. У нас был четкий график: сегодня Приуральный, завтра Жарсуат, потом Облавка – и так далее. Там же дети ждут. Каждый день три урока – это обязательно. Со мной ехали учителя по бисероплетению, кройке и шитью, живописи, лепнине, и я — прикладник.

— Обучение каждого ребёнка – это победа. Некоторыми горжусь и всегда о них рассказываю. Например, в Успеновку приеду: мальчик один дерево режет-режет, опилки во все стороны летят, а толку нет. Мальчишка такой — «на сметане» (упитанный. – Ред.), рука крепкая. Год я с ним мучился. А потом [дошло]: «Саша, давай мы на чеканку перейдем». Такие чеканки начал выдавать! У него столько силы в руках! -Другая девочка – Лена, так здорово рисовала-лепила. Как-то первое место по Казахстану заняла. Мама её после 9-го класса в СПТУ на повара отправила. Это и есть закапывание таланта. Но она все-таки сейчас художница. В Оренбурге живет и работает. — Один парень — Володя, в ЗКГУ выучился и сейчас учитель рисования в сельской школе, скоро завучем будет. — Всегда чувствуется, кто хочет заниматься, а кого мамка заставила. Старательным я и кисти лучшие давал, и материалов побольше. Был Батаев Рафаэль – усердный такой. На перемене в классе никого нет. Все тут же убегают, а он сидит и сидит, не отрывается от дерева. И вот-вот что-то потихоньку выявляется. -Ребенка ведь насквозь видно. Кто приходит время провести – во рту жвачка, в ушах наушники, от телефона не отрывается, — тем ничего не надо. Их матери пригнали. Он один-два раза придет и больше не появится. А есть другие – они «горят». Один мальчик, Ваня, ходил ко мне 7 лет на резьбу по дереву. А потом поступил не по моему профилю – на «айтишника». Я недавно у него в гостях был. Так у него дом резной! Фронтон, наличники – все сам. Это не от отца у него, отец его таким не увлекается. Мать его говорит: «Это, Николай Наранович, вы ему привили». — У меня меньше восьми детей на занятии не было. Сначала их 20-25 набирается. Они все ходят, мы всех учим, всем материалы даем, какие захотят. Хочешь писать – держи краску, кисти, карандаши. А потом сами отсеиваются. Остается костяк – 8-10 человек. Были и страшные хулиганы. На уроки не ходили, получали двойки, а на кружок ходили. У меня директор спрашивал: «Что вы их, мёдом кормите?» — Были дети-сироты из интерната. С ними тяжелее. Что-то делает, а потом как крикнет: «Эй, блин, не получается!» Пах-бах! — мальчик из интерната ножик сломал, все расшвырял и убежал. На следующее занятие он приходит со словами: «Простите, я хочу ходить!». Я говорю, что не возьму: «Ты инструмент испортил, а так нельзя». А у него на глазах слезы. Тогда беру, но с уговором, что если еще раз так, то всё, выгоню. И вот он сидит и корпит над деревяшкой. Директор интерната говорил, что я ему ребенка подменил: «Это же самый задира был. Дрался со всеми, мы все от него плакали. А сейчас – тишина». А я стал с мальчуганом этим разговаривать – никого нет у него. Говорит мне: «Поеду на каникулы к тете в Уральск». -А она тебе родная? -Не знаю. Мне сказали, что тетя моя – и всё. Потом он стал учиться лучше. Сестренку привел рисовать. А недавно встретил его. Он говорит, что мечтает найти кусочек доски и резак. Работает сейчас сварщиком, а хобби осталось. — Школу «зарубили»: финансирование закончилось – и школу «зарубили». Я просил оставить школу, нашел бы вместо себя преподавателя. Есть молодые и энергичные учителя, все наработано, «тащить» школу дальше было бы несложно. Мы в поселок к 9 утра подъезжали, дети нас ждут у посёлка, как коров. Человек 12 стоят. А мы на машине, полной преподавателями, так что их взять некуда. Мы пока доезжаем до школы, они бегут следом. Долго мы с директором пытались их отучить от этого. Сейчас любого директора в поселке спроси — все жалеют, что школы нет больше, все письма в «КПО» пишут, но нет, — пожимает плечами Николай Наранович. Николай Нюдильчиев и в городе с детьми работал. — Но мне не нравилось, городские дети другие. Сидят в наушниках, ковыряются в дереве, через пару минут отложат инструмент – и в телефон. Постоянно перемену ждут. А в деревне так: — Саша, почему опоздал? – Папке помогал сено разгружать. В деревне дети заняты. — Кроме школы, у меня учеников нет. Родители собирались, хотели выбить где-нибудь помещение. Говорят, будут платить. Но это все не оправдается. Материалы дорогие. Две китайские пачки красок – уже тысяч пять. У каждого дерева характер особый. — Для каждой задумки важно, из какого она будет дерева, — объясняет Николай Нюдильчиев, — например, астау для бешбармака – это не верба, это осокорь. Он тяжелее. Когда намочишь его, он не трескается. А наш карагач – это фантазия! Не надо орехи никакие. Вот он растет – лучше любых орехов. Только его по диагонали надо резать – и всё, текстура лезет из него только так. А когда его промочишь, еще сильнее узор вылезает. С него мебель отличную можно делать. А мы не ценим. Растет он у каждого во дворе, а мы рукой машем. Дуб лопается. Знаете, что такое мореный дуб? Например, я мастер, я топлю в озере дуб без коры. Я им уже не поработаю, я умру. Сын будет работать. Вытаскивают дуб через 20 лет. Он тяжелый, темный, пропитался илом. Топором шик – искры летят. Из него очень тяжело делать мебель, но она будет вечной.

