#литературный_календарь@mybookland

10 июля 1937 года родился Николай Александрович Устинов, народный художник России, книжный иллюстратор
https://www.labirint.ru/authors/101879/?p=7207 Николай Александрович Устинов выдающийся русский художник, иллюстратор и пейзажист. Трудно подсчитать, сколько книг проиллюстрировал Устинов для "Детской литературы", "Малыша" и т. д., издательств Санкт-Петербурга, Тулы, Воронежа. Он сотрудничал с издательствами Японии, Германии, Кореи. Участвовал в создании энциклопедии "Что такое. Кто такой" и энциклопедий "Дорлинг киндерсли". Работал художником в журнале "Мурзилка" (с 1963 года), газете "Жили-были", "Роман-газете". Поэтому можно сказать, что Николай Александрович Устинов художник-иллюстратор, которого знают во всём мире.
Вот как Николай Александрович вспоминает о своём детстве. Лучше его никто не расскажет.
" Я не москвич, я лимитчик во втором поколении. Мои родители были московские студенты, потом аспиранты – архитектор-папа из Горького и химик-мама из Рязани. Они познакомились в общежитии на Соколе, потом снимали углы, где первым условием было: чтобы без детей! Мама уехала к своим родителям в Рязань, где в 1937 году появился на свет я. Потом уехала в Москву доучиваться, оставив меня на попечении дедушки и бабушки. Папа с мамой приезжали, когда могли. Папа рисовал; глядя на него, стал пачкать бумагу и я. Он ещё акварелью писал портрет тестя — тот сидит на диване, нога на ногу в сияющих сапогах — дедушка преподавал математику в пехотной школе и носил полувоенный костюм. Кстати, уже после войны, когда я побывал в Сормове, у «папиных» дедушки и бабушки, там висели и их портреты папиной работы, тоже акварелью и тоже на хорошем профессиональном уровне. А из моих произведений этого времени сохранилась некая каракуля, произведённая зажатым в детском кулаке карандашом, и рукой папы подписано, что это такое: «Гусь открыл рот, и виден язычок». Это с моих слов. Когда карандаш стал больше меня слушаться, я всё пытался вождей нарисовать — Сталина с усами, Ворошилова в портупее. Как я любил вождей! Как предмет изображения, конечно... Когда наступали революционные праздники, я в восторге врывался в комнату, крича: «Бабуся, вождей повесили!» Я обожал демонстрации — ухают литавры, трубят трубы, движется толпа, много всего несут — лозунги всякие, ещё какую-то красоту на палках, флаги, и опять же портреты вождей. Очень много красного цвета, ощущения праздника! (Впоследствии, попав в деревню, я всё спрашивал, бывает ли там демонстрация. Очень хотелось! Это в декабре 41-го года!). Помню начало войны – одуряющий запах ромашки, гудение трансформаторной будки, озабоченные лица взрослых. Было воскресенье, мы собирались гулять с дедушкой; не пошли, я не понимал, почему. В воздухе повисла тревога, я это чувствовал, чувствовал, что что-то не так. Отец приезжал на майские праздники 41-го года, а летом он ушёл на фронт. Из-под Риги он отступал до Москвы. Он был артиллерист, капитан. Воевал всю войну, а потом ещё и с Японией, в Маньчжурии. Осенью приехала мама - её НИИ уехал в эвакуацию. Рязань бомбили – окружая Москву, немцы подошли к Рязани на двадцать четыре километра. Бомбоубежище я помню – тесно, скопление хмурых людей, какой-то мальчик кормит печеньем собаку. Было решено, что мама заберёт меня и поедет в деревню, где жил Иван Мефодьич – восьмидесятилетний отец дедушки, дедушка мамы и, стало быть, мой прадедушка. Зимой мама преподавала в сельской школе, летом с другими женщинами работала в поле – полола, жала, вязала снопы. Бывало, проверяет она при коптилке тетрадки – вдруг стучат, зовут её письмо с фронта прочитать. Грамотных-то мало было. Я деревенским был интересен, у меня была хорошая память, я пересказывал сказки, до школы научившись читать, и в нашем доме были привезённые детские книжки. Деревенские ребята были искренними, открытыми, благодарными слушателями. А ещё – я же рисовал! Конечно, рисовал своих любимых вождей, но помещал их в знакомые мне деревенские ситуации – например, изобразил Сталина, который достаёт из подпола свёклу, чтобы к Новому году сварить из неё патоку, а дочь Светлана стоит около украшенной ёлки (в деревне ёлок детям не делали, это остатки рязанских воспоминаний). Или вот ещё что: была у меня книжка Чуковского "Доктор Айболит» с рисунками Е. Сафоновой, так там на одной картинке нарисованы перевоспитанные Айболитом пираты, которые сажают деревья. Моя шкодливая рука населила этот сюжет членами Политбюро, которые тоже сажают деревья, а на переднем плане стоит босиком дедушка Калинин с саженцем на плече, а остальные копают – работают. С бумагой тогда проблемы были, школьники сами сшивали себе тетради из чего придётся, даже подчас на бересте писали. Мама как зеницу ока хранила несколько листочков в клеточку, чтобы писать на фронт письма, а я их нашёл и, разумеется, изрисовал, гад такой.
А осенью произошли изменения: приехали из Рязани бабушка с дедушкой; дедушка стал преподавать в сельской школе, а мама уехала в Москву – вернулся из эвакуации её Институт азота, но жилья не было, она скиталась по углам, пока не осела в том же общежитии на Соколе. Я оставался со стариками.
Шло время; мама, когда могла, наезжала из Москвы. От Шилова, где железная дорога, приходилось иной раз доходить до Летников пешком, везя вещи на салазках восемнадцать километров. Салазки занимались у знакомой учительницы в Шилове. Она привозила мне лекарства – те, что удавалось получить по карточкам, книжки и рисовальные принадлежности. Какие книжки! "Золотой ключик" Толстого, "Рассказы о животных" Чарушина с его же картинками или старинный том со старинной орфографией – "Индейския сказки" – с ума сойти! "Приключения Тома Сойера", "Приключения Мюнхгаузена"!
"Мюнхгаузена" я читал вслух в своём втором классе. Непосредственно у дедушки я в школе не учился, учился у Клавдии Ивановны Богословской. Интересная разница между сельской и московской школами: в Москве, если ты болел и вернулся в школу, тебя не спросят уроки – не у кого узнать, что задали. В деревне знают, что одноклассник живёт в двух шагах – и пару тебе поставят на общих основаниях. В 1948 году, кончив четыре класса, я поступил в первый класс Московской средней художественной школы. В этом первом классе были общеобразовательные предметы пятого класса, плюс предметы специальные – рисунок, живопись, композиция. Атмосфера в школе была удивительная, ученики были фанатично преданы общему делу, общему интересу – рисованию. Может быть, напрасно нас заставляли по полгода долбить карандашом гипс, но элементарно не учили помещать предмет в пространстве, может быть, напрасно отсутствовала как предмет изучения композиция – тут мы брели впотьмах. Изображайте, дескать, то, что видите вокруг, и хватит с вас! На первом просмотре мне поставили по композиции жирную двойку – я представил множество батальных сцен, каких-то там индейцев-рыцарей и др. Была и какая-то уличная сцена, сделанная нехотя, и в самом деле отвратительная. Наверное, её-то мне и засчитали, а остальное – вне закона!
