Мы-дети Победы! Присоединяйтесь к нам!

Вступление Данные воспоминания написаны в основном в 2005 году по просьбе музея "Смоленщина в годы Великой Отечественной войны 1941-1945 годов" для сохранения памяти о том времени. В годы оккупации Смоленска я (8-10 летний ребенок) находился с начала войны в городской больнице, затем в больнице поселка Дрожжино, а с ноября 1941 г. и до начала 1944 г. в Волковском детском доме под Смоленском (сейчас он находится в пределах города). Записи сделаны в виде рассказов, которые написаны с точки зрения ребенка. Я пытался писать беспристрастно, стараясь избежать личностной оценки событий, но не всегда это удавалось. И в тоже время мне пришлось добавить об описываемых событиях некоторые данные, о которых я узнал потом. Я писал как очевидец и участник тех событий, которые тогда происходили, а если я в них не участвовал, то со слов старших ребят детского дома. Немцы с начала войны думали, что детей - основу достояния нации - они перевоспитают и в дальнейшем заставят работать на Германию. Мы - все ребята, даже те, кто уехал в Германию, когда были в детском доме, верили в победу и считали, что наши все равно победят немцев. Начало С печальной даты 22 июня 1941 г. для всех советских людей началась Великая Отечественная война, а для нашей семьи печальная дата наступила на один день раньше - 21 июня. 21 июня 1941 г., меня, восьмилетнего ребенка, с диагнозом скарлатина поместили в городскую больницу города Смоленска. Скарлатина - острое инфекционное заболевание. Я болел тяжело. У меня была высокая температура и потеря сознания. 24 июня немцы начали нас бомбить. Во время бомбежек, ночью, мы спускались в подвал больницы. Так было несколько раз. 26 июня перед эвакуацией в больницу пришла моя мать. Меня позвали к окну, и я увидел ее со второго этажа больницы. Она помахала мне рукой и я ей тоже. Больше ее я никогда не видел. Мать хотела забрать меня из больницы, но главный врач меня не отдала и заверила, что меня эвакуируют. Матери пришлось эвакуироваться вместе с моей двухлетней сестрой к родителям отца в город Клетня Брянской области. Оттуда к своему брату летчику в город Сталинград, а затем, когда немцы подошли к Сталинграду, вместе с семьей брата в город Кустанай. 1 Ровно через два года после того, как меня поместили в больницу, 21 июня 1943 г., мать от горя, что не смогла взять меня из больницы, в городе Кустанае повесилась, оставив четырехлетнюю дочь - мою сестру. Городская детская больница эвакуировалась, а нас, пять мальчиков со скарлатиной, перевезли в первой декаде июля 1941 г. ночью в больницу поселка Дрожжино под Смоленском. Эвакуация этой больницы была намечена на 15 июля 1941 г., но так как немцы стремительно наступали, она эвакуировалась 13 июля, а нас, инфицированных и больных скарлатиной, оставили. Отцу тоже главный врач городской больницы обещала меня, как и других детей, эвакуировать. Получается, так как мы были заразные, нас дважды оставили, пожертвовав нами ради спасения других детей. В это время, когда фронт приближался к Смоленску, отец под вражескими бомбежками занимался эвакуацией документов областного финансового отдела в город Энгельс. Перед самым взятием города немцами, от облфинотдела в Смоленске оставались два человека: отец и начальник секретной части Лахов, здоровый, высокий, широкоплечий мужчина, напоминающий мне медведя. Первый секретарь обкома партии Попов Дмитрий Михайлович, который потом в 1942 году возглавил штаб партизанского движения на Смоленщине, приказал отцу уходить по его звонку. Отец был на работе и увидел в окно на улице немцев, но звонка так и не последовало. Схватив винтовки, отец вместе с Лаховым дворами стали уходить из города. Уже после войны отец и Лахов, который звал меня "бездокументным", часто вспоминали и рассказывали, как они убегали от немцев. Эта история с эвакуацией имела и продолжение. Во время эвакуации в городе Энгельс отец встретил главного врача городской детской больницы Смоленска и сказал ей, что если после войны меня не найдут, то он ее застрелит. И она дрожала всю войну, пока меня не нашли. Это она сама потом рассказывала моей второй матери - Марии Михайловне. Немцы Дрожжинская больница была на пригорке. В ста метрах от нее, в низине, шла проселочная дорога с запада на восток. По ней двое суток на восток шли наши солдаты. Кое-когда среди их рядов мы видели телегу с ранеными. Солдаты шли медленно, низко опустив голову, некоторые были перевязаны, было видно, что они очень устали. Обуты они были в ботинки, а выше них обмотки. Оружие было не у всех отступающих. Прошел день. Дорога опустела. И вдруг днем мы услышали мотоциклетный гул. Выглянули в окно и увидели три мотоцикла с 2 колясками. На них в серо-зеленой форме с засученными рукавами, в сапогах, с автоматами, были молодые ребята. Я не понял, кто это, и подумал, что это последние отступающие наши войска, но вот форма их, меня смущала, такой я не видел. Вдруг послышался чей-то голос: "Немцы". А я подумал: "Какие это немцы?" Я их представлял себе хрюкающими как свиньи и с рогами. Я не думал, что это люди. И сразу как-то почувствовал себя неуютно, так как подумал, что воевать с такими, как я себе представлял, легче, чем с вооруженными и такими же, как мы, людьми. Я, видимо, был не одинок в таком восприятии немцев. В начале февраля 2003 года страна отмечала 60-летие победы в Сталинградской битве. По радио выступали очевидцы этих событий. Один из выступавших, моего возраста мужчина, который жил в то время в деревне под Сталинградом, сказал, что он думал, что немцы это существа с рогами. В то время ему было восемь лет. Немцы все объехали, никуда не заходили, затем остановились посреди улицы, вытащили тесаки из ножен и начали бегать за курами, которые были на улице. Поймав несколько кур, шутя и смеясь, они уехали. Мы обрадовались, что они нас не тронули. На следующий день утром мы увидели на дороге немецкую колонну. Шли немцы весело, бодро, все были вооружены. Кое-когда проезжали грузовики и изредка легковые машины. Вся эта армада двигалась на восток. Одна из машин запомнилась мне навсегда, подобной я нигде больше не видел. Эта машина напоминала половинку разрезанного вдоль яйца, обращенную срезом к земле. Наверху ее был люк, а вокруг него перила. На машине стоял немецкий офицер в черной форме и держался за перила. Мы, вытаращив глаза, смотрели на это чудовище защитного цвета, потому что не видели ни водителя, ни колес. Машина как бы проплывала перед нами. Через день к нам в палату зашла женщина в белом халате и немецкие офицеры. Немцы что-то говорили между собой, но их речь мы не понимали. Когда женщина сказала им, что здесь лежат заразные дети, немцы пулей вылетели из палаты, видимо боялись заразиться. На следующий день одного из нас, еще больного и с врожденными дефектами руки и ноги немцы куда-то забрали. Больше мы его не видели. После этого я случайно в коридоре больницы услышал разговор немецкого офицера с русской женщиной, которой он на чистом русском языке, что меня очень удивило, объяснял, что они займут нашу территорию только до Урала, а дальше они не пойдут, это им не нужно. Что такое Урал, я не знал, но понял, что немцы хотят завоевать не всю страну. Женщина спросила: "А что будет с этими?", намекая на нас. Молодой немецкий офицер ответил: "Мы их научим читать и считать, когда они выздоровеют и подрастут. Затем направим их в Германию, и они будут у нас работать подсобными рабочими на заводах и фабриках". 