Гетто  Мы с Ленчиком в гетто на Слободке. Ежедневно в гетто пригоняют длинные колонны евреев. Одновременно людей гонят «в неизвестном направлении». Но до нас дошли слухи, что гонят в Богдановку, а там убивают. В зиму 1941-42 г. стояли страшные морозы, более 30°. Я еле хожу на отмороженных ногах. Хорошо, что у нас есть приют: маленький домик в центре Слободки. Наша хозяйка - тетя Лида, или Лидия Кирилловна, женщина лет сорока, а может быть больше или меньше: ее лицо трудно увидеть, она все время прикрывается платком, косынкой или шарфиком. Муж ее воюет в Красной Армии. Когда она узнала, что её заставят принимать евреев у себя дома, решила сама пойти и выбрать «поприличнее», не дожидаясь прихода жандармов. Выбрала она Лёнчика, а нас заодно с ним. За день до нас она выбрала ещё одну семью: адвоката с женой и дочкой. Кроме того, вместе с ней в комнате находилась Софа - одинокая еврейка, не молодая и не старая, но очень худая и измученная. Типичная «доходяга». Выяснилось, что у Софы есть комната в доме номер тридцать по улице Толстого, хорошо знакомом Лёнчику, поскольку там живут его друзья, а сам дом находится рядом с моей школой. Софу привели под конвоем. Видно, что ей очень плохо. Она говорит, что желает себе смерти, но очень хочет видеть, как кончится война и как «мамалыжники» будут «драпать». Начались облавы. Солдаты окружают участок Слободки, выгоняют евреев из домов, собирают их в колонны и гонят в «неизвестном направлении». Каждый день мы с Лёнчиком встаем в темноте. Тетя Лида кипятит воду. Это всё, чем она может помочь нам. Замерзшие и промокшие, бродим мы по Слободке, избегая, даже в отдалении, попасться жандармам на глаза, прячемся за дома, за заснеженные кусты, лежим в заснеженных канавах до окончания облавы. Лёнчик стал изворотливым и хитрым, и всякий раз, когда слышим шум назревающей облавы, мы успеваем далеко уйти за её пределы. Мы бродим по самым дальним улочкам Слободки. Лёнчик хочет хорошо изучить наш «загон». От города Слободка отделена железнодорожной насыпью. Несколько дорог, идущих в город, пересекают насыпь под мостовыми переходами. Со стороны «поля» вкопаны деревянные столбы и устроены проволочные заграждения. Под мостами и у проволоки стоят часовые. По насыпи ходят парами патрули. Только со стороны Пересыпи нет ни патрулей, ни проволочных заграждений; здесь лед, покрытый толстым снежным одеялом. Где-то на Пересыпи взорвали дамбу, вода залила часть Слободки и замерзла. Здесь и домов значительно меньше. К тому же они затоплены и оставлены жителями. Вечером подкрадываемся к дому через огороды. Всё тихо. Нас встречают тетя Лида и Софа, укрывшаяся на чердаке. Нет семьи адвоката. На нашей улице тишина. В гетто стало намного меньше людей. - Всё! - Ленчик настроен решительно, - уходим завтра. Кругом патрули. Пойдем к Пересыпи по льду. На другой день с утра прячемся на чердаке и к вечеру выходим на улицу. Тетя Лида дает Лёнчику сверток с мамалыгой. А Софа - ключи от своей комнаты. Привычно идём глухими переулками. Проваливаемся по колено в глубокий снег. Идем медленно, долго. Наконец вижу под ногами темный лед. Чем дальше, тем ниже дома, тем глубже они стоят в воде. И вот место, где ветер очистил лед от снега. Блестящий ледяной покров у меня под ногами на уровне подоконника ближайщего дома. Предательски греет февральское солнце. Лед слегка потрескивает под ногами. От страха провалиться у меня дрожат коленки. Я не могу шевельнуться. Из-под ног ползут трещины. - Ну, иди же, пацан! - кричит Лёнчик. Я еле передвигаю ноги. Шаг за шагом «ползем» мы по льду. Наконец «суша». Темнеет. Впереди железнодорожный мост. За мостом желанный город. Под мостом патруль. - Может быть, здесь часовые не так строги. Это все же Пересыпь, а не Слободка. - Подождем, пока сильно стемнеет, - говорит Лёнчик, чтобы у них не было охоты заглядывать в паспорт. Помни, идем смело, весело. Даст бог, не спросят паспорт. Мы ждем темноты и поглядываем издалека на часовых. Вот идут к мосту какие-то люди. Их не останавливают. - Все, пошли и мы, - Лёнчик приобретает независимый