В Художественной школе была прекрасная библиотека со множеством немецких книг по искусству; мы их листали, но почему бы не вмешаться педагогу и пояснить на классических примерах, как надо и почему? Почему бы со страшной силой не заставлять нас беспрестанно, везде, делать наброски с натуры, чтобы легко рисовать, легко сочинять! Нет – опаскудевшие гипсы… Может быть, это «умерщвление плоти» и имело смысл, но только в дисциплинарном отношении. Тем не менее нескольких педагогов вспоминаю с благодарностью и нежностью. Первым номером, конечно, – это Андрей Петрович Горский! Мне кажется, что я профессионально занимаюсь рисованием именно благодаря этому человеку. Кончив Суриковский институт, молодой, с горящими глазами, он пришёл к нам в начале пятого (т.е. девятого) класса. Нам, пятнадцатилетним, он говорил «вы». От него мы в первый раз узнали, что старинная русская иконопись есть глубокое, высочайшее искусство. Он приносил большие фотографии с произведений старых мастеров (как сейчас помню – Эль Греко «Погребение графа Оргаса». Там чёрная, в белых воротничках толпа испанских грандов и – портрет на портрете!), это он показывал применительно к нашей работе: мы писали маслом натурщицу, по пояс. Какие у Эль Греко лица, чудо какое-то!
«А вот так, – сказал Андрей Петрович, – не надо делать!» И показал картинку, напечатанную в солидном журнале к столетию Гоголя – спиной к зрителю изображён аплодирующий Белинский, а из-за его плеча видна немая сцена из «Ревизора». «Смотрите, какой детский лепет! Механически составлены вместе эта сцена и эти козявки на сцене, безо всякой пластической связи!» Это было очень убедительно – не всякое случайное сопоставление предметов есть композиция! К сожалению, Горский пробыл у нас только полгода: в конце декабря пожаловал на просмотр директор Суриковского института Фёдор Александрович Модоров и начал при нас распекать его: вы-де ничему их не научите, они у вас чернят и т.д. Андрея Петровича у нас не стало, но последнее свидание нам, всей группе, он назначил в Третьяковке. Проведя нас по залам, он преподал последний урок. Остановившись у «Чуда Георгия о змие», он сказал: «Видите, как эти все линии – копьё, нога коня, контур горы, сходятся, как удар, в одно место – в змия, какую энергию они несут! Учитесь у стариков компоновать!» И так далее, о многих вещах он говорил, так прощался с нами…
Мы учились и друг у друга; кругом было много талантливейших ребят, на которых равнялись, которым подражали. Люди, которых я знаю шестьдесят лет, с которыми дружу до сих пор – главным образом они оттуда, из школы.
А с 1955 по 1961 год я учился в Московском государственном художественном институте имени В.И. Сурикова. Учился на графическом факультете у Б.А. Дехтерёва, Ю.П. Рейнера, М.М. Черемных, гравюрой занимался под руководством М.В. Маторина.
В школе и институте я всё карикатуры рисовал, и даже свою будущую работу представлял именно как работу в «весёлой» книге; были прекрасные примеры в лице К.П. Ротова, А.М. Каневского или Вити Чижикова. Михаил Михайлович Черемных по-ощрял меня, я даже раза три напечатался в «Крокодиле»; дипломной работой был «Клоп» В.В. Маяковского, но потом жизнь показала, что карикатура – дело не моё… Получилось так, что я медленно перетёк в лирическую книжку, в книжку о природе, о деревне, о животных.
Я несколько лет рисовал в зоопарке животных, и ещё мы в 1967 году купили деревенскую избу под Переславлем-Залесским. Это полностью заслуга моей жены Юлии Петровны, она сначала даже преодолела моё сопротивление. Но сейчас я считаю, что это было огромное для меня событие. В этой избе я сделал и Пришвина, и Геннадия Снегирёва, и Соколова-Микитова, и стихи о природе русских поэтов – почти с натуры, а также русские сказки. И русскую классику – Тургенева, Толстого...
Продолжаю делать книжки. Затрудняюсь назвать их число, но оно трёхзначное…"
Подготовил Дмитрий Мацюк специально для Букландии https://vk.com/photo-59266949_358072007