3 В то время я не понимал, какая нам предстоит работа в Германии, но подумал, что мы будем кем-то вроде батраков для немцев, а кто такие батраки, я уже знал. Из этого разговора я понял, что немцы нас не тронут, хотя мы были еще маленькие и больные. Немец говорил еще, что они нас перевоспитают и заставят любить Германию, так как мы еще маленькие, и ничего не понимаем. Я действительно не понимал тогда, что нас ждет в будущем, но понял, что пока мы будем живы. Переезд в детский дом После прихода немцев кормили нас в больнице поселка Дрожжино все хуже и хуже. С нами, скарлатинщиками, осталась маленькая сухонькая старушка, которая нам приносила еду. Тогда говорили, что при отступлении наши оставили ей для нас продукты, но видимо они заканчивались, и поэтому еда была очень скудная. На обед, например, к концу моего пребывания в больнице давали маленькую тарелку супа, состоящего из воды, где плавало несколько горошин, на второе - две столовых ложки какой-нибудь каши, на третье -чай без сахара. Завтрак и ужин были также скудными. Чувствовалось, что старушка старалась. Она пыталась растянуть оставшиеся продукты, чтобы их хватило как можно на большее время. Она нас жалела, но что она могла сделать, когда немцы больницу продуктами не снабжали. К концу октября 1941 г. я представлял собой только кожу и кости, а мои руки и ноги были тонкими как спички. На груди торчали ребра, а руки болтались, как рукава на вешалке. Из оставшихся в живых четверых ребят я был самый большой. Может быть, поэтому меня, чтобы я не умер в больнице, решили переправить в детский дом. В начале ноября, когда уже лежал снег на замерзшей земле, меня, скелета, обтянутого кожей, завернули в одеяло, положили на телегу и повезли в детский дом. На мне была только нательная рубашка до колен, и не было даже трусов, а на улице было очень холодно, поэтому я свернулся в этом одеяле, и создавалось впечатление, что в нем лежит маленький ребенок. Когда мы подъехали к детскому дому, из него вышел маленький семилетний мальчик, взял меня в одеяле на руки и, сказав: "Лялечку привезли", не напрягаясь, спокойно отнес меня в детский дом. Там я освободился из одеяла, встал и оказался на голову выше этого мальчика, у которого, когда я выбрался из одеяла, расширились глаза от изумления. Он сказал: "А я думал, что ты лялечка". Так мало я тогда весил. 4 Через некоторое время в комнату, где я был, вошла женщина с мешком и, не обращая на меня внимания, вынула из мешка одеяло, большую наволочку для матраса, маленькую наволочку для подушки и сказала, чтобы я наволочки набил соломой на гумне. Так тогда называли большой амбар или сарай, который был в ста метрах от дома. Я не знал, что такое гумно, но промолчал. Затем она посмотрела на меня и увидела, что я почти голый и без обуви. Она видимо этого не ожидала, потому что все прибывали в детский дом одетыми и в обуви, а я нет. Она подозвала парня старше меня и сказала, чтобы он сходил на гумно за меня. Парень ушел. Женщина показала мне на пустую металлическую кровать, стоящую посередине комнаты, и сказала, чтобы я здесь устраивался, а сама ушла. После того, как мне принесли мой матрас и подушку, я застелил кровать и огляделся. В комнате было с полтора десятка кроватей, застеленных синими одеялами, и больше ничего. Не было ни стульев, ни табуреток, ни тумбочек. Ребята сидели на кроватях. Они спросили, как меня зовут, и откуда я прибыл. Я назвал свою фамилию и имя и сказал, что я из больницы. Они спросили, есть ли у меня родители, так как у большинства их видимо не было. Я ответил, что есть. Так в восемь с половиной лет я стал детдомовцем. Детский дом Детский дом представлял собой деревянное одноэтажное здание длиной около пятидесяти метров. Под частью здания находился каменный полуподвал без окон, здесь была столовая. До войны детский дом был дошкольным, так как поблизости не было школы. Дошкольным он стал и во второй половине 1944 года, когда старших детей перевели в другие детские дома. Личный состав детского дома перед немецкой оккупацией был эвакуирован в село Перевоз Блаксинского района Тамбовской области. Когда пришли немцы, они организовали из детей различных возрастов, от семи до четырнадцати лет, детский дом в освободившемся здании. Данное учреждение называлось "Детский дом Волковский", это было народное название. Но по существу это не было детским домом, просто так сложилось исторически. Скорее всего, это было поместье, трудовой лагерь или колония для детей, но не советского, а царского режима. Немцы ничем нас не снабжали. Так как я попал в детский дом в одной нательной рубашке и без обуви, то я вообще не выходил на улицу до весны 1942 года. В доме не было для меня верхней одежды и обуви. В Нижнем Новгороде (раньше в городе Горьком) по адресу: Холодный переулок, дом 4, был до войны, во время войны и после нее некоторое время детский дом. С 1942 года в нем работала Нестерова 3. А., которая в последствии стала его директором. Я ей рассказал про наш детский дом и 5 попросил ее оценить, что это было за учреждение. Она мне сказала, после некоторой паузы: "Я не знаю, что это такое". То есть условия содержания детей во время войны в Волковском детском доме не соответствовали определению детского дома в его настоящем понимании. У нас было натуральное хозяйство. Старшие ребята пахали, сеяли, сажали картофель, капусту, заготавливали дрова, возили воду. Из ближайшей деревни участие в сельхозработах принимали еще двое крестьян. Видимо они работали в подсобном хозяйстве дома еще до оккупации. Младшие дети тоже принимали участие в посадке картофеля, прополке и других работах. Но кроме всех работ на себя нас немцы еще использовали и для своих разнообразных нужд. Летом нас водили на прополку немецких полей, которые были ближе к "Радиострою", заставляли собирать для них ягоды. Девчата чистили для немцев картошку. Однажды в 1941 году у старших ребят, которые были наиболее здоровые, брали кровь. Как-то летом немцы заставили старших ребят копать какие-то ямы и траншеи в полутора километрах от нашего дома, но зачем, никто не знал. Через месяц мы ночью увидели зарево в этом районе, но не как от пожара красное, а как от наружного освещения белое. Так продолжалось две ночи. А потом мы проснулись от грохота - наши самолеты бомбили это место. Это повторялось два раза. Как нам позднее стало известно, немцы в этом месте создали ложный аэродром. Настоящий аэродром находился в двух километрах от нас, ближе к Смоленску. Половину детского дома занимали девочки, половину мальчики. Если мы кое-когда бывали у дома, то девочки почти никогда не выходили. Некоторым из нас не хватало еды. Поэтому мы ели воробьев, дроздов, грачей и других птиц, гнезда которых были на деревьях и кустах у нашего дома. Мы считали, что чем меньше птичка, тем она вкуснее, поэтому особенно вкусными нам казались воробьи, хотя есть там было и нечего. Однажды, мы дождались, когда в гнездах на липах подрастут птенцы грачей, и сняли их. При этом родители птенцов громко кричали, а потом улетели. Через час прилетела большая стая грачей, и несколько часов они громко кричали, усевшись на деревья. Потом стая улетела, а родители птенцов остались. Иногда летом мы собирали очистки от картофеля, мыли их в реке и жарили на металлическом листе. Мышей в доме не было, а вот крысы были. Мы их ловили и жарили над огнем на костре, привязав за хвост, и смотрели, как на них плавится жир. Но крыс мы не ели. Среди ребят в доме процветала дедомовщина, по аналогии с армейской дедовщиной. Младшие ребята должны были беспрекословно подчиняться старшим. Побоев