вид. Темно, какая уж тут проверка. Тем более, что очень многие румынские солдаты неграмотны. Нас не останавливают. Мы в городе! В нашем родном городе. Неужели нам не помогут родные стены, родные камни. На улицах темно и тихо. Комендантский час. Мы прижались к стене дома на улице Толстого. В воротах дежурят женщины. Слышим их тихий разговор. Молча мерзнем в надежде, что отойдут от ворот. В конце концов они отходят и идут прогуляться вдоль фасада в сторону, противоположную от нас. Быстро приближаемся к воротам и проскакиваем в калитку. Несколько шагов - и мы в парадной. Лёнчик точно выполняет инструкцию Софы, и мы оказываемся в маленькой, до звона выстуженной комнате. Располагаемся беззвучно в абсолютной темноте. На себя кладем все, что способно заменить одеяло. Ночь полна сонного бреда и дрожи в зубах. Утром не можем встать: мокрые ботинки, и мои и Лёньчика, замерзли и окаменели. Берем их в постель и отогреваем своим телом. Из-за этого лишаемся возможности выйти. Днем страшно попасть на глаза соседям. Лежим молча. Иногда разговариваем шепотом, укрывшись с головой, чтобы не услышали соседи. Жуем найденные в комнате куски мерзлого хлеба. Добываем воду, оттаивая под одеялом лед в банках, не особенно интересуясь его чистотой. На следующее утро в темноте тихо выбираемся из квартиры. - Ну, кабачок, давай разбегаться, чтобы не так бросалось в глаза людям. Ты уже большой, подумай, к кому можно сходить, чтобы не напугать и не обидеть. Я тоже поищу нам чего-нибудь поесть. Встречаемся здесь вечером, - так Лёнчик начал приучать меня к самостоятельности. Наедине с Богом Мои воспоминания прерваны тревожной остановкой. Пётр о чем-то беседовал с румынскими солдатами на смешанном языке. А я дрожал от страха в телеге. В город приехали ночью.Пётр вручил мне шмат хлеба, два яблока и оставил на Канатной улице. Ночь, улицы пустынны. Прижимаясь к стенам, перебежками бегу в сторону своей родной Кузнечной улицы. Надеюсь где-нибудь по дороге найти удобную нишу или закуток для ночлега. Вижу Дот. Их много на перекрестках. Мне уже приходилось ночевать в одном из Дот'ов на углу Херсонской и Преображенской улицы. Но это опасно. Дот'ы контролируются патрулями и дворниками. Но выбора нет. Забираюсь в самый дальний угол, подальше от амбразур. Жуткий холод. Но усталость одолевает. Внезапно сон слетает прочь. Дзень, дзень - вдали стучат кованные сапоги патрулей. Дзинь, дзинь, дзень - они всё ближе. Они обязательно фонариком просветят этот Дот. Они должны это делать. Дон, дон, дон - господи, спаси меня, если меня поймают, одними зубами не отделаюсь. Дан, дан, дан - стучат сапоги прямо по моей голове. О, господи, смилуйся надо мной, я готов просить у Господа прощения за все грехи моей 14-летней жизни, моя голова разрывается от горячей боли. Господи, если ты есть на свете..! В глазах яркий свет и звон в ушах. Всё исчезло: нет серых камней Дот'а, нет амбразур. Нет страшной ночи. Мне всё безразлично... Дон, дзень, дзинь... удаляются удары подкованных сапог. Лучь фонарика издалека скользнул по амбразурам. Медленно прихожу в себя. Стою на коленях, прижавшись лбом к холодной каменной стене. Господи, благодарю тебя. Меня услышал Бог! Да, да, услышал. Он не позволил патрулям заглянуть в Дот. Обессиленный и заплаканный засыпаю на холодном полу. Просыпаюсь от грубых толчков. Утро, светло. Надо мной с метелкой стоит злой человек. Догадываюсь - дворник ближайшего дома. Ему поручено следить за состоянием Дот" а. Он хватает меня за одежду, грозит сдать патрулям или полицаям. Только этого мне не хватало. Слишком много я пережил за эту ночь, чтобы испугаться какого-то дворника. Мне уже не 12 лет. Отталкиваю его и бегом на Новый базар. Это моё любимое поле. Здесь я как дома. Помогу разгрузить телегу - заработаю марку, подмету пол в бодеге - покормят супом. Отвернутся продавцы - стащу со стойки булку или стакан мацони... Но сейчас я спешу в торговый ряд, где пожилые женщины торгуют старой одеждой. Быстро нахожу с ними общий язык, и вот, взамен моей, почти новой синей униформы получаю брючки на