Словно белый рассвет...

рассказ
Сад зацветал. Чёрные старые вишни, облупленные и корявые,
вспыхнули вдруг сразу, за одну ночь, белым светом цветов, и сад
загудел с утра пчёлами, и всюду блуждал горьковатый, чистый
миндальный запах.
Он выносил на руках мать в сад и укладывал её на вынесенную
под вишни кровать. Цветы спускались вниз к белым простыням,
почти сливаясь с ними цветом, и ему показалось на миг, что
эта кровать так и стояла здесь испокон, белая, среди белых
цветов, в узорах качающихся пушистых веток.
Мать, взволнованная переменой места, лежала некоторое
время не двигаясь и только прислушиваясь к саду, поводя
по сторонам большими невидящими глазами. Она слушала
пчёл, слабый шелест ветра, дальние уличные шумы, и наверное
хорошо ощущала тёплое весеннее солнце, пробивающееся сквозь
цветы и запахи сырой согревающейся земли.
Он сидел на крыльце, курил и радовался радости матери,
впервые в этом году вынесенной на свежий воздух после
зимнего тяжёлого лежанья у печки в спальне, где вечно пахло
плохо горевшим углем, штукатуркой, лекарствами.
- Какой аромат!, - говорила высоким детским голосом мать,
трогала ветку у лица и пыталась определить на ощупь, что
цветёт, вишня или яблоня. Яблони рядом должны были вот-вот
зацвести, и некоторые цветы уже раскрылись, розовые, крупные,
но главное их цветение было ещё впереди.
Подходил к забору сосед, здоровался, мать начинала с ним
долгий и всегда одинаковый разговор, - и прислушиваясь к тонкому
неровному голосу матери и низкому монотонному гудению
соседа, он не переставал тихо радоваться и саду, так сразу
и вдруг зацветшему, и матери, такой оживлённой сейчас, и чему-то
своему. ожидаемому.
Он ещё не ложился после ночной смены, но спать не хотелось,
была лишь какая-то усталая тяжесть в голове и всё извне
доносилось как бы с некоторым приглушённым замедлением.
И ещё как-то изнутри потряхивались руки, намученные за
смену вибрацией.
Сад наплывал белыми с синевой волнами цветов, дышал,
жил. гудел, и казалось. что это не пчёлы гудят, а весенняя
сила земная парит, выходя, и обволакивает всё вокруг...
- Ну. а муж-то что? Когда приедет-то?,- слышал он
голос соседа, равнодушный, нелюбопытный, произносивший
слова, просто оттого, что надо ведь что-то говорить.
И он знал, что мать сейчас опять разволнуется, и без
конца потирая и трогая больную измученную голову,
станет выдумывать. что муж пишет. что скоро приедет,
а может даже и едет уже, и что, вот ведь какое наказание, -
расклеилась она совсем, и операция не помогла, как обещали,
и не видит уже совсем, а ноги, как плети стали, - мужу-то жена
здоровая нужна...
Голоса отходили, утихали, и, прислонясь к стене веранды, он
порой задрёмывал, но и в этой полудремоте, он явственно
знал, что отец уже никогда не вернётся. Не для того он столько
готовился и выбирал возможность уехать, - и выбрал-таки самый
верный момент, когда сын был ещё в армии, а жена слегла,
и по-всему - навсегда, не для того отец рассчитал всё это так
точно, чтобы вернутся потом назад. Слишком жестоко. холодно
и исподволь готовился он к отъезду, с кропотливым и беспощадным
отбором лучших вещей, и с двумя ещё заездами за чем-то забытым...
Его будила сестра, приходившая в полдень из школы. Они вдвоём
готовили обед, а потом вносили в дом прямо с кроватью мать,
разомлевшую и раскисшую от чистого воздуха.
Посадив мать в постель, они обкладывали её со всех сторон
подушками, чтобы она не заваливалась набок, если
закружится голова, и сестра кормила её, тихо рассказывая
ей что-то о школе.
Он снова выходил во двор, смотрел в сад, но глянув на
почти завалившийся сарай, с неоттаявшей кучей мусора за углом,
на крышу дома, получерепичную, полужелезную, всю в
разномастных заплатах,- тяжело вздыхал, брал топор и шёл
подбивать завалинок , сильно оползший от весенней воды.
Прибивая горбыль, он вспомнил лицо отца. Длинное,
сухое. жёсткое лицо, "английского типа", как любил говорить
отец. Он всегда тщательно следил за собой, много смотрелся
в зеркало, надувая щёки и оттягивая кожу. - и впадал буквально
в панику от малейшего пореза при бритье. Отец гордился собой,
своим лицом, своими зубами, военной выправкой. карьерой, ногтями.
Но ничего "английского" в нём никогда не было. Уральско-удмуртское,
это было...И пронзительный, серый, оголённый холод в глазах...
Господи, за что его так любила и любит мать... Ведь она всё
ждёт его, на что-то надеется...
И как всегда, когда он начинал думать об отце, о семье, о
будущем, он чувствовал, как засасывается в какую-то
безвыходную, тёмную яму, и сразу начинало печь внутри и
горчить до боли и зубовного скрежета...
...С садом происходило что-то невероятное. Распускались
всё новые и новые кисти цветов и уже казалось, неоткуда
им было браться, а белизна всё прибывала, становилась гуще,
плотнее, и курчавая пена ветвей уже вытекала вон из сада.
продираясь сквозь заборы, свешиваясь над домом и узкой
тропой от калитки.
Эта тропа и калитка, всякий раз, когда он смотрел
туда, отчётливо напоминали ему встречи с той, которая
оставила ему потом пустую одинокую осень и напрасные
ожидания писем зимой.
Он никогда не бывал у неё, так уж было заведено, она
приходила сама, когда хотела, крепко хлопала калиткой,
и шла по дорожке, сильно, быстро, потрескивая шёлком
плаща, и как всегда, не раздумывая и ничего не говоря,
прижималась к нему на мгновенье, и тут же, облачившись
во что-нибудь старое мамино, которое ей всегда так
шло, - начинала энергично наводить порядок в доме,
мыть, вытирать, и он с послушной радостью исполнял
все её команды и шикал на сестру, которая невзлюбила
её и со всей дикой яростью подростка подчёркивала это....