Я – мастер тату, вгоняю людям под кожу краску, вырисовывая самые разные

изображения. Работаю с удовольствием – в маленьком салоне почти в самом
центре Москвы. «Мы не делаем наколок, мы делаем настоящие шедевры» – наш
рекламный слоган. Большинство посетителей – девушки приятной
наружности, все они хотят усилить свою сексапильность, нарисовав на
ягодицах, лопатках, в зоне пупка или на лодыжке пантеру, розу,
скорпиона. Чаще всего решение сделать татуировку принимают осознанно.
Совсем
другое кино – отчаявшиеся домохозяйки, мы уже подумываем ввести ради
них должность штатного психолога. С этими работать сложно – сначала
плачут, рассказывая, что муж перестал обращать на них внимание, затем
излагают историю всей своей жизни. В девяноста процентах случаев так и
уходят ни с чем.
Есть и молодые пары, которые сначала увековечивают
на своих телах имена друг друга, а спустя год-два приходят поодиночке их
сводить.
И, конечно же, байкеры – куда же без них.
Родители
считают, что я занимаюсь странным делом для человека, окончившего
архитектурный вуз. Бабушка плюётся и называет меня маргиналом. Моей
девушке в целом всё равно, главное, чтобы зарабатывал достаточно для
походов в ночные клубы. Честно говоря, денег вполне хватает сразу на
нескольких девушек, чем я часто пользуюсь.
А недавно к нам в салон
зашёл совсем нетипичный посетитель – дедушка лет восьмидесяти. Сначала
подумали, что он перепутал нас с соседней аптекой, хотя вывеску на двери
сложно не заметить. Он остановился и несколько минут пристально
всматривался в картинки на стенах. Глядя на него, я вдруг подумал, что
хотел бы выглядеть так же в его возрасте: он совершенно не вызывал
жалости, которую часто чувствуешь при виде стариков. От него не пахло
нафталином, одет был опрятно и аккуратно.
Старик снял пальто, подсел к нам с напарником и твёрдо произнёс:
– Мне нужно навести наколку.
Только
мы приготовились отбарабанить дежурный слоган салона, как дедушка
закатал рукав рубашки и показал левую руку, на которой был наколот
шестизначный номер.
– Это очень дорогая для меня вещь. Сможешь не испортить? – сурово посмотрев на меня, произнёс старик.
– Постараюсь, – замешкавшись, ответил я.
Тут свои пять копеек решил вставить Пашка, мой сменщик и неизменный напарник:
– Кажется, такой номер давали в концлагерях.
– Прикуси язык, – шепнул я.
– Да пусть. Это хорошо, что знает, – оборвал меня старик.
– Тогда зачем вам такая память? Может, лучше свести? – никак не мог успокоиться Пашка.
Повисла пауза. Я боялся взглянуть на старика, мне казалось, что такой вопрос задавать как минимум бестактно.
– Нет. Не хочу, – недружелюбно ответил он.
Разговор
явно не клеился. Я встал, пододвинул клиентское кресло и попросил
дедушку пересесть. Он исполнил мою просьбу, затем снова закатал рукав и
положил руку на стол. Я стал настраивать лампу – свет упал на
татуировку. Обычно работаю в перчатках, а тут мне до жути захотелось
дотронуться до цифр голыми пальцами. Пробежала мысль: а смогу ли вообще?
Я не решался дотронуться. Противно? Странно? Чувства были
смешанные, сам себя не понимал. «Я же не фашист, не буду наводить эти
цифры», – говорил внутренний голос. Пока вытаскивал всё необходимое,
задумался: а чем тогда кололи? Какие были инструменты? Их раскаляли на
огне? Совсем ничего об этом не знаю. Одна мысль опережала другую, и я
неожиданно выдал:
– Кололи под наркозом? Обезболивали?
Старик с ухмылкой ответил:
– Ага. Ещё рюмочку шнапса и шоколадку давали.
