Беда была в том, что он всегда находился в состоянии подпития. И на этот раз он тоже был нетрезв, а увидев, что пострадавшая сама прима-балерина и что случай не совсем простой, перепугался. Он сбегал в массажную и принёс флакон хлорэтила — замораживающего кожу средства. — Где болит? — Вот здесь и здесь, и здесь… — нога в этих местах быстро опухала. — Так, это у тебя гематома, кровь накапливается. Сейчас помогу, — он начал поливать кожу тонкой шипучей струёй, она покрылась коркой инея. — Ну, как — полегчало? — Немного легче. Фадеечев недовольно качал головой: — Майя, надо срочно ехать в ЦИТО. (ЦИТО — это Центральный Институт Травматологи и Ортопедии, там было отделение спортивной и балетной травмы, у балетных была проложенная дорога). Для верности Женька добавил ещё замораживающего — на дорогу, так что кожа покрылась ледяной коркой. Как-никак — артистка-то народная, они все капризные. Плисецкую отнесли на руках к машине. Балетным не привыкать носить балерин. У Фадеечева был микроавтобус «Фольксваген», редкость в те годы, купленный за иностранную валюту в одну из заграничных поездок (у него был дог — громадная псина, в другие машины он не помещался). В автобусе было удобней уложить Плисецкую на заднее сидение. В приёмном отделении ЦИТО поразились, увидев, как Фадеечев вносил на руках и кого — саму Плисецкую! Сёстры обомлели от неожиданности, врач растерялся, срочно позвонил в отделение спортивной травмы: — Поступила народная артистка Майя Плисецкая. У неё травма. Пока записывали и оформляли историю болезни, слух о поступлении знаменитости распространился по всем шести этажам института и любопытные сотрудники приходили посмотреть на знаменитость через открытую дверь. А сама знаменитость лежала на топчане, стонала и морщилась от боли. Отделением травмы заведовала профессор Зоя Миронова, бывшая чемпионка по конькобежному спорту. В спортивном мире у неё было авторитетное имя. Для важной пациентки её вызвали с операции, пришлось ждать. Наконец, Миронова пришла с двумя молодыми ассистентами. Она осматривала и щупала ногу, ассистенты с почтением глядели на Плисецкую, а она вскрикивала от боли, когда Миронова сгибала и разгибала её ногу. — Майя Михайловна, у вас разрыв мышцы. — Разрыв мышцы?! Что надо делать? — Наложим вам гипсовую повязку и положим в моё отделение. — В отделение? А домой нельзя? — Нельзя, надо за вами наблюдать хотя бы неделю, пока боль не пройдёт. Плисецкая не очень хорошо понимала, чем грозит разрыв мышцы, что такое гематома, которую упомянул Женька, и почему нужна так надолго гипсовая повязка. Больной, которого осматривает и лечит доктор, никогда не знает до конца всех деталей своего диагноза и всей методики лечения. А больные с травмой к тому же всегда находятся в состоянии психологического шока, им не до расспросов. Но надо верить и слушаться. Миронова дала указание ассистентам наложить длинную гипсовую повязку: — От пальцев стопы до середины бедра, и найдите для Плисецкой отдельную палату, одноместных палат у нас очень мало. Сама она гипс не накладывала — это ниже её квалификации, а у ассистентов в этом достаточно опыта. Но надо было врачам понимать, с какой ногой они имеют дело. Для балерины нога — это её инструмент. А нога такой балерины — это драгоценный инструмент. С ней надо быть очень осторожным. Чтобы мышца срослась в правильном соотношении, стопе надо придать положение под прямым углом, иначе возникнет тугоподвижность в голеностопном сутаве — это гибель для балерины, которая танцует на пуантах. Но понимания всего этого у ассистентов было мало, а Миронова не уточняла. К тому же в СССР не было хороших прогипсованных фабричных бинтов, их не производили. (По всей стране санитарки в больницах накатывали их вручную; гипсовый порошок был плохого качества, с большим процентом серого кальция, с комками. Они просеивали его через обычное сито, потом расстилали бинт, посыпали его порошком и сворачивали. Получался рыхлый комок). Ассистенты наворачивали на ногу Плисецкой смоченные в воде бинты. Процедура была болезненная — ногу надо поддерживать в правильном