Евгений Курдаков

"С ПЕСНЯМИ,
БОРЯСЬ И ПОБЕЖДАЯ..."
(рассказ)
* * *
Разгорается звезда,
полная тревоги,
Ты не вей, не вей гнезда
у большой дороги.
У дороги столбовой,
у дороги тесной
Оглушат тебя чужой
проходною песней.
Заметут твой след живой
небылью и былью,
Суетой и маетой,
придорожной пылью...
Вей гнездо свое вдали
от тропы набитой,
Посреди родной земли,
под речной ракитой,
Чтобы жаворонок пел
над стеной пшеницы,
Чтоб, старея, молодел
у святой криницы, -
Чтобы плакал не чужой
над твоей могилой
Посреди земли родной,
под звездой счастливой.
Лето катилось по-азиатски жесткое, палящее. Иногда задувал "афганец", и тогда сутками над военным городком и хлопковыми полями стояла тяжкая раскаленная мгла, не давая дышать. Шел 1962 год...
Художник гарнизонного клуба рядовой Алексей Осинин, который уже считал дни до демобилизации, не вылезал из своей каптерки - расписывал жестяные щиты выдержками из "Строевого устава". Щиты предназначались для нового дивизионного плаца, который сейчас заливали асфальтом стройбатовцы.
Начальник клуба капитан Бреусов, издерганный и вечно чем-то озабоченный человек, иногда вдруг, оборвав очередную свою перебежку из клуба в штаб, зашмыгивал в каптерку Осинина. Он подозрительно оглядывал углы и стеллажи, а потом, замерев перед готовым щитом, вычитывал текст в поисках ошибок.
- Осинин! Ты что здесь нахимичил? "Отдавание чести командиру..." Что за отдавание? Отдание...
- Никак нет, товарищ капитан, вот "Строевой устав"...
- Черт их, грамотеев, - убеждался Бреусов, листая книжечку "Устава", бросал ее на козлы и опять убегал по своим неизвестным делам.
Весь июнь и половину июля из соседних гарнизонов к дивизионному клубу подвозили бюсты Сталина. Их выгружали на заднем дворе, и Осинин, матерясь про себя, бросал работу и перетаскивал тяжелых вождей под дальний навес за своей каптеркой - от глаз подальше. Капитан Бреусов боялся этих свалившихся на его голову Сталиных больше, чем полковников из политотдела, и однажды, не поленившись, привез на бэтээре огромный танковый брезент, чтобы прикрыть растущую свалку алебастровых вождей. Она и впрямь пугала, эта гора голов, топорщащихся усов и широких звезд на генералиссимусских погонах.
Два громадных урюковых дерева, вздымавшихся над каптеркой, беспрерывно роняли перезревшие плоды, и белесый брезент, бугристо пластавшийся внизу, был похож на шкуру жирафа от пятен рыжего абрикосового цвета.
Из гарнизонов под шумок борьбы с культом личности вывозили и прочий хлам наглядной агитации: плакаты с цитатами вождя, портреты и бюсты его соратников, среди которых попадались личности, еще не проштрафившиеся перед непредсказуемой историей.
- Вот сволочи, - злобно шептал капитан Бреусов, обходя алебастровую свалку. - Осинин!!
- Да, товарищ капитан.
- Дзержинских и Кировых отставляй к черту, вот сюда... Они у меня подавятся этими Кировыми... Оголили наглядку... Да прикрой их, Осинин!.. Ну, гады, сами просятся на донесение в политотдел... Так, а это кто такой?
- Каганович, товарищ капитан.
- Как он попал сюда?
- Из железнодорожного батальона, това...
- Мать их... - зашипел взбешенный капитан, - и эти тоже... Что они выкинули его?
- У него затылок проломлен, товарищ капитан.
- Та-ак... А это кто? - капитан перевернул носком сапога бюст и воззрился на него. - Сталин? Что-то худой какой-то... Без погон...
- Это Орджоникидзе, товарищ капитан. Они его, наверное, за молодого Сталина приняли.
- Не помню, не помню... - Бреусов долго рассматривал скульптуру, а потом раздраженно махнул рукой: - Вали его к Сталиным, от греха подальше, ну их к черту... Да прикрой все это брезентом... Та-ак, а это что за кадр?
В углу двора, в проеме от выломанной доски забора торчала мохнатая ушастая голова старой ишачки. Она приходила с маленьким ишачонком из соседнего аула, прикормленная еще предшественником Осинина, который вместе с каптеркой передал в наследство и заботу о ней. Ишачка моргала длинными седыми ресницами и меланхолически смотрела на брезент, засыпанный разбитым урюком.