брительках, застёгивающиеся под коленями, светлую рубашечку, курточку и под смех столпившихся продавцов превращаюсь в школяра. Столпившиеся вокруг меня торговки легко определяют причину моего маскарада. В руки мне суют пустую нотную папку на тесемочках (для маскировки) и несколько марок «на пропитание». Я «приличный» мальчик с нотной папкой в руках иду по городу. Нет, к вокзалу я не пойду. Это опять рисковать свободой. Но надо как-то жить. Решаю восстановить все знакомства и связи нашей семьи, с бывшими друзьями мамы, папы, Лёнчика, с бывшими соседями по дому, с моими товарищами по двору, по школе, со всеми, кто не имел пятой еврейской графы в паспорте, но в то же время не заразился антиеврейскими настроениями. А ведь некоторые заразились. Но о них не хочется вспоминать. Мои милые одноклассницы Валя Скрыник и Таня Ткачук подкармливали меня и прятали в подвале. Эдик Бэм научил меня зарабатывать небольшие деньги продажей газет. Это освободило меня от мыслей добывать себе пропитание воровством, как ранее. И о каком воровстве могла идти речь, если я был спасён божественной волей. В этом я не сомневался. Вдохновленный добрым отношением друзей и знакомых, я отправился на улицу Кузнечную к развалинам нашего родного дома, в надежде встретить кого- нибудь из старых друзей или добрых соседей. И встретил. Виля, Вилик, Виллен - мой кореш по нашим детским заботам и затеям во дворе до его разрушения. Это он и его мама Вера Филипповна Бояковская активно помогали мне и Лёнчику в первые дни оккупации города. Особенно в дни нашего побега из тюрьмы. Мы даже ночевали у них несколько дней. Вот и сейчас Вера Филипповна в их квартире на третьем этаже расспрашивает меня о судьбе Лёньчика. Рассказывая Вере Филипповне о Лёнчике, я опять тяжело погружаюсь в темную пучину «вчерашних» событий. Лёнчик Зима на редкость суровая, мы «живем» в комнате Софы в постоянном страхе. Жутко мерзнем. Я еле хожу. Лёньчик где-то добывает кусочки съедобного. Он постоянно думает о чём-то совсем не относящемся к нашему бедственному положению. Наконец он рассказывает мне, что за стенкой, в соседней парадной живет Ляля Яковлева, его соученица. И Лёньчик решился дать ей знать о себе. Я так и не узнал, как он это сделал. Наверное, воспользовался тем, что у Яковлевых в квартире нет соседей. И они встретились. Днём, когда на этаже не было никого, в комнату Софы пришла Ляля. Боже мой, какая нарядная, красивая девушка! Мне кажется, что она сияет, как солнышко. И нет войны, голода, холода, не было ни тюрьмы, ни гетто. Ляля держит Лёнчика за руку и говорит ему хорошие слова о надежде на будущее, о конце войны... и ещё что-то. Он стоит рядом с ней серый, заросший, потухший, в старом мятом пальто. Вечером Лёнчик ушел к Ляле на день рождения. Вернулся утром, чистый, подстриженный, в светлой чистой косоворотке с поясом, счастливый и грустный. На празднике были одноклассники, друзья, соседи. Лёнчик был с ними, он был среди них... Никто не сказал ему «жидовская морда», никто не испугался его присутствия. Наоборот, одноклассники, почти каждый в отдельности, тихонько обещали Лёнчику помощь. И всё-таки он был другой... Но, главное, среди гостей была Лялина тетя, Кудрявцева Александра Ивановна, с дочерью Леной, ровесницей Ляли. Это она в конце вечера сказала Лёнчику, что после этого праздника все узнают про евреев, прячушихся в квартире Софы. Поэтому нам лучше перебраться к ней, в другой флигель, где есть выход на улицу, минуя двор. И мы перебираемся. Нам это легко, поскольку у нас ничего нет. Только сложность в том, что днем оставаться в комнате нельзя, а ходить я уже не могу. Решили, что Лёнчик по утрам будет уходить, а я, маленький незаметный пацан, так и буду лежать на матрасе, на правах племянника. Днем Лёнчик ушел за советом и помощью к Нине Ардельяно на работу. Нина Ардельяно, наша советская итальянка, хорошо знала и любила нашу маму. Работала с ней в одном предприятии. Поскольку она итальянка, ее заставили «работать на союзников». Она пыталась помочь нам. Благодаря ей я оказался на подпольной квартире за