положении, каждое сотрясение отдавало в разорванный участок. Квалифицированно, для предохранения кожи от ожога гипсом нужно предварительно смазать её вазелином, потом намотать на ногу мягкую прокладку, а уже поверх неё наворачивать гипсовые бинты. Но этого почти никогда не делали, и Миронова об этом ничего не сказала. Так что гипсовые бинты наложили прямо на замороженную кожу. Это сказалось уже на следующий день. Плисецкая жаловалась, плакала, просила докторов и профессора помочь, избавить её от боли. Они выслушивали, обещали помочь, а сами считали её жалобы капризами избалованной звезды. Условия и уход были примитивные: кровать узкая, матрас плохой, встать с кровати она не могла — гипсовая повязка тяжёлая, туалет в конце коридора, а дозваться кого-нибудь было невозможно. Телефона не было (это происходило задолго да появления мобильных телефонов). Поэтому у неё постоянно сидели по очереди то мама Рахиль, то муж, то приятельницы. Приходил проведать сам директор института академик Мстислав Волков, он был польщён знакомством со знаменитостью, проявил внимание и уговаривал её «немного потерпеть». Но главное — боль, боль. Никто не хотел вникнуть в то, что делалось под гипсом, а там кальций начал разъедать обожжённую хлорэтилом и незащищённую кожу. Через три дня измученная Плисецкая категорически потребовала снять гипсовую повязку и выписать её домой. Она угрожала, что будет жаловаться министру здравоохранения, а у неё, звезды балета и любимицы правительства, такая возможность была. Когда разрезали и сняли гипсовую повязку, то увидели, что замороженная кожа начала отмирать. Плисецкая пришла в ужас и разрыдалась. Стараясь успокоить, ей наложили повязку с мазью. Приехали её муж Родион Щедрин и партнёр Николай Фадеечев. Они вдвоём несли её на руках к машине, во всём институте не было ни одного кресла на колёсах. *** Всё это я услышал от самой Плисецкой две недели спустя, когда меня попросили взяться за её лечение. Хотя я работал в том же институте ЦИТО, в другом отделении, но ко времени её травмы я был в отпуске в подмосковном Доме творчества писателей «Малеевка» — заканчивал там писать докторскую диссертацию. Буквально через день после моего возвращения в Москву, мне позвонила добрая знакомая нашей семьи Клара Хренникова, жена композитора Тихона Хренникова. — Володя, надо срочно спасать ногу Майи Плисецкой. — Плисецкой? Что с ней случилось? — Что-то серьёзное с ногой, но её плохо лечат, она недовольна. Тебе позвонит её муж Родион Щедрин. Пожалуйста, возьмись лечить её. Уже даже в правительстве забеспокоились, что с ней, сможет ли она танцевать? Нельзя, чтобы пропала такая нога. Я не знал деталей, но мне стало ясно, что меня просят взяться за очень непростое лечение. Просьба была приятельская, но она взваливала на меня груз ответственности. Я не был балетоманом, но видел Плисецкую на сцене, восхищался её искусством и понимал её значение. И вот по просьбе Щедрина я ехал к ним на метро, на станцию «Маяковская», и волновался, какое повреждение ноги я увижу и как мне держаться с Плисецкой? Ореол славы всегда волнует, я по опыту знал, что звёзды искусства очень своевольны — они желают, чтобы им делали только то, что они хотят, вмешиваются в лечение, ничего в этом не понимая, мешают врачам. Я решил, что не стану поддаваться капризам королевы балета, буду вести себя как твёрдый профессионал. Плисецкая с Щедриным жили на шестом этаже дома 25, на улице Горького (теперь Тверская), в дорогом кооперативном доме актёров. Дверь мне открыл Родион: — Мы вас ждём, — помог снять пальто и проводил через гостиную в большую спальню. Там на громадной кровати лежала маленькая женщина, её левая нога была замотана горой каких-то тряпок и шерстяных платков — сама намотала, чтобы греть. Она прожигала меня жгучим взглядом, глаза очень выразительные. В них и надежда, и отчаяние, и мольба. Они протянула слегка хриплым голосом: — Про вас говорят, что вы делаете чудеса Я пропустил это мимо ушей, потому что знал манеру московской интеллигенции — преувеличивать. — Майя Михайловна, расскажите, что случилось