- Осинин! Сколько раз говорить - заколоти дыру! Не клуб, а конюшня, твою мать... И не корми ее больше!
Ишачка, уловив обстановку, исчезла, а раздраженный капитан заспешил к воротам, у которых, подогнанный задом, разгружался зеленый запыленный "Урал". Четыре дочерна загорелых пограничника спускали по доскам "Карацупу с Джульбарсом" с прутьями вместо ног: наглядка явно требовала ремонта. И пока Бреусов переругивался с пограничниками, Осинин набрал урюка в таз и выставил его в дыру за забор; он знал, что ишачка еще там...
Ночевал Осинин, как всегда, в родной роте. Вечерами, шугнув салаг, в ленкомнате собирались "старички", объединенные тоской по близкой "гражданке" не меньше, чем тремя годами заканчивающейся службы. Осинин тоже почти стихийно окунался в эту сладкую всеобщую тоску о доме, пел вместе под гитару и слушал бесконечные разговоры о подругах, о будущей свободе, о далеком-далеком, полузабытом, что только вот здесь, в разлуке, и оказалось вдруг единственным и родным до конца.
У всех к дембелю было уже все готово - и новые шапки, и ремни, и слегка отбеленные в хлорке гимнастерки (в этом был особый шик - чтобы гимнастерка была светлее брюк), и сами брюки, ушитые гарнизонным портным чуть ли не в обтяжку, и дембельские чемоданы. Эти чемоданы еще зимой прошли через руки Осинина. Он рисовал на внутренних крышках заказные пейзажи, но чаще - все тот же Кушкинский крест, барханы и цепочку верблюдов, идущих туда куда-то, к закатному солнцу...
Преддембельская лихорадка расхолаживала. И каждое утро Осинин почти насильно заставлял себя работать. "Подход и отход к командиру", - механически писал он короткощетинной кистью на очередном щите, и рука, поднаторевшая за три года, работала почти самостоятельно, и это было плохо. Автоматизм позволял думать о своем, и дни растягивались до бесконечности...
В середине июля к капитану Бреусову заехал майор Киготь, его друг и собутыльник, помначтыла корпуса. Осинин знал, что они издавна вели какие-то свои делишки, и не любил наездов Киготя. После него всегда приходилось что-то грузить в машину, иногда сопровождать ее до корпуса, где-нибудь разгружать и ночевать потом черт-те где. И все это без командировочной, без увольнительной, а там, в областном центре, где был штаб корпуса, ничего не стоило попасть под патруль или дежурного по гарнизону...
Дописывая щит, Осинин краем глаза увидел, как капитан с майором, уже изрядно выпившие, вышли на задний двор и, покуривая, рассматривали алебастровую гору вождей народа. Сквозь оживленную матерщину командиров Осинин пытался понять, что готовит ему очередной приезд майора, но тот сам упредил, окликнув:
- Осинин!
- Так точно, товарищ майор, - Осинин не спеша слез с козел, вытер руки, чуть оправился и пошел к майору. К третьему году уже хорошо обучаешься вот так, не спеша, не суетясь, но и особо не мешкая, без подобострастия, но и без излишней демонстрации достоинства, откликаться на зов командира, и главное, ни в коем случае не смотреть начальству в глаза, как бы присутствуя и отсутствуя одновременно. Ты здесь, но тебя нет...
- Так сколько у нас бюстов здесь? - деловито спросил майор Киготь. Его пухлое лицо дышало азартом, и было видно, что он опять что-то затеял.
- Бюстов Сталина, товарищ майор, девяносто четыре. Есть еще Киров, три Орджоникидзе, Каганович, два Дзержинских и Калинин. А также одна, я извиняюсь, Крупская...
- Она тоже из гарнизонов? - удивился Киготь.
- Из штрафбата, - буркнул Бреусов, - там малолетка была раньше.
- Есть еще два неопределенных бюста, товарищ майор. Один с длинными усами...
- Горький?
- Никак нет, он лысый.
- Шевченко?
- Не могу знать, товарищ майор... Есть также один с бородой, но не Маркс.
- Энгельс?
- Никак нет, товарищ майор, он тоже лысый. - Осинин знал, что это академик Павлов из медсанбата, но нельзя быть умней начальства, это он тоже хорошо понимал.
- Ну, черт с ним, - нетерпеливо сказать Киготь, - что там еще?
- Еще две группы, товарищ майор, "Карацупа с Джульбарсом" и партизаны.
- Партизаны?
- "Народные мстители", товарищ майор. Мужик с ружьем, баба с гранатой и парень на коленях... Но они без голов.
- Ну, дают, - выругался Киготь, - они что, так без голов и стояли?