– Шутите? Смешного мало. Откуда мне знать? – с обидой ответил я.
–
А ты губы вареником не делай, – смягчившись, ответил старик. – Просто
удивляюсь, что ничего вам не надо. Мы-то о вас думали, мечтали. А вам и
неинтересно совсем, как это было.
– Было бы неинтересно, не спрашивал бы.
Продолжая
подготовку, я пересилил страх и стал водить пальцем по татуировке,
прощупывать кожу. Это важный момент – понимаешь, насколько грубая или,
наоборот, тонкая кожа в том месте, где нужно вводить иглу. Я не мог
сосредоточиться. Комбинация цифр постоянно лезла в сознание: 180560.
Видимо, у меня было испуганное лицо, поэтому старик спросил:
– Хочешь знать, как это было?
– Хочу. Правда, хочу.
Он откашлялся, помолчал. Затем, глядя в сторону, заговорил:
–
Я попал в Аушвиц-Биркенау в июле сорок четвёртого. Мне было
четырнадцать. Настоящий еврейский ребёнок – никчёмный, не
приспособленный к жизни. Мама решала за меня всё: что и когда есть,
какой свитер надеть. До войны я был толстым, это было заметно даже в
лагере. Один из немцев сказал, что меня убивать не стоит, смогу долго
пропахать, жира хватит на несколько месяцев.
Больше всего я боялся
провиниться – тогда бы меня загнали в камеру пыток. Это такой
вертикальный бетонный пенал, чтобы протиснуться туда, нужно было пройти
через узкую дверь. Даже самый худой взрослый мог находиться там только
стоя. Там многие умирали, я бы точно не выдержал. Постоянно представлял
жуткую картину: пытаюсь протиснуться в эту дверь, а немцы смеются и,
упираясь сапогом мне в лицо, проталкивают внутрь.
Старик ненадолго
замолчал, будто вспоминал какие-то детали, а может быть, думал о том,
способны ли мы с напарником вообще понять его слова. Временами я
забывал, что Пашка сидит рядом, мне казалось, что всё рассказывалось
только для меня.
– Со мной в лагере была только мама, отца забрали
уже давно, и мы могли только предполагать, что с ним. В сентябре мне
исполнилось пятнадцать, и именно в день рождения сделали вот эту
наколку. У каждого узника был такой номер. Я плакал от боли, обиды,
страха – евреям по Закону вообще нельзя уродовать тело какими-либо
изображениями, об этом мне рассказывал дедушка. А ещё он говорил, что
любого, кто обидит еврея, Бог сильно накажет. А ведь я верил,
фантазировал, как сильно все они будут мучиться, что всё им вернётся в
десятикратном размере. Представлял, как их лица будут изуродованы
татуировками, и даже получал от этого удовольствие.
Несмотря на моё
настроение, мама попросила меня пройти по бараку и благословить всех на
долгую жизнь: у нас считается, что именинник обладает особым даром,
особым счастьем. Я подходил к каждому, все старались сделать радостные
лица, ведь у меня был праздник. Иногда мне даже кажется, что я спас
многих тем, что искренне просил у Бога вызволения для них.
Дойдя до
угла барака, увидел девочку. Тогда мне сложно было определить, сколько
ей лет, не слишком-то в этом разбирался. Она усердно пыталась стереть с
запястья свой номер – тёрла землёй и грязной тряпкой. Рука была в крови
от свежих уколов татуировочной иглы.
– Что ты делаешь? – воскликнул я. – Ты же умрёшь от заражения крови!
У нас в семье много поколений медиков, поэтому я понимал, о чём говорил.
– Ну и что? Лучше сдохнуть, чем быть таким уродом, – продолжая тереть, ответила она.
– Какой же ты урод? Ты очень красивая, – неожиданно для себя выпалил я.
Эти слова прозвучали очень нелепо в устах такого неуклюжего толстого парня.