и что болит. Она стала злобно рассказывать про лечение в ЦИТО, даже не понимая всех сделанных там ошибок. Пока она говорила, я осторожно разматывал тряпки. Под ними на ноге был слой какой-то мази и… Мне пришлось сдержать себя, не показать удивление и отчаяние. Главный закон медицины со времени основания Гиппократом — НЕ НАВРЕДИ. Но Плисецкой сильно навредили. Нога была отёчная, покрасневшая, по задней поверхности, ниже колена, зияла сплошная язва — чёрные хлопья омертвевшей кожи островками сидели на кровоточащей поверхности. Двигать ногой она почти не могла, её знаменитая стопа бессильно свисала книзу. Плисецкая впилась в меня громадными глазами, сбоку стоял Шедрин и тоже испытывал меня взглядом. У них уже побывало много специалистов, но никто не помог. Они ждали от меня действительного чуда. А я сидел в позе «Мыслителя» со скульптуры Родена и думал: что делать? Состояние ноги было отчаянное: большой разрыв важной икроножной мышцы, невозможность двигать стопой, омертвение кожи. Всё было запущено плохим лечением. Любую травму важно сразу начинать правильно лечить, не теряя времени, потом это намного сложней и дольше. Я прикидывал, что сказать. Нельзя начинать с того, чтобы слишком обнадёжить, но и нельзя запугивать неуверенностью. И чем вообще можно помочь такой ноге? Надо пробовать, что поможет. А она изучала меня глазами и продолжала жаловаться: — Мне звонила Екатерина Алексеевна Фурцева (это была всесильный министр культуры), она прислала ко мне специалистов из Кремлёвской больницы. Я как народная артистка их контингент. Но они ничем не помогли, только хотели, чтобы я легла в их больницу. А зачем я туда пойду? Я кремлёвским врачам не доверяю. Их набирают только по партийной принадлежности. Даже поговорка есть: «В „Кремлёвке“ полы паркетные, а врачи — анкетные». Я вообще не хочу в больницу, мне хватило мук в ЦИТО. Я устала от боли. Долго ли я буду так мучиться? Мне ведь надо танцевать, у меня скоро гастроли в Японии. Пожалуйста, лечите меня дома. Не бросайте меня. «Не бросайте»… Я слушал и думал: хорошо, если ты вообще сможешь танцевать. Но не мог же я сказать это кому — Плисецкой! Я старался не показать своих сомнений, но мне невероятно жалко стало её. Врач никогда не должен быть равнодушным к страданиям своего больного, но слушая страдальческий голос этой великой женщины, я почувствовал глубокое сострадание к ней, как к очень близкому человеку. И я решил, что должен бороться за её ногу, вылечить во чтобы то ни стало. — Мая Михайловна, давайте начнём лечение. Видно будет, как оно пойдёт. — Когда вы начнёте? — Прямо сегодня. У меня есть швейцарский препарат — плёнка для лечения кожи. И надо наложить новую гипсовую повязку. — Я боюсь гипса. — Этот будет меньше и только на половину поверхности ноги, это называется съёмная лонгета. — Мой шофёр отвезёт вас и привезёт обратно. Пожалуйста, не бросайте меня! Был уже поздний вечер, на новой «Волге-21» я ехал в институт и по дороге обдумывал ситуацию. Как могу лечить Плисецкую на дому? Это ведь не просто визиты, это настоящее хирургическое лечение, требующее ежедневного осмотра и манипуляций. Частной практикой я не занимался, в советской России она была запрещена и даже наказывалась законом. Я лечил знакомых на дому, но денег с них не брал. Я зарабатывал прилично, был старшим научным сотрудником. К тому же книги моих детских стихов широко печатались. В писательском и актёрском мире у меня были широкие знакомства: моими пациентами были звёзды эстрады Миронова и Менакер, семья Аркадия Райкина, директор цирка Юрий Никулин, композиторы Хренников, Фрадкин. Среди писателей — поэт Леонид Мартынов, Наталья Кончаловская (жена Сергея Михалкова), семья Роберта Рождественского и многие другие. Эти люди нередко просили меня лечить их и их знакомых, дарили подарки и составляли разные протекции (без протекций жить было тяжело). Со многими из них мы с моей женой Ириной становились приятелями, встречались домами. Плисецкая в отчаянии звонила многим, хватаясь за советы как утопающий за соломинку, и от Хренниковых услышала про меня. Да, это