#проза_Ольга_Добруш

«Водяной» Монолог, обращённый к Бабе Яге, которая пришла навестить старого друга.
Однажды я услыхала вопли, когда пролетала над одной из мельниц. Эти вопли издавал Водяной, мой старый добрый друг, помогающий Семёну-мельнику по их старому договору. Так он уж голосил... И моя душа заполнилась тоской непроглядной, что моченьки нет терпеть. Быстро собралась в дорогу: захватила гребень из рыбьих костей, который обещал Водяной починить, гостинцев его любимых, русалкам подарочков, и полетела в самой скоростной ступе, пока у меня слёзы градом из очей не полились.
Увидала я своего друга на купине в камышовых зарослях. Он сидел, уткнувшись лицом в ладони, и горько плакал. Русалочки окружали Водяного, пытались развеселить, но всё без толку. В их лицах отражался ужас, перемешанный с отчаянием: вода в реке постепенно становилась солёной, мутнела, и рыбы всплывали пузом кверху. Водяной содрогнулся желейным телом своим от нового всхлипа, и обернулся. Думала, обнимемся с ним, как старые добрые друзья, а он только ещё ниже голову свесил, и забормотал так тихо, почти шёпотом, что я чуть различала его слова:
«Сидишь, поди, на печи, костяной ногой поскрипываешь, думаешь, знаешь ты про нас, про нежить-нечисть, всю подноготную. Ан нет, милая подруга. Не топим мы, не пакостим от злобы лютой. Тоска нас гложет, старая, как тина вязкая на дне омута...
Сижу я, значит, под корягой замшелой. Тихо так вокруг. Только рыба мелкая туда-сюда шныряет, да с поверхности пузыри от гниющей листвы поднимаются. И слышу – опять. Опять этот гулкий стук, этот мерный перезвон. Люди. Опять своего нового бога славят, колоколом медным по моей тишине бьют.
А вспомнишь, бывало… Эх, Яга, вспомнишь – аж усы шевелятся от обиды!
Не то, чтобы я их, людей-то, сильно жаловал. Шумные, суетные. Но раньше-то… раньше они знали. Знали, что река – это я. Что омут – это мои владенья. Что без моего соизволения ни сети закинуть, ни броду найти.
Придёт ко мне волхв, борода седая, в глазах – мудрость не человеческая, а лесная, водяная. Станет на самом крутом бережке, не крестом каким себя осеняет, нет! Простирает руки к воде, и говорит со мной на одном языке – на языке шелеста камыша, всплеска волны, шёпота глубины…
И принесёт он мне не свечку восковую, не монетку медную… Не-ет. Принесёт то, что почитанием пахнет. Квас густой, на хлебе ржаном заквашенный, горбушку от первого каравая, медовуху, что солнце в себе заключила. И речь поведёт уважительную: «Дедушка Водяной, хозяин вод, староста рыбьих семей, прими от нас, недостойных, да не оставь нас без твоего взора. Напои наши нивы, направь наши челны, убереги наших ребят от безвременья».
И я… я слушал! И кивал с глубины, и посылал им удачу. А если кого забирал – так только ж самого отчаянного грешника, того, кто реку-матушку ругал, кто в ней баловался да нечистоты топил. И то ведь не из лихости, а по праву своему, как судия подводный.
А нынче что? Нынче кто ко мне придёт? Мужик пьяный, что в реке утопится? Так он мне и даром не надобен, только воду мутит. Ребятня орёт так, что уши глохнут, плещется, воду бьёт, а спроси их: «Дети, а кто хозяин в реке?» -- «Бог!» -- скажут. А какой бог в моей тине, в моих омутах с глубинной стужею, с подводными родничками? Он там и не бывал!
Забыли меня! Обнесли крестами, иконами, отгородились! И бесы, глядишь, уже не те – из чужих земель, заморские, правил наших старых не знают, не соблюдают. И черти мои обленились, народ пугать разучились…
Так и сижу тут, дед Водяной, в своём царстве забытом. Не царь я уже, а… старый управитель опустевшего терема. И колокол этот гудит, гудит, будто меня в землю заколачивает, горсть за горстью земельки подсыпает – хоронит заживо звоном своим проклятущим!.. Тоска, Яга… Тоска – она страшнее любой полуденницы. Тоска – она не кусается, не душит… Она просто тихо в душу сочится, как вода сквозь песок, и размывает всё. И вот – самого тебя уже почти не осталось – одна лишь память о том, кем ты был, да смутная обида на тех, кто эту память вычерпал да выплеснул, как воду из старого ведра.
Иной раз выплыву ночью на поверхность, на лунную дорожку гляну… и вижу – тени старые пляшут. Тени волхвов у воды качаются... тени девок кружатся по лунной дорожке, что ко мне на службу просились, приходили невестами... тени коней, которых даровал мне люд, прекрасных тонконогих и мягкогривых... Обернусь – а нет никого. Только луна в воде колышется, да моя тоска, чернее самой глубокой ямы, на дне лежит.
Вот и вся моя невесёлая правда. Топиться мне что ли? Так я и так утопленник. Мне и топиться-то некуда больше».
Вот так голосил водяной дед. Не у всякого чудища когти да клыки на виду. Иная нежить изнутри тоской проедена, будто червём. И это куда горше. Не бойся ты омутов тёмных – бойся людского забвения. Оно и нас, стариков, потихоньку на мель сажает. Ну, ладно, полно байки тереть! У меня тут печь остыла, а в плошке мухоморы не измельчены... Иль ты на ужин напрашиваешься?!