- Не знаю, товарищ майор, но изломы закрашены двумя слоями, наверное, так и стояли...
Майор с капитаном, посмотрев друга на друга, как-то оцепенели сразу. Они мгновенно представили себе последствия какой-нибудь проверки наглядной агитации на местах и чем было бы чревато для них обнаружение на территории гарнизона безголовой скульптурной группы народных мстителей.
- Это все?
- Никак нет, товарищ майор. Есть еще две малых группы "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство"...
- Какое спасибо? - выпучился майор Киготь.
- Девочка Геля с товарищем Сталиным, - уточнил Бреусов, - из гарнизонного детсада и пионерлагеря... - И, кивнув Осинину, мол, ладно, иди, увел под руку майора к себе в клуб.
До обеда друзья-командиры еще раза два выходили во двор, поднимали брезент и осматривали морально и политически устаревшую наглядку, о чем-то спорили, и Осинин уже твердо знал, что опять ему предстоит какая-то внеуставная работа. Разбивать все это? Закапывать?..
Утро было ясным и тихим. "Афганец", задувавший всю неделю, угомонился, наконец, оставив горы урюка на брезенте и крыше каптерки. Гремели катки на плацу, трамбуя асфальт, разноголосо подвывали духовые из казармы музвзвода и издалека время от времени доносились гулкие и тяжелые взрывы: там пробивали Туркменканал.
- Осинин! - окликнул капитан Бреусов. - Ну-ка, зайди!
В кабинете под портретом Хрущева сидел майор Киготь и тяжело смотрел в окно.
"Будто и не уезжал... Ну, точно, что-то затеяли", - с тоской подумал Осинин и доложил о прибытии. Пахло табаком и каким-то хорошим спиртным.
- Садись, садись, Осинин, разговор есть... Ты ведь в художественном учился?
- Так точно, со скульптурного забра... то есть призвали, - осторожно присев, ответил Осинин.
- Значит, лепить можешь?
- Так точно, и лепить...
- А из гипса?
- Так точно, из гипса тоже. Гипс для скульптора главный материал.
- Так, так... - Бреусов посмотрел на Киготя, и тот кивнул, разрешая, - ну а Ленина, к примеру, мог бы изобразить?
- Так точно, Ленина - самое простое дело.
- Это почему? - насторожился Бреусов.
- Ленин в трафарете, товарищ майор, здесь не ошибешься... Я его с закрытыми глазами...
- В каком это трафарете?
- Два - три - четыре - семь...
- Это что такое? - спросил в свою очередь Бреусов.
- Пропорции такие, товарищ капитан, давно проверенные: от конца бороды до рта, затем нос - и лыси... темя, то есть. Мы халтурой в училище кормились, я этих Лениных...
- Ладно, - оборвал что-то вдруг решивший Киготь и, хлопнув по столу ладонью, встал. - Значит, так. Возьмешь одного Сталина, бюст, конечно... и попробуй из него сделать Ленина. Не пропадать же добру... Сам знаешь, гарнизоны остались без наглядки, а когда новую пришлют, хрен их знает... Пьедесталы голые стоят, как после революции... это морально-политически, знаешь сам, разлагает... Делай здесь, во дворе. Никому ничего, и чтобы не видел никто! Сделаешь, вот, покажешь капитану... В общем, пробуй...
- Так точно, - Осинин понял, что затеяли командиры, и вздохнул, - мне алебастр нужен.
- С этим - к капитану...
На следующий день два санинструктора притащили мешок гипса и зачем-то коробку гипсовых бинтов. Осинин наточил стамески, нож, выпросил у сапожников два рашпиля, притащил из столярки наждачку и, закрыв дверь каптерки, вышел на задний двор. Поставив на козлы бюст Сталина, Осинин задумался.
Вождь был исполнен в знаменитом "повороте победителя", с генералиссимусскими звездами, так, как на отцовских орденах, которые он помнил с детства. Ох, узнал бы отец, чем ему тут приходится заниматься!..
Осинин облил Сталина водой, чтоб было поменьше пыли, прочертил углем контуры будущей лысины и, из-под киянки, стал срубать валик волос вождя. Стамеска на третьем ударе неожиданно провалилась в пустоту. Осинин выругался, - конечно, отливки были предельно тонкостенными, тоже халтурили где-то... Пришлось срубать всю верхнюю часть головы по контуру: все равно нужно будет наращивать... Но вот чем этот слой поддержать изнутри? Контрформу делать не хотелось - муторно, долго...
Осинин сходил в каптерку и, порывшись в ящиках, нашел футбольную камеру. Вставив ее в проломанную голову вождя, Осинин стал осторожно надувать ее через рот, время от времени отстраняясь, чтобы рассчитать контуры получающегося свода. Наконец до звона надутая камера выпятилась из разлома на нужную высоту, и Осинин завязал ниппель, заправив его под затылок.
