«Почему Кикимора болотная кружево плетет»

Автор: Ольга Добруш
#проза_Ольга_Добруш
(Скребёт костяной ногой по полу, поправляет платок)
Эх, птенчик, садись-ка на лавку, коль пришёл послушать да погрустить. Не всё в лесу веселуха да хороводы. Есть у меня сказ – не сказ, быль – не быль, а про великую печаль одной души. Про ту, что в трясине болотной теперь обретается. Про Кикимору вы свою чепуху мелете, а не ведаете, какие испытания да горести она вытерпела и что ей ещё предстоит.
А была она не пряхой простой, не пустой болтушкой! Мастерица - первая на всю округу. Кружева плела – загляденье! Свадебный сарафан себе готовила, тонкий, лёгкий как лебединый пух, с узорами такими, краше которых я до сих пор не видала. Счастливая такая, всегда с улыбкой ко всем, скромная. А уж красавицей-то какой была! Смотреть – не наглядеться. Телом светлая, не как те девки, что в полях работают, чёрные от работы и солнца (берегли её батюшка с матушкой как зеницу ока, и тяжёлую работу не поручали). Глаза большущие, выразительные, синеву небес отражают, волосы длиннющие да густые – золото пшеничных полей, а брови, будто крылья соколиные, лёгким изгибом простираются на челе, зубы аки речной жемчуг, ровные да аккуратные такие. Улыбнётся какому парню, тот уж рассудок мигом теряет. Росту была выше среднего, при том такая фигуристая, и талия такая тонкая, не у всякой девки она будет. Голосок очаровательный у неё был, пела так, что заслушивались старый да малый. Да и что там греха таить, я сама слушала её песни. Коль по улице девица шла, все ей вслед оборачивались. Мужики на красу засматривались, а девки на искусный наряд дивились, - вроде просто, но так красиво и со вкусом сделано. Перенимать пытались, да ничего и близко похожего им не удавалось сшить. Умом блистала таким, что к ней за советом с других деревень приходили. Врагов могла помирить. Думалось ей, что любят её все так же, как и она. Всем добра желала. Не ведала, не гадала она…
Да только зависть, дитятко, что ржавое лезвие: точит изнутри. Нашлась лиходейка, соперница её, да и нашептала тёмное, сглаз навела.
И пошла красота на убыль. Лицо красавицы пухнуть стало, расти не в ту сторону. Коса густая – аж по земле ковылём стелилась – посыпалась, клочьями лезть стала, пока совсем головушка не облысела. Обезобразилась совсем, бедовая. Родные-то, батюшка с матушкой, от дочки родной отворачиваться стали, стыдно им стало. А уж жених… милый друг её суженый… как увидал – не с любовью взглянул, а со страхом да омерзением. Не слово ласковое сказал, а проклятье горькое бросил.
Куда было деваться бедной душе? Не вынесла она такого позору, такого горя. Взяла да и ушла. Не в терем другой, не к подружкам – прямо в трясину, в самую глухомань болотную. Подальше от людских глаз, от их пересудов да укоряющих, насмешливых взглядов.
И сидела там она во тьме сырой, в брошенной избушке. Вечерами огонёк не зажигала, впотьмах сидела, по былому счастью да по подруженькам своим тосковала, тоненько так пела.
А руки-то, руки, птенчик, они ж ничего не забыли! Помнят ремесло. Вот и выходило по ночам её горе да тоска наружу. Плела она из того, что под рукой: из тумана сырого, из паутинки серебряной, из света лунного. И рождались под её тонкими длинными пальцами такие кружева, каких людям во веки вечные не видать. То платье для русалки водяной, то покрывало для озера, что спит под звёздами, то фата для нимфы лунной.
А на заре, как первый луч на воду упадёт, всё это великолепие, вся эта красота неземная… росой расползается. Капельками по траве, да в туман, да в небытие. Потому и не видит никто. Красота настоящая, от великой печали рождённая, она не для глаз людских. Она чтоб душу лечить, а не чтобы хвастаться.
Не всякая нечисть – от роду злая. Иная – от горя людского да от злобы же и пошла. Запомни это.
(Вздыхает, и платок на бабуле треплет ветер, залетевший в приоткрытые ставни) Эх, птенчик, коль тронула тебя история бабушки, так слушай же дальше. Ибо горе её на том не закончилось.
Ушла она в трясину, да не одна душа о том не всплакнула. А та, что сглаз навела, замуж за того самого жениха вышла. И живут, шумно, весело, припеваючи, детей растят. А наша-то изгнанница слышит, как доносится по ветру то смех детский, то песни свадебные, что с деревни долетают. И рана на сердце её заноет пуще прежнего.
Но и это ещё не всё. Самое страшное, дитятко, не то, что люди её забыли. Самое страшное – что болото начало её на свой лад переделывать. Не просто облик человеческий потеряла – нынче стала с трясиной единым целым. Тело от сырости деревенеет, кожа мхом поросла, а вместо слёз из глаз у неё тина сочится. И голос свой прекрасный она потеряла. Теперь лишь ветром в камышах шелестит, да совами по ночам ухает — и то безумными, непонятными звуками.
Но руки-то… понимаешь, руки-то всё сами плетут, когда глаза не видят, когда ума уже почти нет! И уже это мало похоже на руки, - коренья трав заменили ей пальцы. В этом-то и проклятье её последнее, самое лютое. Душа уже почти растворилась в топи, а пальцы всё плетут да плетут свои кружева. Будто не она уже, а сама печаль болотная через неё работу свою вершит. И видит она в лунном свете не нимф, а тени утопленниц, что водят хороводы вокруг, да тянутся к её творениям своими синими руками.
А утром, когда кружева тают, ей кажется, что тают не они, а последние воспоминания о том, кем она была. Мелькают угасающие воспоминания о тепле человеческих рук, о ласковом слове, о своём имени, которое уже и забыла совсем.
Так и живёт она вечность в своём горе, не живая и не мёртвая, не человек и не дух. Просто – печаль великая, что плетёт из тумана и паутины саваны для самой себя. Да. Никто их не видит. И её теперь никто не видит. И это – самое большое одиночество на свете.
(Воет ветер в печной трубе, а Баба Яга горько качает головой) Вот и вся недолга, птенчик. Страшнее сказки не слыхивала. Ибо от злобы можно защититься, а от такой тоски – никакого оберега не выдумать. Сгинешь, да и всё.