при неподчинении со стороны старших не было. Было другое. Когда младшие засыпали, к ним в комнату приходили старшие, между ног клали бумагу, вырванную из книг, поджигали ее, и мальчик, который не подчинялся старшим, быстро крутил ногами. Это называлось 6 велосипед. Если и это не помогало, то тогда на следующий вечер его просто душили подушкой на кровати, когда он спал. И когда он уже почти переставал дергаться, его отпускали. Этот прием действовал безотказно. Второй раз быть удушенным не хотелось. Вот один из примеров, когда этот прием применялся. На скотном дворе, недалеко от дома, были две лошади и две коровы. Куда шло молоко от этих коров, я не знал, наверное, немцем доставалось. Но очень редко бывали случаи, когда молоко стояло перед нами в кружке на столе, приблизительно по 150 грамм. Но пить мы его не могли, так как должны были слить его в бутылку, которая шла по кругу. Я так никогда этого молока и не попробовал. Затем молоко старшие ребята меняли у немцев на папиросы и на что-нибудь другое. Если младший не сливал молоко, то его в этот же вечер старшие душили на его же кровати. Как-то ненадолго появился у нас шестнадцатилетний парень, он был старше всех. Так он вечером в одной из комнат на нашей мужской половине дома садился на стол, который брали из канцелярии, изображал какого-нибудь шаха, а нас, маленьких, заставлял лезть под стол и носить его по коридору. Но это мы воспринимали как игру и не обижались на него. Среди шуток особенно запомнилась одна, произошедшая в старшей группе. Одному парню прибили к полу гвоздями ботинки. Он встал, просунул ноги в ботинки и упал. На следующее утро он привязал куртку обидчика к спинке кровати, так как мы все свои вещи вешали на спинки. Тот встал, стал ее снимать, а она не снимается. Он дернул посильнее и порвал куртку. Почти все ребята курили, а девчата нет. У каждого в кармане был самодельный табак и кресало. На детдомовских полях была плантация табака. Когда он вырастал, его большими листьями сушили и размельчали. Почти у всех ребят не было родителей, и они уже привыкли воровать и скитаться по стране и детским домам. Разговаривали они в основном на уголовно-блатном языке, но матом ругались намного реже, чем сейчас наша молодежь. Всего нас было около восьмидесяти человек или немного больше. В старшей группе состав был переменным, так как по достижении четырнадцати лет отправляли в Германию. Мы никогда вместе не собирались. Никаких праздников у нас не было. Новый год мы не отмечали. На учебу ходили не все. Даже когда перед освобождением Смоленска мы ушли в монастырь, то сначала ушли старшие, а потом мы - младшие. Находясь в детском доме, мы даже представить себе не могли, что немцы победят. Все их успехи в начале войны мы считали временными и верили в нашу победу. И это не пустые слова. Почему так было, я не знаю, может быть потому, что мы знали, что наши победили немцев под Москвой и под Сталинградом. Расположение детского дома Детский дом во время войны был расположен в пяти километрах от Смоленска по Рославльскому шоссе. Сейчас это место находится в пределах города. Детский дом стоял на пригорке. С севера и востока в 100-150 метрах от него протекала небольшая река Дресна. На западе от дома находилось гумно (так тогда называли большой амбар или сарай) и небольшой скотный двор. Туда я не ходил, так как однажды лошадь меня чуть не убила своими задними копытами, когда я сзади подошел к ней. На юге, на склоне пригорка были поля, которые простирались до войсковой части. Летом и весной, когда мы не работали, мы могли находиться в пределах детдома и на реке, где рос кустарник и несколько деревьев. В настоящее время на изгибе реки сооружена дамба и образовано озеро, а также почти в описываемых мною границах сооружена металлическая ограда высотой около двух с половиной метров. Летом в 1987 году я был на месте детского дома. Он стоял без окон и дверей, весь разрушенный, никого вокруг не было. Летом 2002 года я тоже был на этом месте. Детский дом был отремонтирован. Рядом с домом была построена водонапорная башня и кирпичная столовая, а невдалеке небольшой домик, видимо для персонала. Территория огорожена забором. Все в доме было закрыто, и никого не было. На асфальте росли кусты. Видимо дом несколько лет пустовал. Кругом сейчас построены дачи. Выяснить тогда ничего не удалось. На юге в полутора километрах от нашего дома была войсковая часть, называемая "Радиостроем". Там было несколько каменных казарм и антенны. В казармах жили немцы и финны. В зимнее время, когда выпадало много снега, старшие ребята привлекались на расчистку территории в эту часть. В летнее время иногда старшие ребята ходили туда на помойку. Они рассказывали, что финны были очень злые. Ребята подходили к помойке, которая была на краю части, один из них наблюдал за дверьми казарм, а другие в это время искали там остатки пищи. Если в это время из казарм выходил финн, а форма у них отличалась от немецкой формы, и если он был вооружен, то наблюдатель давал сигнал, и все сразу убегали. Заметив ребят, финн открывал стрельбу. Если же он выходил без пистолета, то быстро возвращался в казарму за оружием, но наши ребята уже успевали убежать. Может быть, финны просто нас пугали своей стрельбой, потому что никто из наших ребят не был ранен, а может ребята были очень осторожными и успевали убегать. Немцы в "Радиострое" были разные. Были случаи, когда пожилые немцы приходили к нам в дом и показывали фотографии своих жен и детей. Я обычно в это время прятался и старался не показываться им на глаза, а подходил только со спины немца, который садился на кровать и показывал фото своей семьи. Видимо они тосковали по своим детям. Разглядывая фотографии, они называли имена своих жен и детей и спрашивали, как зовут нас. Немцы говорили, что они работали на заводах, воевать с нами они не хотели, но их заставил Гитлер. Эти немцы очень плохо отзывались о Гитлере, а также и о Сталине. Они рассказывали нам, как наша советская власть много людей загнала в лагеря, и там они умерли, а некоторых просто расстреляли. Мы этому не верили и думали, что немцы просто наш советский строй порочат, чтобы свой германский порядок возвеличить. А я вообще не мог понять, как это можно было свой народ уничтожать. Невдалеке от нас в сторону города, где сейчас РТС, был лагерь власовцев. Так мы тогда называли подразделение РОА - Российской освободительной армии. Власовцы - это были наши пленные, согласные служить немцам. Там были разные люди, различных национальностей, и те, кто шел к власовцам после плена, надеясь впоследствии перейти к нашим, чтобы не попасть в немецкие лагеря военнопленных. Они приходили к нам и выпрашивали пистолеты, наганы и патроны к ним, но у нас этого не было. Обычно раз в три месяца из их лагеря к нашим убегала небольшая группа людей и власовцы, думая, что они могли спрятаться у нас, приходили в наш дом их искать. Однажды к мальчику, который болел, пришли несколько власовцев. Среди них был высокий, здоровенный мужчина, который был советским летчиком. Его немцы сбили под Смоленском, и он перешел в лагерь власовцев, чтобы потом сбежать к нашим. Он служил в Советской армии вместе с отцом этого мальчика и рассказал ему об отце. Но через неделю этот мальчик умер, потому что врачей и медицинской помощи у нас не было. Баня Мылись мы редко, поэтому были грязными и чумазыми, а вот девчонки почему-то были чище нас. Летом мы мылись в реке Дресне, протекавшей около нашего дома. Река напоминала ручей, во многих местах в ней воды было