Сталин с иссиня-черным резиновым сводом на голове, похожим на чужеземную каску, был пугающе-страшен, и Осинин не стал медлить. Размешав в чашке гипс, он накидал его на поверхность камеры и по сырому быстро протесал все это ножом, следя за точностью контура. Он еще успел набросать гипс на скулы, дабы "замонголить" лицо, и уже загустевший остаток слил на подбородок. Провозившись еще с подрезкой бороды и со щеками, Осинин наконец отошел назад и замер, удивившись, в общем-то, предельной простоте переделки одного вождя в другого. Да, перед ним был дорогой Ильич, правда, с несколько тяжеловатым кавказским взглядом. Нужно брови тронуть и глаза "защурить", прикинул Осинин и, закрыв изделие мешком, пошел доложить командиру.
- Ну, что, получилось? - спросил капитан Бреусов.
- Так точно, товарищ капитан.
Бреусов поспешил взглянуть на новоиспеченного вождя, и когда они шли через каптерку во двор, следил, чтобы Осинин закрывал на ключ двери.
- Вот, товарищ капитан, - Осинин, немного помедлив, махом сдернул со скульптуры мешок.
Капитан удивленно воззрился на осининское изделие, и было видно, как выражение недоверчивости постепенно сменялось на лице командира выражением удовлетворенного узнавания. Но вдруг капитан, резко побледнев, закричал:
- Закрывай, живо!
Осинин, ничего не понимая, накинул мешок на Ильича, а капитан, нервно озираясь, просвистел полушепотом:
- Сдурел! Ленин - в погонах! Генералиссимус!.. Да ты знаешь, что за это могут припаять?! Из дисбата не вылезешь...
- Да я не доделал еще, товарищ капитан, - оправдывался Осинин, - вот, лицо хотел показать, сходство... А китель на пиджак переделать - это в два счета...
- Не успел... Не хрена было звать тогда... Доделывай, быстро! И чтоб ни одна душа... Смотри...
Капитан ушел, и Осинин, вооружившись стамеской и киянкой, быстро срубил погоны, пуговицы и маршальскую звезду. Потом, несколько поразмышляв над тем, был ли Ильич Героем Советского Союза, вспомнил, что нет, срубил и орденские звезды. Сейчас Ленин, оказавшийся словно бы во френче военного коммунизма, вызвал у Осинина какие-то странные чувства, но он никак не мог связать их, пока не вспомнил, как однажды, когда ему было лет десять, отец водил его в Мавзолей. В Москве они были проездом, и отец повел сына посмотреть на Ильича. У Осинина с тех пор остался в глазах образ хорошо знакомого по книжкам человека, но почему-то лежащего вверх лицом, и одет он был как раз в такой же френч... Или это тогда так показалось?.. И еще он запомнил лицо отца, когда они вышли из Мавзолея... Ох, не дай Бог ему узнать когда-то, чем его сын занимался в армии. Но... приказы командиров не обсуждают, это отец-фронтовик знал не хуже сына...
Осинин вздохнул, снова облил водой фигуру вождя, развел гипс, накидал лацканы, воротник, и двумя шлепками - галстук. Быстро все это выровнял и подрезал, не забыв наметить горошек на галстуке и легким резом - кармашек слева.
Бывший Иосиф Виссарионович, а ныне Владимир Ильич мудро и человечно смотрел вдаль, мимо Осинина, сквозь корявые урючины и антенны локаторщиков, туда, где до горизонта тянулись шинельно-зеленые хлопковые поля социалистического Отечества...
Довольно долго провозившись с отдиркой старой краски, шлифовкой, а потом еще пробеливанием, Осинин оттащил Ленина в кабинет Бреусова, ополоснулся из шланга и заглянул в казарму узнать, нет ли почты.
Дневальный протянул ему письмо.
Осинин сразу ушел за артсклады, туда, к старому арыку, где в зарослях тутовника и джиды было у него одно укромное местечко. Он не любил читать письма в казарме или в каптерке, где всегда могли помешать, - для письма ему нужно было одиночество.
Мать писала все то же, что и всегда, что ждут его не дождутся, соскучились, что огород поспевает, к ноябрьским и к его дню рождения огурчиков насолили, о соседях, о дружках закадычных, что уже отслужили и переженились, что Танька-сестренка совсем от рук отбилась... А в конце письма осторожно, словно мимоходом, обмолвилась, что отец все хворает, лег подлечиться пока... И эта щадящая мамина скороговорка - и уже во втором письме - взволновала Осинина. Он разулся, подвернул брюки, опустил ноги в арык и задумался.
