О Лёле, о первой любви Паустовского, погибшей от сыпного тифа в Первую мировую)
Я лежал между Лелей и молчаливым веснушчатым санитаром – поляком по фамилии Сырокомля. Он часто плакал по ночам. Мы знали, что на фронте плачут только о навсегда потерянных любимых людях. Но все молчали, и никто даже ни разу не попытался утешить его. Это были бесполезные слезы. Они не облегчали горя, а, наоборот, утяжеляли его.
И Леля иногда тоже беззвучно плакала по ночам, крепко держа меня за руку. О том, что она плачет, я догадывался по легкому содроганию ее тела.
Тогда я осторожно гладил ее волосы и мокрые щеки. Она в ответ прижималась горячим лицом к моей ладони и начинала плакать еще сильнее. Вера Севастьяновна говорила:
– Леля, не надо. Не ослабляйте себя.
Эти слова де...Ещё
О Лёле, о первой любви Паустовского, погибшей от сыпного тифа в Первую мировую)
Я лежал между Лелей и молчаливым веснушчатым санитаром – поляком по фамилии Сырокомля. Он часто плакал по ночам. Мы знали, что на фронте плачут только о навсегда потерянных любимых людях. Но все молчали, и никто даже ни разу не попытался утешить его. Это были бесполезные слезы. Они не облегчали горя, а, наоборот, утяжеляли его.
И Леля иногда тоже беззвучно плакала по ночам, крепко держа меня за руку. О том, что она плачет, я догадывался по легкому содроганию ее тела.
Тогда я осторожно гладил ее волосы и мокрые щеки. Она в ответ прижималась горячим лицом к моей ладони и начинала плакать еще сильнее. Вера Севастьяновна говорила:
– Леля, не надо. Не ослабляйте себя.
Эти слова действовали. Леля успокаивалась. Леля все время натягивала на меня сползавшую шинель. Ни разу мы не говорили с ней ночью. Мы лежали молча и слушали шорох соломы под стрехой.
Изредка до стодола доходил отдаленный орудийный гул. Тогда все подымали головы и прислушивались. Хоть бы скорее подошел фронт!
Не помню, на какую ночь Леля тихо сказал мне:
– Если я умру, не сжигайте меня в стодоле.
Она вздрогнула всем телом.
– Глупости! – ответил я, взял ее руку и почувствовал, что у меня дернулось сердце. Рука у Лели была как ледышка. Я потрогал лоб – он весь горел.
– Да, – горестно сказала Леля. – Да... Я заметила еще вчера. Только не оставляйте меня одну, милый вы мой человек.
Я разбудил Веру Севастьяновну и врача. Проснулись и все санитары.
Зажгли фонари. Леля отвернулась от света.
Все долго молчали. Наконец Вера Севастьяновна сказала:
– Надо вымыть, продезинфицировать и протопить соседнюю хату. Она пустая.
Санитары, переговариваясь и вздыхая, вышли из стодола. Врач отвел меня в сторону и прошептал:
– Я сделаю все, что в моих силах. Понимаете? Все!
Я молча пожал ему руку. Леля позвала меня.
– Прощайте! – сказала она, глядя на меня со странной тихой улыбкой. – Хоть и недолго, но мне было очень хорошо... Очень. Только сказать об этом было нельзя...
– Я буду с вами, – ответил я. – Я не уйду от вас, Леля.
Она закрыла глаза и, как там, в лагере на скамейке, затрясла головой.
Сколько бы я ни напрягал память, я не могу сейчас связно вспомнить, что было потом. Я помню только урывками.
Помню холодную избу. Леля сидела на койке, Вера Севастьяновна раздевала ее. Я помогал ей.
Леля сидела с закрытыми глазами и тяжело дышала. Я впервые увидел ее обнаженное девичье тело, и оно показалось мне драгоценным и нежным. Дико было подумать, что эти высокие стройные ноги, тонкие руки и трогательные маленькие груди уже тронула смерть.