по колено. В остальные времена года мы у себя на кухне ночью устраивали баню, один, а иногда два раза в месяц. На кухне в котлах, вмазанных в печи, грели воду и тут же в темноте и тесноте рядом с этими котлами мылись. Доставалось нам, младшим, только по одному, а иногда по два тазика теплой воды. Мыла почти не было, его на всех не хватало, а до нас, младших, оно уже не доходило. Мылись золой. Можно было потереться мочалкой, но и это было счастьем для нас. После бани меняли нижнее белье: трусы и майку. Простыней, наволочек, пододеяльников у нас не было. А мне приходилось хуже всех, так как я заболел энурезом и часто сушил нижнее белье на себе. Матрас из соломы не всегда высыхал за день, и его приходилось переворачивать, но и другая сторона обычно была сырая. Вши и блохи были постоянными нашими спутниками. Мы ловили блох и устраивали соревнования - чья блоха выше прыгнет. Чья блоха прыгала ниже, тому давали по три щелбанца по лбу. Вшей в складках одежды давили ногтями, а весной и летом около дома разжигали костер и над огнем их сжигали, но старались это делать аккуратно, чтобы не сжечь одежду. Страшнее всего было, когда вши были в мошонке и ночью не давали спать. Когда очень сильно чесалась голова, то мы как обезьяны друг у друга вшей вытаскивали из волос и уничтожали. Так как эти паразиты были постоянными нашими спутниками, то особого внимания на них мы не обращали, если они нам не мешали. А вот если мешали, то по утрам вставали и каждый, сидя на своей кровати, раздевшись, давили вшей, а блохи при этом куда-то ускакивали. Происходила как бы цепная реакция - если один давил, то другой, вставший, начинал чесаться, а потом раздевался и начинал тоже давить вшей, затем то же делали и другие. И шло соревнование, кто больше вшей в своей одежде и на себе уничтожит. Тот кто больше всех их у себя уничтожал, становился в наших глазах как бы героем, другими словами самым ловким. Сын полка Как-то весной 1942 года нас вывели из дома. Когда мы вышли, увидели перед домом четверых власовцев, одного немца, и перед ними стоял десятилетний мальчик, одетый во все военное. Не мальчик, а картинка. Меня сразу сильно удивило, что на мальчике были маленькие хромовые сапожки. Я даже представить себе не мог, что бывают такие маленькие сапожки, что их можно сделать. На нем была маленькая фуражка по размеру, гимнастерка и брюки, кожаный ремень с маленькой металлической пряжкой. Все было новое, с иголочки, и такое маленькое. Стоим мы, около полусотни ребят и девчонок, оборванные, полуголодные, с изможденными лицами, тощие от недоедания, а напротив нас власовцы с пухленьким красивым мальчиком, одетым в новую власовскую форму. Власовцы начинают говорить, как у них хорошо живется, и показывают на этого парня. Конечно, мы ни в какое сравнение с этим парнем не шли. Власовцы сказали, что если кто-то из нас захочет к ним придти, то пусть приходит, и они будут его хорошо кормить и хорошо оденут. Я стоял в каком-то оцепенении, потому что не мог себе представить, что можно сделать такие маленькие сапоги. У меня на ногах были сандалии на одну ногу, разного цвета и размера, один жмет, другой велик, и оба «каши просят». Выступил с краткой речью и немецкий офицер, который на ломаном русском языке призывал служить Германии. Затем власовцы спросили, есть ли у нас какие-либо вопросы, и кто хочет к ним придти служить Германии. Никто из нас никаких вопросов не задал, потому что служить Германии никто не хотел. Все молчали, так как видимо эта картина, в виде красивого и упитанного мальчика, на всех нас произвела сильное впечатление. После этого мы все разошлись. Власовцы пошли к себе в свой лагерь, мы к себе в дом. Я стал расспрашивать старших ребят, откуда этот парень и кто ему сделал такие маленькие сапоги. Ребята мне объяснили, что в лагере власовцев есть сапожник, он и сшил ему сапоги. А про мальчика они сказали, что несколько месяцев назад власовцы из детского дома этого мальчика с его согласия забрали к себе. Они откормили его и сшили ему военную власовскую форму. Ребята добавили, что они ему не завидуют и считают его предателем. Также они сказали, что им тоже тогда предлагали идти к власовцам, но из всего детского дома нашелся только один, который к ним ушел. Дурак Как-то летом прибыл к нам упитанный десятилетний мальчик без обуви. Стопы ног у него были красные, наверное, он зимой ходил без обуви. Говорил он плохо, речь его была недоразвита. В отличие от нас он много ел, ему всегда не хватало еды. Было такое впечатление, что он все время голодный. Со стороны он выглядел намного здоровее всех нас, так как мы были худые, а он был полноватый. Он очень быстро все съедал и выпрашивал еду у ребят, а если те зазеваются, то он мог быстро и их еду съесть. На работу он почему-то не ходил: или его воспитатели не брали, или он прятался где-то, когда мы отправлялись работать. Летом нас водили на прополку своих детдомовских полей, где росла картошка и другие овощи, а также немецких полей, где еще росла капуста кольраби. Через некоторое время мы стали задумываться. Что это, работать не хочет, а есть просит и ведет себя по пословице: "Есть охота, а работать лень". Мы восстали и стали говорить, что пусть и он ходит работать, что это мы его кормить должны. И вот однажды с нами оказался этот парень. Мы его чуть ли не силой затащили с собой на поле. Ему объяснили и показали, какую траву надо выдергивать, а какие растения оставлять, и разошлись по полю. Через некоторое время подошли, а он сидит на земле и ничего не делает. А что сделал, то все наоборот: повыдергивал все ростки моркови, а все сорняки оставил. Ребята возмутились и прогнали его с поля. Придя, домой, мы стали рассуждать. Как же так, все ясно, что делать, а он делает не так. И решили его воспитать так, чтобы он все делал правильно. Мы взяли его с собой на другой день. Стали вместе с ним пропалывать, вроде бы он стал делать правильно и понимать, что надо делать. Но как только мы отошли от него, он стал делать все наоборот. Тогда мы поколотили его и опять отправили домой. Мы не понимали, как растущую морковку можно не отличить от сорняка, так как на вид они абсолютно разные. Мы думали, что он нарочно вырывал молодые побеги моркови, чтобы не работать. Мы отважились взять его с собой на прополку в третий раз, так как подумали, что человека всегда можно научить делать простейшие операции правильно. Но, видимо, мы ошибались. Все произошло, как и раньше. Видели эту его "работу" и взрослые воспитатели. Они не хотели его брать на работу, но мы все равно его затаскивали на поля, так как хотели научить работать. И после того, как мы сходили на немецкие поля, и он начал в который уже раз делать все наоборот и вместо того, чтобы выдергивать сорняки, стал выдергивать немецкую капусту кольраби, его в нашем детдоме не стало. Наверное, немцы его расстреляли. Наше стремление к справедливости сыграло роковую роль в жизни этого парня. Немцам такие дети не нужны были. А мы по молодости лет не могли вылечить психику человека, да и возможно ли это было? Фонарик Однажды зимой мы решили сходить на шоссе, которое было невдалеке от нашего детдома. Перед этим ночью прошел снег. Мы вышли на дорогу, ведущую к шоссе, и пошли по ней. Дорога была вся в снегу. В одном месте было видно, что здесь ехала машина и застряла. Кругом были свежие следы. Как мы определили, наверное, здесь прошла грузовая машина с немцами, и на этом месте она застряла, и ее вытаскивали из снега. Было это видимо ночью. И вдруг я увидел что-то блестящее в снегу на обочине дороги среди оставленных немцами следов. Я подошел поближе. В это время и другие ребята увидели металлический блеск в снегу. Мы смахнули снег с этого места, увидели фонарик и подняли его. Он был исправен. Видимо, ночью его немцы уронили, когда толкали машину. В фонарике было два дополнительных стеклышка. Он мог давать, кроме белого, красный и зеленый свет. Нас было четверо. Стали рассуждать, кто первый его увидел, кто поднял, и чей он теперь будет? После некоторого спора решили, что он будет общий, так как все вместе шли, и найденное будет принадлежать всем. Каждый из нас подержал его в руках, и по нескольку раз двигая кнопочками, расположенными на передней крышке, делал то белый, то зеленый, то красный свет. Мы все обрадовались этой находке, и когда возвратились в свой дом, то никому о фонарике не сказали. Игрушек в доме абсолютно никаких не было, и этот фонарик заменял нам игрушки. Ночью под одеялом по очереди мы играли с этим фонариком.