— Сосна капризная: ожидаешь скол в определенном месте, а он вылезет, где захочет – и все пропало. Береза вязкая, колется ровно. Липа мягкая, но её шлифуешь-шлифуешь, а она всё равно мохнатая. Фавориты у мастера — это береза и верба. — Верба по мягкости – на втором месте после липы. Инструменты я выписываю из Москвы, авторские. Да, недешево, но себя и свой труд надо уважать. — А на выставке (ССЫЛКА) я познакомился с мальчишкой, он домбры вырезает. Молодой, но пойдет далеко. Мы с ним созваниваемся, обсуждаем работы. Он такие деки делает, изгибы… видно шероховатости, но отшлифует мастерство и будет спрос большой у него. Вот эта чаша в руках у Николая Нюдильчиева украшена самыми обыкновенными материалами — женскими пуговицами и мебельными крючками. Первый нож резчика для грубой обработки дерева. — Это металл 440 пробы. Из него делают медицинские инструменты. Увлекся, начал «выпендриваться» – жалко теперь с ним работать, — мастер улыбается, — сделал из него сувенир. Потом пришлось делать второй, попроще, для работы. Потом пришлось делать второй, попроще, для работы. На самом деле это обычный советский топор с необычной историей. Нюдильчиев буквально подарил ему вторую жизнь. — У него есть история. Как-то перебирал вещи в гараже, увидел старый обычный советский топор, на нем выбито: «Рубль и три копейки, 1977 год». Собирался его выбросить, а звон от него какой – баба-а-а-м! Вот это качественная работа! Я его обработал (с металлом в разы тяжелее работать), дал форму, вырезал, отполировал, в кислоте подержал, чтобы не тускнел, подкалил чуть-чуть и по арматуре — «бах» – на топоре ни одной вмятины, — рассказывает Николай Наранович. В мастерской. В мастерской стоит запах дерева и других материалов для работы, везде инструменты, бруски дерева, а скромно у стены — большая картина, выбитая на металлическом листе. — Это чеканка. Я ее сделал в 1990 году, а она не вписалась у меня дома в интерьер. Стоит теперь здесь. Рисунок взял из отрывного календаря. Сначала на бумагу перенес. Это узбекская легенда. Парень вселил душу в дерево, вырастил, оно стало девушкой, которая влюбила его в себя, а потом изменила. Я тут кое-что добавил – листьев, фруктов, элементов на одежде. Это чистая медь. Я рулонами её в Оренбурге покупаю. — Каждая точечка – удар бойка и молотка, листья — выдавливания с другой стороны. Так дается объём. — Эту корягу я сам нашел. Она просто на ветках висела. Сейчас я её обрабатываю, думаю, это будет ваза. — Я сам не знаю, почему я выбрал дерево. Я ведь пишу картины тоже. И холсты лежат, и краски, и руки чешутся. Вот собираюсь сесть и писать, а увижу деревяшку, подойду — и все! Забываю все, что хотел сделать. Уже не оторвать меня от бруска…

Мадина Куанова, Рауль Упоров.