Все было дорого в этом лихорадочно беспомощном теле – от волоска на затылке до родинки на смуглом бедре.
Мы уложили Лелю. Она открыла глаза и внятно сказала:
– Платье оставьте здесь. Не уносите!
Я и Вера Севастьяновна все время были около нее. К ночи Леля как будто забылась.
Она почти не металась и лежала так тихо, что временами я пугался и наклонялся к ней, чтобы услышать ее дыхание.
Ночь тянулась медленно. Не было вокруг никаких признаков, по которым можно было бы понять, скоро ли утро, – ни петушиных криков, ни стука ходиков, ни звезд на непроглядном небе.
К рассвету Вера Севастьяновна ушла в стодол, чтобы прилечь на часок.
Когда за окнами
...Ещё
Все было дорого в этом лихорадочно беспомощном теле – от волоска на затылке до родинки на смуглом бедре.
Мы уложили Лелю. Она открыла глаза и внятно сказала:
– Платье оставьте здесь. Не уносите!
Я и Вера Севастьяновна все время были около нее. К ночи Леля как будто забылась.
Она почти не металась и лежала так тихо, что временами я пугался и наклонялся к ней, чтобы услышать ее дыхание.
Ночь тянулась медленно. Не было вокруг никаких признаков, по которым можно было бы понять, скоро ли утро, – ни петушиных криков, ни стука ходиков, ни звезд на непроглядном небе.
К рассвету Вера Севастьяновна ушла в стодол, чтобы прилечь на часок.
Когда за окнами начало смутно синеть, Леля открыла глаза и позвала меня. Я наклонился над ней. Она слабо оттолкнула меня и долго смотрела мне в лицо с такой нежностью, с такой печалью и заботой, что я не выдержал, у меня сжалось горло, и я заплакал – впервые за долгие годы после своего полузабытого детства.
– Не надо, братик мой милый, – сказала Леля. Глаза ее были полны слез, но они не проливались. – Поставьте на табурет кружку... с водой. Там... в стодоле... есть клюквенный экстракт. Принесите... Мне хочется пить... Что-нибудь кислое...
Я встал.
– Еще... – сказала Леля. – Еще я хочу... счастье мое единственное... не надо плакать. Я всех забыла... даже маму... Один вы...
Я рванулся к двери, принес Леле воды и быстро вышел из халупы. Когда я вернулся из стодола с клюквенным экстрактом, Леля спокойно спала, и ее лицо с полуоткрытым ртом поразило меня неестественной бледной красотой.
Я опоздал со своим экстрактом. Леля, не дождавшись меня, выпила воду. Она немного расплескала ее на полу около койки.
Я не помню, сколько времени я сидел около Лели и охранял ее сон. В оконце уже вползал мутный свет, когда я заметил, что Леля не дышит. Я схватил ее руку. Она была холодная. Я никак не мог найти пульс.
Я бросился в стодол к Вере Севастьяновне. Врач тоже вскочил и побежал с нами в хату, где лежала Леля.
Леля умерла. Вера Севастьяновна нашла под ее платьем на табурете коробочку от морфия. Она была пустая. Леля услала меня за клюквенным экстрактом, чтобы принять смертельную дозу морфия.
– Ну что ж, – промолвил врач, – она заслужила легкую смерть.
Вера Севастьяновна молчала.
Я сел на пол около койки, спрятал голову в поднятый воротник шинели и просидел так не помню сколько времени. Потом я встал, подошел к Леле, поднял ее голову и поцеловал ее глаза, волосы, холодные губы.
Вера Севастьяновна оттащила меня и приказала сейчас же прополоскать рот какой-то едкой жидкостью и вымыть руки.
Мы выкопали глубокую могилу на бугре за деревней, около старой ветлы. Эту ветлу было видно издалека.
Санитары сколотили гроб из старых черных досок.
Я снял с пальца у Лели простое серебряное колечко и спрятал его в свою полевую сумку.