Отца своего Осинин помнил с пяти лет, когда тот вернулся с фронта. Несколько дней они с матерью ходили встречать эшелоны, которые прибывали всегда вечерами. Отец дал телеграмму еще из Кинеля, а оттуда было ходу ну день, не больше, но эшелона все не было.
От дома до станции верст пять, бабка ругала мать, что она затемно таскает мальчонку в такую даль. Но мама с каким-то сдержанным упорством всякий раз уходила на станцию с сыном, иногда по полдороги неся его на руках... Сейчас-то Осинин знал, что мать не могла иначе, что это был, в общем-то, почти священный обряд тех лет.
Самой встречи он как-то не запомнил. Помнил только, как шли они по темным улицам домой. Мать смеялась и тихонько плакала, а отец, которого он сильно стеснялся, нес большой чемодан, скатку, от него пахло кожей, табаком и чем-то таким, особым, что навсегда осталось в памяти как запах отца, вернувшегося с фронта...
И еще он помнил, что всю дорогу что-то легонько и ритмично позванивало.
Это звенели отцовские медали, две белые - со звездами и две желтые - со Сталиным...
- Осинин! - возник вдруг в кустах вестовой, - вот, я тебя вычислил! Узнал, что ты письмо получил, и сюда сразу... Давай беги в клуб, твой придурок тебя потерял.
- Что там у него?
- Да этот, жирный, Киготь, что ли, приехал, тебя требуют.
- Ладно... - Осинин обулся, намочил панаму в арыке и побрел вслед за вестовым.
В кабинете Бреусова сидел все тот же помначтыла Киготь в расстегнутой гимнастерке, а на столе, сейчас в открытую, стояла бутылка коньяка и взрезанная банка бараньей тушенки из сухпайка.
- Садись, Осинин, - с подозрительным гостеприимством, даже стул ногой подвинул, предложил помначтыла.
Бреусов достал из сейфа три стакана и разлил коньяк. На сейфе стоял новенький осининский Ленин.
- Давай, Осинин, не стесняйся, хряпни малость. - Киготь звякнул стаканом. - Дембель скоро?
- Так точно, товарищ майор, пять недель до приказа. Осинин присел, вежливо отхлебнул и стал закусывать.
- Ну, приказ - это еще не дембель, - взглянув на Киготя, сказал Бреусов, - сам знаешь, полтора-два месяца как миленькие отдубасите, а то и больше... А у тебя, Осинин, и сменщика нет. Как мы оголим клуб? Кто наглядку делать будет? А вдруг с этим призывом ни одного оформителя не придет?
Осинин знал, что никто, конечно, дембель не отменит, но, если надо, родные командиры нервы помотать смогут - ого как! - и запросто задержат месяца на три.
- Вот наше предложение. - Бреусов опять взглянул на Киготя, тот кивнул. - Мы тебя демобилизуем сразу, на другой день после приказа.
Осинин встрепенулся, внимательно посмотрел на командиров и внезапно все понял.
- ...но ты должен напоследок выполнить одно, так сказать, боевое задание... Ленин у тебя получился вылитый, как заводской... Хм... Короче, давай так... Если до приказа сделаешь сто штук, вот таких же, из Сталиных этих... Хм... То на другой же день после приказа сделаем тебе дембель.
- Сделаем, - подтвердил Киготь, - все писаря на тебя работать будут... Ну, как?
Но Осинин уже и не раздумывал: письмо матери жгло карман гимнастерки; он встал, привычно оправился:
- Разрешите выполнять задание?
- А сделаешь к сроку? - вдруг, как бы испугавшись такого быстрого согласия, насторожился Бреусов.
- Так точно, к пятому сентября сделаю.
- Откуда ты знаешь, что приказ будет пятого? - спросил было Бреусов, но Киготь оборвал:
- Иди, Осинин, выполняй...
Заканчивался август, а жара, казалось, только набирала силу. Пробушевал еще один недельный "афганец", вконец иссушив землю, забелели раскрывшимися коробочками хлопковые поля. Взрывы с Туркменканала звучали уже отдаленнее, глуше. Стройбатовцы, укатав асфальт нового плаца, перешли на другие объекты. Но Осинин ничего этого уже не замечал. Третью неделю он почти безвылазно работал на заднем дворе клуба, а в каптерке на стеллаже двумя рядами стояли шестьдесят готовых Лениных, и нужно было их сделать еще ровно сорок штук. Ходил он теперь как маляр, весь в алебастре, с потрескавшимися руками, и давно уже не сидел вечерами за гитарой в ленкомнате, а, поужинав, снова возвращался к верстаку. Уставал он страшно, но если бы ему предложили отдохнуть денек-другой, он ни за что бы не согласился. Каждый новый Ленин сокращал ему день службы, но на всех Лениных времени уже не хватало.