пределами Слободки. Здесь собирались коммунисты и комсомольцы, обсуждая разные планы сопротивления. В тайне от всех, и в том числе от них, меня держали в маленьком закутке, где в течение месяца лечили мои отмороженные ноги и уши. Я ничего за этот месяц не узнал о Лёнчике. И когда Галя сказала, что я здоров, и она больше не может держать меня, я бросился искать Лёнчика. Я нашел Александру Ивановну. Это она рассказала мне со слов очевидцев, что однажды в апреле по нашей Кузнечной улице румыны вели молодого еврея и били его прикладами. Моего худенького, интеллигентного брата били прикладами. Так погиб Лёнчик. Ему трудно было скрываться, его выдавала яркая еврейская внешность. Это всё, что я узнал о Лёнчике и рассказал Вере Филипповне. Мы с Вилей коммерсанты. Торгуем чем попало. Но в основном игральными картами и сигаретами. Здесь на перекрестке Екатериненской и Дерибасовской полно юных торгашей. Но еще 7-8 дней ... и в городе наступает тревожная тишина. Не видно румынских солдат. Власть перешла к германской администрации, порт бомбят советские самолеты. Мы ночуем в подвале. Слышны взрывы, пулеметные и автоматные очереди. К утру бой стихает. И мы засыпаем, кто лежа, кто сидя, кто как сумел. День свободы Утро 10 апреля 1944 года. Просыпаюсь с трудом. В подвале пусто. Ни шума, ни стрельбы. Быстрей, во двор, ворота настеж... на улицу... Ах, какая погода: солнышко, голубое небо и белые облака... На улице люди, люди... Бегу на нашу главную улицу, на Тираспольскую. Первое, что вижу - идут пожилые женщины, взявшись за руки; наверное человек 7-8 или больше, все в ряд. Смеются, плачут и поют. Да, поют. Люди поздравляют друг друга. Христос Воскресе! Пасха! Праздник. На тротуаре сидят солдаты... Наши, советские! Их много. Они расположились группами до самого угла и дальше. Наши, наши! Я бегу во двор и кричу: «Наши пришли» Радость, бурная, густая, горячая, перехватывает горло. Наши, наши! Мы опять советские! Я жив! Слышите, я жив! На зло фашистам. Я прошел все, тюрьму и гетто, колонию и приют, я побывал едва ли не во всех полицейских участках, меня унижали, били, выбили мне зубы..., но я жив. Жив! Я не могу опомниться от счастья! Во дворе соседи поздравляют меня так, как будто это только мой праздник. Поздравляют все: и те, кто явно сочувствовал мне, и те, кто делал вид, что меня не замечает. Вот и вполне симпатичный мужик - сосед-каблучник впервые обратился ко мне: «Ну что, хоть морда в крови, но наша взяла!» Я отвечаю всем, пожимаю руки, смеюсь, что-то говорю и разве что не плачу. С улицы во двор влетает Вилька. - Альчик, скорее, бежим на табачку! Там кое-что есть! Деловой парень мой кореш! Бежим на табачную фабрику. Благо, она рядом. Там уже полно пацанов. В подвале в ящиках большие картонные коробки. В них маленькие коробочки, заполненные звёздочками. Да, это те самые красные блестящие звездочки, что носят советские военные на фуражках и шапках. Причём большие и маленькие, солдатские и командирские. Какой клад! И это все пролежало здесь все время оккупации! Набираем побольше коробок, больших и маленьких. Сначала домой, потом бегом на Тираспольскую, к нашим солдатам с полными карманами звездочек. Солдаты, усталые, потрепанные, но веселые, в дранных выцветших гимнастерках, в ватниках, фуфайках, большинство в зимних шапках, а на шапках звездочки, вырезанные из консервных банок. Ах, какое это наслаждение раздавать звездочки! Маленькие - солдатам на шапки, большие - командирам на фуражки. А сколько женщин в военной форме! Им - в первую очередь. Они окружают нас, тянут руки... и какие руки: грубые, обветренные мозолистые солдатские руки; нервные, худые, костистые командирские пальцы, нежные и сильные ладошки медсестер и санитарок. Как мне хочется целовать все эти руки! Но я кладу в них звездочки. На Тираспольской улице идет строй военных девчонок. Они поют «Вставай, страна огромная». Я раньше не слышал этой песни. Она меня потрясает. Они все пришли, чтобы я жил. И я буду жить. Вечно. Источник: https://www.netzulim.org/R/OrgR/Articles/Memo/Schissel.html #ИсторииИзЖизни