Комментарии 2
О Лёле, о первой любви
Паустовского, погибшей от сыпного тифа в Первую мировую)
Я лежал между Лелей и молчаливым веснушчатым санитаром – поляком по фамилии
Сырокомля. Он часто плакал по ночам. Мы знали, что на фронте плачут только о
навсегда потерянных любимых людях. Но все молчали, и никто даже ни разу не
попытался утешить его. Это были бесполезные слезы. Они не облегчали горя, а,
наоборот, утяжеляли его.
И Леля иногда тоже беззвучно плакала по ночам, крепко
держа меня за руку. О том, что она плачет, я догадывался по легкому содроганию
ее тела.
Тогда я осторожно гладил ее волосы и мокрые щеки. Она
в ответ прижималась горячим лицом к моей ладони и начинала плакать еще сильнее.
Вера Севастьяновна говорила:
– Леля, не надо. Не ослабляйте себя.
Эти слова де...Ещё
О Лёле, о первой любви
Паустовского, погибшей от сыпного тифа в Первую мировую)
Я лежал между Лелей и молчаливым веснушчатым санитаром – поляком по фамилии
Сырокомля. Он часто плакал по ночам. Мы знали, что на фронте плачут только о
навсегда потерянных любимых людях. Но все молчали, и никто даже ни разу не
попытался утешить его. Это были бесполезные слезы. Они не облегчали горя, а,
наоборот, утяжеляли его.
И Леля иногда тоже беззвучно плакала по ночам, крепко
держа меня за руку. О том, что она плачет, я догадывался по легкому содроганию
ее тела.
Тогда я осторожно гладил ее волосы и мокрые щеки. Она
в ответ прижималась горячим лицом к моей ладони и начинала плакать еще сильнее.
Вера Севастьяновна говорила:
– Леля, не надо. Не ослабляйте себя.
Эти слова действовали. Леля успокаивалась. Леля все
время натягивала на меня сползавшую шинель. Ни разу мы не говорили с ней ночью.
Мы лежали молча и слушали шорох соломы под стрехой.
Изредка до стодола доходил отдаленный орудийный гул.
Тогда все подымали головы и прислушивались. Хоть бы скорее подошел фронт!
Не помню, на какую ночь Леля тихо сказал мне:
– Если я умру, не сжигайте меня в стодоле.
Она вздрогнула всем телом.
– Глупости! – ответил я, взял ее руку и почувствовал, что у меня
дернулось сердце. Рука у Лели была как ледышка. Я потрогал лоб – он весь горел.
– Да, – горестно сказала Леля. – Да... Я заметила еще вчера. Только не оставляйте
меня одну, милый вы мой человек.
Я разбудил Веру Севастьяновну и врача. Проснулись и
все санитары.
Зажгли фонари. Леля отвернулась от света.
Все долго молчали. Наконец Вера Севастьяновна сказала:
– Надо вымыть, продезинфицировать и протопить соседнюю
хату. Она пустая.
Санитары, переговариваясь и вздыхая, вышли из стодола.
Врач отвел меня в сторону и прошептал:
– Я сделаю все, что в моих силах. Понимаете? Все!
Я молча пожал ему руку. Леля позвала меня.
– Прощайте! – сказала она, глядя на меня со странной тихой
улыбкой. – Хоть и недолго, но мне
было очень хорошо... Очень. Только сказать об этом было нельзя...
– Я буду с вами, – ответил я. – Я не уйду от вас, Леля.
Она закрыла глаза и, как там, в лагере на скамейке,
затрясла головой.
Сколько бы я ни напрягал память, я не могу сейчас
связно вспомнить, что было потом. Я помню только урывками.
Помню холодную избу. Леля сидела на койке, Вера
Севастьяновна раздевала ее. Я помогал ей.
Леля сидела с закрытыми глазами и тяжело дышала. Я
впервые увидел ее обнаженное девичье тело, и оно показалось мне драгоценным и
нежным. Дико было подумать, что эти высокие стройные ноги, тонкие руки и
трогательные маленькие груди уже тронула смерть.