Тогда он решил применить пооперационный метод. Он водружал на верстак сразу по пять Сталиных, обливал их водой, затем быстро очерчивал контуры лысин. Головы он пробивал теперь топором, им же нагрубо подтесывал края сколов. Потом, вытряхнув осколки, вставлял в каждую голову по футбольной камере, которыми в избытке снабдил его капитан Бреусов, и надувал их.
На третьей камере обычно начинала кружиться голова, и Осинин, давая отдых легким, разводил в это время в резиновом автомобильном ведре порцию алебастрового месива. Потом он накачивал остальные головы, заправлял все ниппели вовнутрь и, быстро орудуя мастерком, наляпывал лысины и, мастерком же, сразу подрезал и заглаживал их. Чтобы не выходить из ритма, он постоянно что-нибудь напевал, и песни вспоминались почему-то именно из "сталинского" репертуара, который он наизусть помнил еще со школы:
Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин,
То первый маршал в бой нас поведет...
Но чаще другое:
Сталин - наша слава боевая.
Сталин - нашей юности полет.
С песнями, борясь и побеждая,
Наш народ за Сталиным идет...
Однажды, когда он скалывал головы, отлетевший тяжелый осколок алебастра сильно ссадил ему щеку. После этого во время стески голов Осинин стал надевать старый противогаз со срезанным воздухофильтром. Бреусов, заглянув как-то в дверь каптерки, в ужасе тут же захлопнул ее, потому что то, что он увидел, могло свести с ума любую политотдельскую душу, тем более из-под противогаза трубно, даже утробно неслось:
Сталин и Мао слушают нас,
Слушают нас, слушают нас!
Москва -Пекин...
Погоны, звезды и пуговицы Осинин срубал тоже топором, причем наловчился он делать это так, что эмблематика отсекалась целиком, не крошась, и вся земля вокруг верстака белела утоптанной генералиссимусской атрибутикой. Бреусов, который неутомимо и тревожно следил за осининским творчеством, был несколько озадачен этой неожиданной страстью, почти одержимостью доселе тихого, незаметного подчиненного. Он уже почти не делал Осинину замечаний, а однажды сам потихоньку сгреб звезды и пуговицы в ведро и быстренько вынес это все в арык за забором.
- Сталин - это Ленин сегодня, - бормотал Осинин, подрезая гусиную лапку в уголках лукавого прищура новоиспеченного Ильича. Ямки зрачков он с некоторых пор стал дорезать во внутреннюю сторону: Ленин, в отличие от Сталина, чуть косил, и Осинин сожалел, что об этом он догадался не сразу. Половина Лениных так и осталась с не соответствующим Ильичу беспощадно-победительным взором...
Как-то вечером, вывозя на тачке осколки сталинских черепов, Осинин нос к носу столкнулся с майором, - о, Господи! - уже с подполковником Киготем, вылезающим из корпусного "уазика".
- Здравия желаю, товарищ подполковник, - еле разогнувшись, козырнул Осинин.
- Вольно, вольно, Осинин, - благодушно произнес Киготь, польщенный тем, что его новое звание замечено. - Ну, как успехи?
- Семьдесят штук, товарищ подполковник.
- Так, хорошо... Мы тоже свое обещание помним... Я вон тебе кое-что привез. - Киготь кивнул на шофера, который вытащил из машины коробку и держал ее в ожидании. - Неси в каптерку!.. Это тебе водочки там пара бутылок, ну, и колбаса, консервы на закусон. Побалуйся как-нибудь с ребятами на досуге... Втихаря, конечно... Работу мы твою ценим, она очень нужна... Наглядка сейчас... Новый политический период, - сложное противостояние с отжившим...
Киготь говорил, говорил, важно выгуливая себя перед измученным Осининым, а тот, покачиваясь от усталости, безучастно смотрел на помначтыла, следил за его губами, лицом и автоматически делал из него Ленина. Вот он отсекает ему череп... нет, череп у Киготя низкий, его можно просто нарастить: полведра алебастра... наляпать усы, бородку... а вот щеки, пожалуй, подтесать надо и замонголить скулы... закалмычить даже... так, погоны - к черту... пуговицы - к черту... орденские планки... откуда столько орденов у этих гражданских?..
- ...в общем, работай, Осинин. Родина не забудет... - донеслось до Осинина. Хлопнула дверца, и "уазик", вонюче фыркнув, почти мгновенно исчез за углом клуба.