А
ведь она действительно была очень мила. До этого момента я никогда не
задумывался о том, какой должна быть красивая девочка. Мне всегда
казалось, что моя жена будет точно такой же, как мама – милая, добрая,
всегда любящая отца. До войны мама была слегка полновата, маленького
роста, с округлым носом, прямыми каштановыми волосами. У этой девочки
была совсем другая внешность: рыжие кудрявые волосы, тонкая шея, тонкие
черты лица, вздёрнутый нос и зелёные глаза. Обратил внимание на её
длинные белые пальцы, они были просто созданы для пианино.
Я подсел к
ней, и мы вместе стали рисовать на земле. Она знала, что у меня сегодня
праздник, я чувствовал, что со мной ей не так одиноко. Несмотря на
неразговорчивость, мне всё же удалось кое-что выспросить. Её звали
Симона, ей шёл пятнадцатый год. В бараке у неё никого не было –
родителей немцы забрали несколько месяцев назад как переводчиков,
оставив Симу с бабушкой, которая вскоре умерла.
С того дня мы стали
тянуться друг к другу. По крайней мере, мне так казалось. Сима была
скрытной, возможно, так проявлялась защитная реакция. Порой я подумывал
больше к ней не подходить: пусть бы посидела в одиночестве и поняла,
нужна ей моя поддержка или нет.
Всё изменилось, когда Сима заболела,
у неё началась горячка. Я сидел рядом и молился, вспоминая всё, чему
меня учил дед: как правильно обращаться к Богу, как давать Ему обещания.
И тогда я пообещал Небесам, что если она выживет, я стану для неё всем –
братом, мужем, отцом, всеми теми, кого у неё отняла война. Приму любую
роль, какую она сама для меня выберет. Я был готов убить любого, кто
хоть как-то обидит мою Симону. Я был никто по сравнению с ней, умной,
талантливой, неземной.
Она выжила. Из нашего барака почти все
выжили, нас спасли в конце января сорок пятого. Не буду рассказывать об
ужасах, всю жизнь стараюсь забыть их. Хочется помнить только минуты
счастья, ведь они тоже были.
Мы стали жить одной семьёй: я, мама и
наша Сима. Конечно, мы были как брат с сестрой, о другом сначала не
могло быть и речи. Но внутренне я знал, что когда-нибудь мы обязательно
поженимся.
Мама умерла, когда нам было восемнадцать – она заболела
туберкулёзом ещё до лагеря. Спустя два года мы с Симой поженились. На
свадьбе не было никого, кроме нас и раввина, который заключил наш брак
перед Богом в подсобном помещении одного из городских складов Кракова.
Какое-то
время мы ещё пытались найти родителей Симы, но безрезультатно. Создали
хорошую семью, родили троих детей. Все трудности, а их было много,
переносили вместе, сообща. Вечерами она играла для меня на пианино. В
эти минуты не было на свете людей счастливее. Только в одном Сима
подвела меня – ушла первой, шесть лет назад.
Сегодня мой день
рождения – тот самый день, когда мне и ей сделали наколки. И в память о
жизни, которую мы прожили вместе, я хочу навести этот номер, чтобы он
был ярче. Чтобы не стёрся.
Он закончил. А мы молчали. Я не знал, что
сказать и уместно ли говорить что-либо. Сделал то, что должен был, –
навёл номер. Ещё никогда я так не старался сделать татуировку.
Ни о
каких деньгах за работу, конечно же, не могло быть и речи. Я первый раз
был благодарен посетителю просто за то, что он пришёл, за то, что в
какой-то степени открыл мне и моему напарнику глаза на жизнь. Я впервые
задумался о том, что вторая половинка – это не просто красивое тело и
лицо, а человек, с которым придётся прожить до конца.
Вечером,
убирая инструменты в ящик, я вдруг снова вспомнил эти шесть цифр, они
частично совпадали с датой рождения моего отца. Я снял трубку и позвонил
ему. Просто захотелось услышать его голос.
(с) из интернетов