Так продолжалось несколько дней. А потом он исчез куда-то. Кто его взял, мы не знали. Стали расспрашивать друг друга, кто кому передавал, кто последний его видел, но так ничего и не выяснили. Кто-то его украл у нас. Жаль было расставаться с этим фонариком. После его исчезновения мы еще несколько дней вспоминали о нем. Лунатик Так как электрического освещения у нас не было, то в зимнее время мы ложились спать пораньше и обычно рассказывали всякие истории, пока не засыпали. Однажды утром ребята мне сказали: "Куда это ты ночью ходил раздетый?" Я принял это за шутку, так как я спал и никуда не ходил и вообще проснулся вместе с ними. Потом, через некоторое время, они опять стали у меня выпытывать: куда это я по ночам хожу? Я же все отнекивался и думал, что они меня разыгрывают. Стояла зима. На улице был мороз. Как это я раздетый да еще без обуви мог быть на морозе? Я этого себе не представлял. Видимо, ребятам тайна моего ночного исчезновения из дома не давала покоя. Они рассказали об этом директору детдома и затем совместно устроили на меня засаду. И вот стою я в коридоре весь замерзший, в одной нательной рубашке, и прихожу в сознание. Говорят: "Никогда не будите лунатика". И это правда. Это жуткое состояние перехода от бессознательного состояния в сознательное состояние я сам на себе испытал. Во время входа в сознание мне стало очень плохо. Меня поддержали, так как, видимо, я не смог устоять на ногах, стали успокаивать, повели в комнату, уложили на кровать, и я уснул. Прошло более шестидесяти лет, но это жуткое состояние, когда меня разбудили в коридоре, я помню и сейчас. Эти ночные хождения на морозе без одежды и обуви, по-видимому, сказались в дальнейшем, так как теперь у меня отморожены пальцы ног и рук, уши, нос и даже глаза. Лунатизм или сомнамбулизм по научному это особый вид помрачнения сознания, при котором человек на протяжении нескольких минут (а иногда и часов) автоматически совершает действия, которые иногда не обусловлены реальной необходимостью. Лунатизм встречается после тяжелых психических потрясений, у легко возбудимых детей. Все происходящее в состоянии лунатизма не осознается и полностью забывается. Куда я ходил по ночам и что делал, я не знаю. Наверное, я уходил не очень далеко от дома, так как остался живой. В то время действовал комендантский час, и в ночных пешеходов можно было стрелять без предупреждения. Ягоды Стояла жара. Была макушка лета - середина июля. Как-то в это время воспитательница собрала с десяток маленьких ребят и девчонок и сказала, что пойдем собирать ягоды. Мы обрадовались, так как сидеть дома в жару не хотелось, да и за ягодами нас пригласили в первый раз. Конечно, и ягод хотелось покушать, но что-то нас настораживало, не верилось, что такое благо на нас свалилось. Воспитательница взяла сумку, в которой были бидон и кружки, и мы пошли на юг от дома. Через полчаса дошли до перелеска, где росли кусты, невысокие березки, а кругом была зеленая трава, среди которой можно было заметить красненькую ягоду - землянику. Воспитательница раздала нам кружки и сказала, что будем собирать ягоды для немцев. Вот что нас настораживало - поняли мы. Почему это мы должны собирать ягоды для немцев, мы не знали, да и не хотели. Кто-то из ребят спросил: "А почему для немцев?" Воспитательница ответила: "Немцы приказали набрать им ягод". Затем она добавила, что каждому надо собрать по кружке земляники. Все разошлись по перелеску. Девчонки старались быть ближе к воспитательнице, а ребята подальше. Стали собирать, но ягод оказалось не очень много. Кое-как мы набрали по половине кружки и стали думать, а что это мы немцев кормить ягодами должны? И давай одну ягоду в кружку класть, а другую себе в рот. Часа через два воспитательница кричит, что скоро будем заканчивать собирать, так как видимо она, и девчонки уже собрали почти по полной кружке. Но как быть? Надо собрать по кружке земляники, а у нас от силы только две трети кружки, и то не у всех ребят, у некоторых только по половине. В это время кто-то из ребят предложил, что раз немцам нужно по кружке, то давайте написаем в кружку, ягоды всплывут, и будет целая кружка. Некоторые ребята сначала испугались, а вдруг это обнаружится, и тогда нам попадет. Но потом рассудили, что ягоды будем ссыпать в общий бидон, и виновников уже не найти. Решили это никому не рассказывать и держать в тайне от всех. И когда воспитательница стала кричать, что заканчиваем собирать, и идем домой, мы зашли за кусты, и каждый в свою кружку написал так, чтобы было видно, что ягод целая кружка. Затем мы подошли к воспитательнице и, показывая ей целую кружку ягод, ссыпали их в бидон, который она держала в руках. И каждый из нас при этом думал: "Пусть теперь немцы едят нашу землянику". Не знаю, понравились ли немцам наши ягоды, но больше мы за ягодами не ходили. А жаль, мы бы еще что-нибудь придумали. Станковый пулемет "Максим" Все это происходило летом 1942 года. Невдалеке от нашего дома была силосная яма диаметром приблизительно три метра. Кто-то из старших ребят узнал, что при отступлении наши солдаты бросили туда пулемет и утопили его. Наша компания ребят, где был и я, загорелась идеей достать его из ямы. Это была наша тайна. Никому из взрослых, да и другим ребятам детского дома, мы об этом не говорили - таков был уговор. Старшие ребята сказали, что если кто проболтается, то он будет считаться предателем, и его покарают как предателя. Пулемет утонул в силосной яме, и его не было видно, но все мы были уверены, что он там есть. Различными способами мы пытались установить, есть ли пулемет в этой жиже и кашице из травы, представляющей собою болото, в котором можно утонуть. К этой яме подходили несколько дней. Длинной палкой установили, что что-то твердое есть в яме. Так как все пытались делать скрытно, то из дома выходили по одному, а не все сразу, и затем собирались у ямы. Кроме того, ходили туда на короткое время, чтобы взрослые не заметили долгой отлучки из дома. Несколько раз мы его поднимали, но он срывался и уходил на дно, так как весил около шестидесяти пяти килограммов. Вытащить мы его никак не могли, у нас не хватало сил. Тогда достали где-то старые веревки, и в очередной раз кое-как приподняли пулемет, просунули веревки под часть пулемета, и с разных сторон ямы стали поднимать. Веревки оборвались, и пулемет опять ушел на дно. Так через неделю мы набрались опыта, как пулемет поднять ближе к поверхности, а вот вытащить его не смогли. Все наши попытки подтащить его к краю ямы ни к чему не привели. Пулемет из ямы поднимался