Осинин, устало вытерев лицо гимнастеркой, вздохнул и толчками покатил к арыку свою тачку.
Но в самом начале сентября что-то неуловимо стало меняться вокруг. Даже вконец заработавшийся Осинин вдруг заметил, что его рота, саперная, кстати, целыми днями пропадала теперь в поле. Шли бесконечные учения. Поступала новая техника. Проходя по утрам мимо мехпарка, Осинин видел, как ребята возятся вокруг новеньких, в масле, миноукладчиков и могучих траншеекопателей. А старшина Малярчук, фронтовик, дослуживающий последний год в армии, вдруг приказал Осинину являться на вечернюю поверку:
- Художник - не художник, а ты все же к роте прикреплен, Осинин. Так что, будь добр...
Однажды и Бреусов, посуровевший и мрачный, приказал на день отставить Лениных. Он принес новую простыню без шва и "Огонек" с цветным портретом бородатого Фиделя.
- Давай, делай на всю простыню. Сухой кистью. Чтоб к вечеру готово было... Вечер боевой солидарности с Кубой... Будет генерал из ТуркВО... - И, увидев вопросительный взгляд Осинина, буркнул: - Зачтется...
Осинин натянул простыню на подрамник, перевел через эпидиаскоп Фиделя Кастро и быстро, сепией и сиеной, натер бородатого кубинского вождя на ивановское полотно. Потом, слегка тронув углем тени и подсветлив белилами, поспешил отнести портрет в клуб. С этим барахлом одноразового пользования Осинин особенно не церемонился.
Вечером Осинин тоже сидел в клубе, слушал докладчиков, говорящих о революционной солидарности, происках НАТО и СЕАТО, о готовящейся блокаде острова Свободы, и мысленно делал Ленина из генерала в президиуме. Это стало просто какой-то манией.
Могучий Фидель на заднике сцены смотрел победоносно и уверенно, и Осинин вдруг отчетливо понял то, о чем давно уже шептались "дембеля" в курилках, - что никакого приказа в этом году не будет, и не пришлось бы встречать Новый год где-нибудь в Каире или Тегеране...
Очередное письмо матери было каким-то путаным, нервным. Отец все лежал в больнице, но что с ним, мать не писала. А последняя фраза: "Ждем тебя, дорогой, не дождемся, ты уж приезжай сразу, не задерживайся после приказа", - была вообще странной. Что-то дома было не так...
Через несколько дней, разворачивая брезент, прикрывающий свалку наглядной агитации, Осинин обнаружил, что она почти иссякла. Но самое неприятное было то, что кончились Сталины. Из чего теперь делать остальное? Что там? Два Дзержинских, три Орджоникидзе, Киров, Каганович... Да, из этой "некондиционки" делать Лениных будет посложнее...
Водрузив Дзержинского на верстак, Осинин сел поодаль на голову Кагановича и, закурив, стал рассматривать "железного Феликса". Да, в общем-то, ничего страшного: отсечь малость бороду, несколько расплющить этот узкий польский нос, опять-таки добавить скул, а голову, пожалуй, и пробивать не надо, залить сверху, заодно и череп расширится. Все-таки хлипок был "рыцарь революции" по сравнению с Ильичем...
К обеду Осинин легко сделал двух Дзержинско-Лениных. Их физиономии дышали несколько избыточной революционной страстностью, но, в принципе, придраться было не к чему: Ленины как Ленины...
"Поднаторел", - грустно подумал Осинин.
Сзади послышался шум, и, обернувшись, он увидел в расщелине забора знакомую добрую морду ишачки. Рядом, как всегда, топтался заметно выросший ишачонок.
- А, пришла! Давненько что-то вас, мадам, не было... Арбузы небось с бахчей ишачить изволили весь август? Что бы тебе вкусненького дать?
Осинин вынес горбушку хлеба, протянул ишачке и ощутил, как руку приятно тронули ее мохнатые мягкие губы. Над арыком кричали майны, в тутовнике ворковали горлинки, и Осинин остро и до конца почувствовал, как ему немедленно нужно домой, - пора, пора, не физически даже, а душой...
В эти же дни начали развозить по подразделениям готовую осининскую "продукцию". Он наблюдал иногда, как приехавшие из отдаленных частей солдаты грузили в свои машины одного-двух Лениных, как сопровождающий офицер подписывал у Бреусова разные накладные и товарные квитанции, и в общем-то понимал что к чему. Друзья-командиры на всем этом хорошо нагрели руки и, наверное, на весьма кругленькую сумму... Но Осинину было все равно. Главное, прошло уже и 5 сентября - привычный ежегодный срок приказа об увольнении, потом прошло и 10 сентября и 20...
Приказа не было и в октябре...