всё так. Но такого тяжёлого медицинского случая для домашнего лечения, как её нога, у меня ещё не было. Мы подъехали к институту. Что взять для перевязки ноги? У меня был свой запас плёнки швейцарского препарата «солкосерил» и несколько немецких фабричных нагипсованных бинтов. Это досталось мне с международной выставки «Ортопедия-69» в парке «Сокольники». На ней у меня был стенд: я демонстрировал своё изобретение — искусственный металлический локтевой сустав (В 1967 году я сделал первую в мире операцию замены раздробленного локтевого сустава по своему методу). Руководство моего института ЦИТО не делало никакой рекламы моему изобретению и этой операции, меня не поддерживали и недолюбливали — я не был членом партии коммунистов, к тому же полуеврей. Но на выставке соседи по стендам, из разных стран, заинтересовались моим суставом. Англичане даже предлагали купить изобретение (дирекция института отказалась по той же причине, а жаль — это вывело бы меня и наш институт на мировую арену, потом я узнал, что американцы сделали такую операцию на шесть лет позже меня). Но на той выставке я увидел много полезного и попросил для своей работы этот «солкосерил» и гипсовые бинты. Кроме этого, для перевязок ноги Плисецкой мне было нужно много препаратов и оборудования: новокаин для местного обезболивания, шприцы, иглы, марлевые салфетки, спирт — много всего. В поздний час в перевязочной никого не было, и хоть нельзя брать институтское, я про себя подумал: это возмездие за плохое лечение Плисецкой. И просто всё своровал. Вернулся я в квартиру Плисецкой, нагружённый материалами. *** В тот вечер её роскошная спальня превратилась в перевязочную. Я не знал, куда разложить привезенное оборудование. — Кладите всё на рояль, — сказала она. В спальне стоял громадный белый рояль, очень красивый. Он производил впечатление белого слона. Я удивился — вроде бы ему там не место. Она объяснила: — Это подарок Сола Юрока, знаменитого американского антрепренёра. Я танцевала в Америке, он сказал мне: я на вас сделал хорошие деньги и дарю вам рояль. А у Родиона в кабинете есть свой кабинетный рояль. Гостиная у нас одновременно и столовая, там места мало. Вот мы и поставили его в спальне. Я разложил всё на рояле и занялся приготовлением процедуры. Сначала я сделал ей новокаиновую блокаду, чтобы снять боль. Одноразовых шприцов и иголок тогда не было, я кипятил их на кухне с помощью домработницы Кати. После обезболивания я очистил кожу от чёрных лоскутов некроза и наложил на язвы плёнки с солкосерилом. По ходу работы я всё объяснял Плисецкой и Щедрину, чтобы им было ясно, что и зачем я делаю. Потом я обмотал кожу ноги мягкой ватной прокладкой. На кухне я сделал короткую гипсовую лонгетку, намочил её в тазу и бежал с ней через гостиную в спальню, чтобы не забрызгать гипсом пол. Лонгетку я наложил не на кожу, а на прокладку. И придал правильное положение стопе. Когда я держал в руках эту стопу, я думал: сколько миллионов глаз во всём мире с восторгом смотрели на неё, когда Плисецкая танцевала на пуантах «Умирающего лебедя»… Она и Родион с интересом следили за моей суетой, она покорно всё переносила, довольная тем, что не было больно. Очевидно, процедура убедила её в моём умении, она уже не смотрела на меня испытующе, а спросила доверительно: — Когда я смогу танцвать? У меня гастроли в Японии, я должна им сообщить. — Майя Михайловна, надо проследить, как пойдёт заживление. А после этого нужны будут занятия лечебной гимнастикой, чтобы восстановились движения и силу. — А когда вы приедете ко мне опять? Пожалуйста, не бросайте меня. Значит, она поверила в меня. — Позвоните мне завтра утром, как будете себя чувствовать. Я вас навещу. — Я пришлю за вами машину, она всё равно мне не нужна. Когда я уходил, Родион в последний момент стал неловко совать мне в карман конверт с деньгами. Мне тоже стало неловко. — Я с Плисецкой деньги не возьму. Не мог я, не мог взять с неё деньги. Я не объяснял, но меня переполняло чувство удовлетворения: Плисецкая доверилась моему умению. Так началась эпопея спасения ноги балерины.