только вертикально по центру этой силосной ямы. Создавалось впечатление, что внизу к нему был привязан какой-то груз. Что делать? Кто-то сообразил через яму перекинуть бревно и с бревна поднять его вверх, а затем уже по поверхности подтащить к краю ямы. Но надо было где-то взять длинное бревно, скрытно его принести к яме, чтобы взрослые, да и свои ребята не заметили. Рядом с ямой была дорога, а за ней вдоль дороги кусты. Бревно нашли и спрятали за кустами. И вот наступил решающий день. Во второй половине дня мы собрались у ямы. Накатили на яму бревно и с него подняли пулемет и уже тогда подтащили его к краю ямы, вытащили из нее и выкатили на дорогу. Радостные мы все пытались руками дотронуться до пулемета и погладить его, столпились вокруг него, и каждый из нас думал, что сможет из него пострелять. Но случилось непредвиденное. Мы, увлеченные пулеметом, не заметили, как рядом с нами, как из-под земли, выросли трое здоровенных и очень высоких власовцев. Не говоря ни слова, они взяли наш пулемет и покатили по дороге в свой лагерь. Все произошло так быстро, что мы ничего сообразить не смогли. Мы стояли в каком-то оцепенении. Была такая обида, что ни кричать, ни драться мы не могли. Уж очень неравные были наши силы. С одной стороны трое здоровенных мужчин, с другой несколько хилых и изможденных ребят. В голове сразу мелькнула мысль, что кто-то нас предал, а власовцы все знали и пришли как раз, когда мы, наконец, после таких наших мучений вытащили из ямы пулемет. Так и не удалось нам из него пострелять, и наша мечта рухнула. Но кто нас предал, мы так и не узнали, видимо, плохие конспираторы мы были, или среди нас был предатель. "Расстрел" Однажды, когда мы находились у силосной ямы, которая была расположена недалеко от дома, и выясняли, есть ли в яме пулемет "Максим", на дорогу к нашему дому из перелеска вышел молодой немецкий офицер. Мы отошли от ямы и сделали вид, что ничего не делаем, а просто стоим на дороге. Подойдя к нам, этот офицер посмотрел на меня, схватился за кобуру и стал вынимать пистолет. В этот момент ребята закричали: "Беги!". Но куда бежать? Можно было бы бежать за кусты, которые росли с одной стороны дороги, но тогда офицер погнался бы за мной и догнал или застрелил бы меня. Я знал, и все ребята тоже, что немцы, заняв Смоленск, убили всех цыган, которые были черноволосыми, а также убивали и евреев, а я был черноволосый. Немец быстро схватил меня за шиворот и потащил в кусты расстреливать. Ребята закричали: "Иван!" Я в это время смотрел на немца снизу вверх и увидел, как он повернул голову, как бы соображая, что ему говорят. В это время мои будущие товарищи как закричат хором: "Иван, Иван, Иван!" Они кричали очень громко. Тогда немец, не выпуская меня, вышел из кустов на дорогу и повел меня в детский дом. После выяснения моей национальности, так как мое отчество Иванович, немец отпустил меня. Так, благодаря находчивости ребят, я остался жив. После этого случая мне было приказано не выходить из детского дома без сопровождения. Изредка около нашего дома проходила маленькая старушка, похожая на еврейку. Старшие ребята при виде ее шутили: "Вот еврейка идет". А она говорила, что она не еврейка, и показывала справку, выданную немецкими властями, что она русская. Без этой справки ее могли расстрелять. Через много лет на празднике Дня милиции я спросил у женщины-консультанта, полковника милиции, является ли насилием со стороны немцев то, что меня хотел расстрелять немецкий офицер. Она ответила, что раз меня не расстреляли, значит, насилия не было, а вот если бы расстреляли, то было. Почему же тогда у нас судят людей за попытку убийства? По существу это незаконченное убийство. Листовки Стояла зима. Поля были покрыты снегом. Кругом, куда не кинь взгляд, все было белое-белое. И вот однажды, проснувшись и выйдя из дома, мы увидели на полях вокруг дома и ближе к шоссе какие-то синие и желтые бумажки. Их разносил по полям ветер. Кое-где валялись в снегу небольшие пачки этих бумаг. Конечно, мы побежали собирать их. Хотя мне было уже девять лет, хорошо читать я не умел, а знал только отдельные буквы. Старшие ребята сказали, что это листовки и стали их читать. В них было написано про сына Сталина, который якобы перешел к немцам, и ему у них живется хорошо. В листовках сын Сталина призывал наших солдат и офицеров переходить на немецкую сторону. Там также писалось, что немцы гарантируют перешедшим на их сторону жизнь, и у них им будет хорошо жить. Мы не знали, правда, это или нет. Многие из нас в это не верили и думали, что это просто немецкая агитация, но были и такие, которые верили немцам. В то время мы всегда пытались докопаться до истины, потому стали думать, зачем на наших полях эти листовки. Потом мы сообразили, что, наверное, их должны были немцы сбросить с самолета за линию фронта на советскую территорию. Аэродром с немецкими самолетами находился в двух километрах от нашего дома в сторону города. Но почему листовки оказались у нас? Мы стали думать, как они могли попасть к нам и решили, что из типографии их везла машина на аэродром, она перевернулась, и листовки разлетелись по полям. Все наши предположения были логичны. Но если типография была в городе, то машина не должна была из города дальше аэродрома уехать, а так она перевернулась в двух километрах перед аэродромом, но с другой стороны от города. Как это могло быть? Мы решили, что, так как наш дом и аэродром были расположены рядом с Рославльским шоссе, то видимо типография, где листовки были напечатаны, была не в Смоленске, а в Рославле. Был и второй вариант. Может быть, немецкий самолет с листовками потерпел катастрофу. Но о разбившемся самолете мы ничего не слышали. Был и третий вариант. Машина перевернулась у аэродрома, и листовки сильным ветром разнесло на многие километры. Но какой из этих вариантов верный, мы так и не узнали. Бутерброд Стояла хорошая погода. Было тепло и солнечно. Сегодня почему-то нас на работу никого не послали, видимо было воскресенье. Двое старших ребят решили сходить в город, который был расположен в пяти километрах от нашего дома. Зачем они собрались туда, я не знал. Они взяли меня с собой. Мне было нельзя выходить из детдома, но они сказали, что будут меня защищать, и мы пошли. Шли по шоссе. Как только кто-то шел нам навстречу, я уходил подальше от дороги, и ребята сходили с обочины тоже. Вошли в город. Изредка попадались гражданские лица, немцев не было видно, может быть, было обеденное время, подумали мы. Ребята сразу прошли несколько улиц, и зашли во двор большого пятиэтажного дома из белого кирпича. Дом был построен в форме буквы "С" и имел восемь подъездов. В центре двора стояло несколько мусорных баков, наполненных различными пустыми металлическими банками из-под консервов. Надо сказать, что если же нам попадалась где-то целая вздутая банка с консервами, то это был для нас праздник. Считается, что такие консервы есть нельзя, но мы с удовольствием съедали. Во дворе немцев не было видно. Мы быстро порылись в этих баках, кое-что взяли и пошли назад другой дорогой. Подошли к земляному кургану, и пошли вдоль крепостной стены из красного кирпича. Пройдя вдоль стены, мы вышли на край площади, и пошли к шоссе, которое привело бы нас к нашему дому. В это время мы неожиданно увидели немецкого офицера, идущего нам навстречу. Видимо мы разговаривали между собой и потеряли бдительность. Бежать было поздно. Ребята вышли вперед, а я стал за ними прятаться. Не доходя до нас несколько шагов, офицер остановился и сказал: "Ком!", показывая на меня. На вид офицеру было тридцать-тридцать пять лет, гладко выбритый, в новенькой форме с красным кругом на рукаве, где на красном фоне был изображен фашистский черный знак. Офицер был с пистолетом на одном боку и с кожаной офицерской сумкой на другом, без улыбки, но с дружеским взглядом. Он снял с плеча сумку и полез в нее. Мы подумали, что он достанет бумагу и карандаш и станет нас расспрашивать и записывать, откуда мы. Но произошло совсем другое. Он вынул из сумки что-то завернутое в белую пергаментную бумагу и, не говоря ни слова, подал мне, застегнул сумку и пошел дальше. Ребята обступили меня. Я осторожно развернул бумагу. К нашему удивлению в ней оказался бутерброд из серого хлеба и куска колбасы. Первая мысль, которая сразу у всех нас промелькнула в голове, зачем он это сделал, и не отравлен ли бутерброд? Мы стали спорить, что немецкий офицер не может просто вот так дать нам бутерброд, хотя вид у меня был такой, что мне можно было подать. Как поступить: выбросить отраву или попробовать? Мы шли к себе домой по окраине города, и спорили, но запах колбасы не давал нам покоя. Через десять минут решили так: кто самый храбрый, тот пусть попробует немного, а потом, если он сразу не умрет, то можно будет бутерброд разделить на троих. Один из нас откусил немного, и мы пошли дальше. Через пять минут смотрим, а он живой, и тогда мы разделили бутерброд на три части и съели его. Для меня этот маленький кусочек колбасы был единственным, съеденным за два с половиной года оккупации. Посылки Посылки в то время были разными: одни краденые, другие полученные. Сначала о краденой. Один из наших парней кое-когда незаметно исчезал из детдома, но утром его всегда можно было видеть на его кровати, стоявшей в самом углу комнаты. Он ни с кем не общался. Изредка мы у него видели конфеты и печенье. И вот как-то летним вечером подъезжает к нашему дому крытая машина и полицаи из нее выволакивают этого парня. Лицо его было все в крови, и стоять сам он не мог. Полицаи приволокли его в нашу комнату, где стояла его кровать, и стали делать обыск у нас. Видя, что они сделали с нашим парнем, мы, стоя каждый у своей кровати, начали на них кричать, что они издеваются над детьми. Тогда один из полицаев передернул затвор автомата и закричал, что всех сейчас перестреляет, и сделал один выстрел. Мы сразу все, как по команде, бросились под свои кровати. После осмотра матраца и подушки этого парня, полицаи уехали. Этот изуродованный парень несколько дней лежал и никуда не ходил, а мы ему приносили еду. Как потом мы выяснили, он украл на почте у немцев посылку. Но затем он куда-то исчез из детдома. Может, попался на очередной краже и его пристрелили, а может, куда-то сбежал. Теперь о полученной. Приходит в комнату женщина, которая была директором детдома, и отдает мне маленькую посылку размером 7x8x4 см. На ней штампов не было. Просто написано: "Детский дом Волковский. Минину Жене". Я развернул ее. Сначала лежало маленькое письмо. Читать я толком не умел, и мне ребята прочли, что там было написано: "Мы живем в Баварии. Кормят нас хорошо, пьем пиво. Один из нас разбился, прыгая с парашютом со скалы. Привет ребятам". В посылке были две маленькие пачки печенья и две пачки конфет размером с охотничий патрон. Я сразу стал делиться с ребятами конфетами и печеньем, но никто из ребят брать их не стал, так как это были немецкие продукты, да еще присланные из самой Германии. А ничего немецкого они не хотели иметь. И в то же время они могли облизать найденную немецкую консервную банку, а вот непосредственно присланное из Германии они воспринимали как бы подкупом. Съесть эти сладости - значит поддержать немцев. Но так как посылка была прислана мне, то мне и пришлось это съесть. Конечно, после отказа ребят от конфет и печенья, сладости с трудом лезли мне в горло. Но что было делать, не выбрасывать же их. Это были единственные конфеты и печенье, съеденные за годы оккупации. Учеба К началу войны мне было уже восемь лет, но читать я не умел. Смутно помню, как до войны я брал газету, расстилал ее на полу, смотрел на большие буквы, которые были в газете, пытался из них складывать слова, но ничего понять не мог, так как букв я не знал. Хотя устно я считал до ста, а вот читать так и не научился. В детском саду, куда я ходил до войны, нас не учили, родители тоже не учили. Они мне говорили: "Вот пойдешь в школу, там и научишься". Я рос болезненным ребенком, все детские болезни ко мне приставали, а некоторыми инфекционными я почему-то болел по два раза. Поэтому было решено отправить меня в школу в восемь лет, но грянула война. И вот в детском доме нас начали учить. Немцам для работы нужны были люди, которые бы умели только читать, писать и считать. Поэтому они издали учебники для начальных классов на русском языке. Никакой политики в этих учебниках не было. Простые короткие рассказы о временах года и о животных на полстранички были в учебнике по чтению, а в учебнике по арифметике тоже простые задачи, купил на базаре столько-то и за столько-то. Ходили на занятия только зимой. Старшие ребята в возрасте 11-14 лет ходили обязательно, но иногда и мы, младшие 7-10 лет, ходили с ними. Учебников было всего несколько, так что даже посмотреть их не всегда удавалось. Учились в столовой, в тесноте и темноте. Кое-как рассаживались по лавкам за длинными столами по 10-12 человек по возрастам, то есть по классам. Бумаги, карандашей, ручек, чернил, ничего этого у нас не было. Дежурный, кто-нибудь из старших учеников, раздавал каждому грифельную доску размером с тетрадочный лист, грифельную палочку и клал сырую тряпку на стол для всех. На этих досточках грифельной палочкой мы писали буквы и цифры и, когда надо, стирали их сырой тряпкой. Учителем был какой-то злой мужчина, одетый в темную одежду. Помещение, где мы учились, имело форму буквы "Г". Я сидел так, что доски и учителя не видел, и не знал, что он там изображал. Он подходил то к одному столу, то к другому и говорил, что надо делать. Так он обходил все столы, а когда подходил вновь, то мы, младшие, делали вид, что его не поняли, или не все сделали, или сделали не так. Нам учитель уделял мало внимания, больше учил старших. Мне трудно приходилось, так как с одной стороны я хотел научиться читать, писать, считать, потому что мне было уже девять лет, а я ничего не умел, а с другой стороны надо было делать вид, что я ничего не понял и ничего не умею. У нас, почти у всех, был негласный уговор учиться условно на двойки и колы. Условно, потому что никакого журнала у нас не было (бумаги вообще не было). Учитель знал только отдельных старших учеников и учениц, а всех не знал. Если учитель говорил, что ты заслуживаешь двойку, то мы считали, что подбили немецкий танк. Если он говорил, что ты тупица и заслуживаешь единицу, то мы считали, что подбили немецкий самолет. Правда, в придачу к "самолету" можно было получить и подзатыльник от учителя. Кое-когда моя учеба оценивалась и на тройку, но вот чтобы на четыре и пять - такого не было, в основном у меня были двойки и колы. Не удивительно, что в следующий класс после зимней учебы, была переведена только одна девочка, какая-то родственница заведующей, как говорили тогда. Все же остальные остались на второй год, и это была наша победа над немецким режимом. Один раз я, как-то по обыкновению, не слушал учителя, разговаривал, зазевался, и он так ударил меня по голове, что я подбородком разбил грифельную доску, и у меня пошла кровь. После этого, так как писать стало не на