А в ноябре вся громадная боевая армада танкового корпуса по сигналу боевой тревоги вдруг, в одну ночь взревела моторами и дизелями, подошла к недалекой границе и до утра закопалась в бункеры и аппарели. Утром на боевом вертолете комкор облетел позиции, стараясь обнаружить нарушения маскировки, но нарушений не было. В те годы в войсках служило еще достаточно фронтовиков-офицеров, они знали свое дело, и армия была во всеоружии.
На следующую ночь подошли ракетчики. Их сильно секретили тогда и близко не подпускали к ним ни своих, ни чужих, однако пехота с восторженной гордостью наблюдала всю ночь движение ракетного каравана, который уходил в горы. И все знали, что на следующее утро уже другой вертолет будет кружиться над позициями.
Наступали томительные дни, которые потом назовут Карибским кризисом, дни, когда мир висел на волоске. Увольнения и отпуска были запрещены еще месяц назад, на переписку была наложена военная цензура.
А однажды ночью им выдали полный боекомплект, патроны, гранаты, химкостюмы и сухой паек на пять дней. Секретчики раздали офицерам карты районов будущих боевых действий.
Потянулись часы одной из самых страшных ночей человечества, в своей массе и не подозревавшего об этом.
Рассвет наступил поздно, солнце никак не хотело вставать из-за барханов, а когда, наконец, встало, объявили отбой готовности № 1...
Еще через два часа объявили отбой готовности № 2... А еще через два - и общий отбой...
Старшины собирали боекомплекты, было разрешено снять маскировку. Можно было курить.
И, наконец, к блиндажам и врытым в землю палаткам подвезли почту.
- Осинин! Тебе телеграмма!
Побледневший Осинин, как во сне, взял из рук удивленного ефрейтора-почтаря заклеенный полосками бланк, не глядя сунул его в карман гимнастерки и вышел вон из блиндажа.
Он брел по песку, взбираясь на самый высокий бархан, скрипя зубами и всхлипывая. Песок осыпался под ногами, скатываясь вниз тяжелыми, расширяющимися ручьями, а Осинин, почти падая, царапая руки о верблюжью колючку, все шел и шел вверх.
Наконец на самом гребне он остановился, смертельно-устало оглядел бесконечно чужое море песка и хрипло, давясь спазмами, прохрипел беззвучно:
- Отец...
Он не помнил, сколько пролежал на вершине бархана, постепенно успокаиваясь и словно бы окаменевая внутренне.
"Вот тебе, вот тебе за все... - тяжело и беспощадно думал он о себе, - за предательство... за исполнительность... Швейк чертов... за трусость... думал, обойдется... приказали - делай... предавай все... отца... медали его... сталинские, святые... отец, отец...".
- Осинин!
Он вздрогнул, поднял голову, потом, отряхнувшись, тяжело встал.
Внизу под барханом смотрели на него старшина Малярчук, почтарь-ефрейтор и еще двое его закадычных друзей-дембелей.
-Ты что, Осинин? - Малярчук вопросительно вскинул руку. - Телеграмму-то прочитай! А мы поздравить тебя хотели...
Осинин, ничего не понимая, достал из кармана телеграмму и, не веря глазам, прочитал: "дорогой леша поздравляем днем рождения желаем скорейшего окончания службы ждем любим целуем папа мама таня"
Он прочитал еще раз, потом еще.
И вдруг сорвался с бархана, держа высоко над собой листок телеграммы, - и бросился туда, вниз, к друзьям. Он бежал, делая огромные медленные шаги, и громко пел:
С песнями... борясь... и побеждая...
Наш народ... за Сталиным...
- Ну, рехнулся, - Малярчук обнял Осинина, и все зашагали туда, где из аппарелей наружу, ревя дизелями, выходил на поверхность невостребованный войною танковый корпус...
Поезд шел к дому. Дембель Осинин, самый счастливый человек на свете, беспрерывно смотрел в окно. Скоро пойдут знакомые, потом все более знакомые станции, пока, наконец, не возникнет в окне самая дорогая и единственная под названием Бузулук...
И еще он улыбался оттого, что знал - в это время в ста ленкомнатах туркестанских гарнизонов приподнимаются и с треском падают на пол могучие алебастровые лысины Ильичей и синевато-черные каски выпучиваются из ломаных отверстий, эти резиновые пузыри возмездия за все его одиночество и тоску подневольного обманного труда.
Нет, это не было его заведомой местью друзьям-командирам.
Просто он забыл проткнуть накачанные камеры внутри ленинских голов. Он собирался это сделать, даже приготовил длинную острую спицу...
Да уж слишком быстро стали развозить их по гарнизонам...
Слишком быстро.