Все было дорого в этом
...Ещёлихорадочно беспомощном теле – от волоска на затылке до
родинки на смуглом бедре.
Мы уложили Лелю. Она открыла
глаза и внятно сказала:
– Платье оставьте здесь. Не уносите!
Я и Вера Севастьяновна все
время были около нее. К ночи Леля как будто забылась.
Она почти не металась и
лежала так тихо, что временами я пугался и наклонялся к ней, чтобы услышать ее
дыхание.
Ночь тянулась медленно. Не
было вокруг никаких признаков, по которым можно было бы понять, скоро ли утро, – ни петушиных криков, ни стука ходиков, ни звезд на
непроглядном небе.
К рассвету Вера
Севастьяновна ушла в стодол, чтобы прилечь на часок.
Когда за окнами
Все было дорого в этом
лихорадочно беспомощном теле – от волоска на затылке до
родинки на смуглом бедре.
Мы уложили Лелю. Она открыла
глаза и внятно сказала:
– Платье оставьте здесь. Не уносите!
Я и Вера Севастьяновна все
время были около нее. К ночи Леля как будто забылась.
Она почти не металась и
лежала так тихо, что временами я пугался и наклонялся к ней, чтобы услышать ее
дыхание.
Ночь тянулась медленно. Не
было вокруг никаких признаков, по которым можно было бы понять, скоро ли утро, – ни петушиных криков, ни стука ходиков, ни звезд на
непроглядном небе.
К рассвету Вера
Севастьяновна ушла в стодол, чтобы прилечь на часок.
Когда за окнами начало
смутно синеть, Леля открыла глаза и позвала меня. Я наклонился над ней. Она
слабо оттолкнула меня и долго смотрела мне в лицо с такой нежностью, с такой
печалью и заботой, что я не выдержал, у меня сжалось горло, и я заплакал – впервые за долгие годы после своего полузабытого
детства.
– Не надо, братик мой милый, – сказала Леля. Глаза ее были полны слез, но они не проливались. – Поставьте на табурет кружку... с водой. Там... в
стодоле... есть клюквенный экстракт. Принесите... Мне хочется пить...
Что-нибудь кислое...
Я встал.
– Еще... – сказала Леля. – Еще я хочу... счастье мое единственное... не надо
плакать. Я всех забыла... даже маму... Один вы...
Я рванулся к двери, принес
Леле воды и быстро вышел из халупы. Когда я вернулся из стодола с клюквенным
экстрактом, Леля спокойно спала, и ее лицо с полуоткрытым ртом поразило меня
неестественной бледной красотой.
Я опоздал со своим
экстрактом. Леля, не дождавшись меня, выпила воду. Она немного расплескала ее
на полу около койки.
Я не помню, сколько времени
я сидел около Лели и охранял ее сон. В оконце уже вползал мутный свет, когда я
заметил, что Леля не дышит. Я схватил ее руку. Она была холодная. Я никак не
мог найти пульс.
Я бросился в стодол к Вере
Севастьяновне. Врач тоже вскочил и побежал с нами в хату, где лежала Леля.
Леля умерла. Вера
Севастьяновна нашла под ее платьем на табурете коробочку от морфия. Она была
пустая. Леля услала меня за клюквенным экстрактом, чтобы принять смертельную
дозу морфия.
– Ну что ж, – промолвил врач, – она заслужила легкую смерть.
Вера Севастьяновна молчала.
Я сел на пол около койки,
спрятал голову в поднятый воротник шинели и просидел так не помню сколько
времени. Потом я встал, подошел к Леле, поднял ее голову и поцеловал ее глаза,
волосы, холодные губы.
Вера Севастьяновна оттащила
меня и приказала сейчас же прополоскать рот какой-то едкой жидкостью и вымыть
руки.
Мы выкопали глубокую могилу
на бугре за деревней, около старой ветлы. Эту ветлу было видно издалека.
Санитары сколотили гроб из
старых черных досок.
Я снял с пальца у Лели
простое серебряное колечко и спрятал его в свою полевую сумку.