чем, да и текла кровь, я вынужден был уйти с занятия. Доставалось и другим ребятам, в основном мальчикам. Рукоприкладство со стороны учителя было обыденным делом, и мы воспринимали это нормально, но вот чтобы до крови дело дошло, как со мной, это было большой редкостью. Занятия продолжались приблизительно по два часа. Мы все расходились очень довольные, а учитель оставался в помещении злой-презлой, потому что он не выполнял немецкую установку выучить нас читать, писать, считать, решать задачи. Были случаи, когда старшие ребята хвалили после занятий того, кто оказывался самым "тупым". Уже после освобождения от немцев, будучи в детдоме, в конце 1943 года, я пошел в десятилетнем возрасте в первый класс сельской школы, расположенной в трех километрах от нашего дома. Переехав к отцу в Смоленск, в начале 1944 года я пошел в первый класс средней школы №7 города Смоленска, которую закончил с медалью в двадцатилетнем возрасте. В настоящее время эта школа называется гимназией имени Пржевальского, и ей в 1986 году исполнилось 200 лет. Со своей первой учительницей Атрошенко Евгенией Георгиевной я поддерживал связь до ее кончины в восьмидесятишестилетнем возрасте 11 ноября 2006 года и, будучи в Смоленске, всегда приходил к ней. Тесаки Прямо от детдома на запад в поля уходила проселочная дорога. С одной стороны вдоль нее росли небольшие деревья и кустарники. Однажды глубокой осенью невдалеке от дома в этом кустарнике мы, трое ребят, стали разводить костер. Спичек у нас не было, но у каждого в кармане было кресало из кремниевых камушков и мох. Мы камушками высекали искры в мох, он тлел, а затем дули на него, появлялся дым, а потом огонек. В него подсовывали сухую березовую кору, сухие тонкие еловые веточки, и костер разгорался. Для костра стали собирать сухие сучья в кустарнике, и под одним небольшим деревом, в корнях его, обнаружили нору. Засунув в нее руку, я вытащил что-то завернутое в маленькую тряпку. Что это могло быть? Мы оглянулись кругом, не наблюдает ли кто за нами. Развернули тряпку и увидели в ней два немецких тесака, которые одеваются на немецкие винтовки и выполняют роль русских четырехгранных штыков. Эти немецкие штыки мы называли тесаками, они могли служить и ножами, так как были заострены. В это время уже наступил вечер. Тесаки были новые и смазанные маслом. Их лезвия сверкали в отблесках костра. Нас было трое, а тесаков два. Как их разделить и куда их деть? В дом не возьмешь. Кто их спрятал, мы не знали. Мы только предположили, что их могли спрятать власовцы, так как бывали случаи, когда кто-то из их лагеря убегал. Но точно, чьи тесаки, не знали. Мы решили их перепрятать. Но куда? Опять в кусты - их найдут. Рядом было только что вспаханное поле, и мы, завернув тщательно тесаки в тряпку, положили их временно в одну из борозд под дерн, отойдя от кустов шагов на десять, договорившись потом перепрятать в более надежное место. Через несколько дней мы решили проверить наш клад. Пришли на место, где спрятали тесаки, и не нашли их. Мы кругом поднимали дерн, но все было бесполезно. Может мы перепутали место, где их спрятали, а может быть кто-то их уже взял. А мы думали их перепрятать под крыльцо нашего дома и сделать это поздно вечером, когда уже темно будет, чтобы нас никто не заметил. Уже много лет спустя, 13 июля 2002 года, будучи на месте, где мы когда-то спрятали тесаки, я хотел узнать, не находил ли их кто-нибудь. Рядом с этим местом были дачи, но выяснить ничего не удалось. Милостыня Мои товарищи из старших ребят использовали меня два раза для сбора подаяния в соседней небольшой деревне. Мне нельзя было выходить из детдома, но они настояли, и мне пришлось идти. Я был в рваной одежде, в драной шапке и курточке, в штанах с заплатками. Хотя мы были чумазые, но чтобы придать мне более жалостливый вид, они мне еще углем подмазывали лицо. Мы подходили к деревне, и они прятались на окраине, а мне велели идти по домам и собирать милостыню. Ни лая собак, ни мяуканья кошек в деревне не было. Все было тихо. Жизнь как бы замерла. Создавалось впечатление, что деревня пустая. В первый раз, когда мы подошли к деревне, я им сказал: "Я не пойду, потому что в деревне никого нет". На что они ответили: "Иди, иди! Есть". Моим спутникам нельзя было заходить в деревню, там их могли побить деревенские ребята, так как с ними у нас была вражда. А я был маленький, меня могли не тронуть. В деревне была улица длиной приблизительно в двести метров, и дома стояли только с левой стороны, а в конце улицы с правой стороны был хороший дом. Ребята сказали, чтобы я заходил в дома только с левой стороны, а в тот дом не ходил, так как там жил староста деревни, и если он меня увидит, то нам всем здорово попадет! Я подходил к каждому дому и стучался в запертую дверь. Везде меня спрашивали: "Кто там?" Я отвечал, что я из детского дома. Тогда дверь открывалась и меня спрашивали, что мне надо. Жалостливым голосом я просил милостыню. Мне обычно подавали маленький кусочек очень черного хлеба или вареную картофелину, или говорили, что самим есть нечего, и ничего не подавали. Обойдя так несколько домов и набрав немного кусков хлеба и картофелин, я шел к ребятам. За деревней мы, обычно голодные, сразу все съедали. В следующий раз, когда я ходил в эту деревню, то во многих домах, открыв дверь, мне говорили, что я уже был в прошлый раз, и ничего не давали. Так что ходить стало бесполезно. С этой милостыней связана еще одна история, произошедшая со мной в Смоленске уже после освобождения. В то время ребята обычно играли в футбол дом на дом. Команда нашего дома играла с командой дома с аркой с улицы Дзержинского. Мы играли перед этим домом на площади Смирнова, тогда там деревьев еще не было. Началась игра, и вдруг какой-то футболист из команды соперников как закричит, что он не будет играть, так как я вор, бандит и детдомовец. Он был старше меня на несколько лет. Игра остановилась. Все с удивлением смотрели на меня. А он опять стал кричать, что я воровал и собирал милостыню во время войны. Все произошло неожиданно. Я подумал, что он прав, что я детдомовец, но вором и бандитом я себя не считал. Оправдываться я не стал. Мне почему-то стало очень обидно, я забрал свои вещи и ушел. Потом я вспомнил, что этот парень как-то открывал мне дверь в одном из домов в той деревне, где я собирал милостыню. Ребята с нашего двора о том, что во время войны я был в немецком детском доме, ничего не знали, и после этой игры стали меня спрашивать, правда ли, что я был у немцев. Диверсанты После того, как четверо старших ребят 13-14 лет меня спасли от расстрела, они приняли меня в свою компанию. Иногда летом, когда мы были свободны, наша компания собиралась у дома. В это время ребята рассказывали о себе. По сравнению с ними я вообще в жизни еще ничего не видел, но когда они рассказывали о своих похождениях, то я пытался понять, правду они говорят или фантазируют. Приврать они тоже могли. Под конец их пребывания в детском доме они стали меня угощать немецким хлебом в виде маленькой серой буханки. Жизнь их приучила к конспирации, поэтому о своих связях с немцами они не говорили. Когда я спрашивал, откуда у них немецкий хлеб, они говорили, что им дали. Я же думал, что, наверное, своровали. Старшим среди них мне представлялся Вихорев Валерий. Он был рассудительный, и последнее слово обычно принадлежало ему. Говорил он медленно, как взрослый, обдумывая каждое слово. По его разговору казалось, что он намного старше своих лет. Поступки он всегда обдумывал и учил, как надо поступать.