Глава 1. Снег на коврике

Звонок в дверь прозвенел коротко, как иголка — будто проверил, жива ли в доме тишина. На коврике уже оттаивали следы чьих-то ботинок: снег превращался в блёклые лужицы. На кухне шипел чайник, пахло мандариновой кожурой и свежим хлебом. Надежда вытерла руки о полотенце и крикнула в коридор, не скрывая улыбки:

— Открой сама, Верочка! У меня руки в муке.

Дочь вспорхнула из комнаты — тонкая, нервная, нарядная, как школьная тетрадь в новой обложке. Дверь распахнулась, и в прихожую шагнул юноша со скромным букетом. Чёрная куртка, влажные ресницы, взгляд чуть стороной. Вежливый поклон — и Надежду ударило током: в этом наклоне головы, в привычке прикусывать губу и в том, как он во время «здравствуйте» сбился на полслова, вдруг проступило лицо мужчины, о котором она много лет старалась не думать.

— Мам, это Олег, — сказала Вера на одном дыхании. — Мы… ну мы просто зашли на чай, ладно?

— Чай — святое, — отозвался из комнаты Сергей Петрович, муж Надежды, и вышел поправляя домашний свитер. — Заходите, молодые. Сдавайте верхнюю одежду и проходите к столу. Я отвечаю за варенье и тосты.

Олег аккуратно поставил букет в раковину — «чтоб не замёрз», — и тут же покраснел:

— Ой, я… Я потом в вазу, простите. Нервы.

— Правильные, — улыбнулась Надежда, и улыбка вышла доброй, почти материнской, хотя внутри отступала ледяная волна. — Проходите. Вера, вытри коврик, а то мы тут все утонем.

На кухне было тепло и тесно. Сергей Петрович нарезал хлеб так, будто сдавал экзамен по геометрии: ломти шли точными параллелями. Вера болтала, как всегда, заполняя паузы:

— Мы познакомились в парке, у фонтана. Он мне шарф поправил, помнишь, мам, тот бордовый? А потом оказалось, что он умеет печь брауни. Ну не чудо?

— Чудо, — сказала Надежда, накрывая на стол. — Редкий навык в природе.

— Я не то чтобы… — Олег пожал плечами. — Просто рецепты читаю. Папа говорит: «Если читаешь инструкцию — всё получится».

Слово «папа» ударило точно. Надежда перевела взгляд на окно, где на стекле таяли снежинки. В голосе Олега была та самая лёгкая смешинка, как небольшая царапинка на стекле, — её невозможно спутать. Она знала ту смешинку. Слишком хорошо.

— А где ты учишься? — беззаботно спросил Сергей Петрович и неловко уронил нож. — Ой, извините, я сегодня рукодельник.

— Политех, третьий курс, — ответил Олег. — Мы с отцом рядом живём, на Вишнёвой. Мама… — он вдруг замялся, — мама работает в аптеке.

Вера тут же подалась вперёд:

— У Олега мама золото. И скидка на витамин D.

— Витамин D — дело нужное, — кивнула Надежда и невольно сжала ложку так, что она зазвенела о чашку. Вишнёвая улица. Политех. Привычка убирать челку двумя пальцами. Всё складывалось слишком плотно, как рубашка после стирки без кондиционера.

— Надя, ты чего? — Сергей Петрович заметил, как побледнели её губы. — Жарко? Открою форточку?

— Не надо, — отозвалась она слишком быстро. — Всё хорошо. Просто чай крепкий.

Олег тихо рассмеялся, и от этого смеха Надежде стало холодно, хотя батареи шипели изо всех сил. «Не накручивай, — сказала она себе, — мальчишек с похожими жестами много. Папа у всех есть. Парк, шарф, брауни — это не улика». Она подала варенье, и рука предательски дрогнула. На крышке банки осталась алая капля, как печать.

— Олег, а где ты раньше жил? — Вера с любопытством заглянула ему в лицо. — До Вишнёвой?

— Да там же, рядом, — легко ответил он. — Мы всегда на одном месте. Папа… — он снова улыбнулся, — говорит: «Корни важны».

Сергей Петрович кивнул с видом мудреца:

— Абсолютно согласен с папой.

Надежда ощущала, как каждый безобидный обмен фразами притягивает невидимые ниточки в тугой узел. Она ловила интонации, даты, мелочи — и понимала, что не готова к этому узлу. Но маска держалась: хозяйская, спокойная, приветливая.

— Мам, — Вера наклонилась к ней, — тебе нравится Олег? Только честно.

Надежда встретилась с дочерью взглядом — чистым, доверчивым, почти детским, — и поняла, что у неё не осталось роскоши времени. Она улыбнулась уголками губ:

— Нравится, — сказала и неожиданно для самой себя добавила: — Но давайте не торопиться, хорошо? Просто… зима длинная. Посмотрим, как он печёт брауни весной.

Вера фыркнула, Олег смутился, Сергей Петрович поднял чашку, как за тост:

— За брауни, которые проверяются временем!

Все засмеялись, и даже чайник вздохнул в такт. Только Надежда смеха не слышала — она считала, сколько раз за вечер прозвучало «папа». И каждый раз внутри будто щёлкал выключатель в коридоре, где она много лет назад оставила тень одного разговора, так и не состоявшегося.

Когда Олег с Верой стали собираться, Надежда подала парню варежки и взглядом задержалась на его пальцах: длинные, сухие, знакомые. Она сжала губы, поправила шарф дочери и тихо сказала:

— Я вас провожу до лифта.

В коридоре пахло мокрой резиной и чужими духами. Двери лифта сомкнулись, спрятав улыбку Веры и вежливую растерянность Олега. Надежда осталась одна, прислонилась лбом к холодной двери и наконец позволила себе выдохнуть. Снежинки за окном медленно опускались на тёмный двор. Чай на плите остывал.

Она подняла букет к свету и увидела: среди белых хризантем спрятана одна аллая — яркая, дерзкая. Точно такая же была в тот вечер, о котором она решила никогда не вспоминать.

Надежда поставила цветы в вазу, прошла к окну и, не оборачиваясь, сказала в пустую кухню:

— Как им сказать, как объяснить?

Чайник коротко щёлкнул — будто дал знак. И стало ясно: этот тихий зимний визит — только начало.

Глава 2. Общага и белые пелёнки

Надежда тогда была другой — быстрой, как электричка, и смелой, как девчонка, которая внезапно решила подстричь чёлку сама. Ей говорили: «Симпатичная, глаза смешливые, ноги от ушей». Она смеялась и шла дальше — на пары, на подработку, на танцы в студклубе. Кирилл появился, как это обычно бывает, — с гитарой, с отворотами на джинсовке и с косой чёлкой, которую ветер всё время задувал в глаза.

— Ты на кого учишься? — спросил он, подыгрывая себе маленькими смешками.

— На экономиста, — ответила она и с вызовом добавила: — А ты?

— На вечного студента, — честно сказал Кирилл. — Но это временно.

Слово «временно» оказалось прогнозом. Они расписались на третьем курсе — на флешке памяти поселился снимок со штампом, соседки плакали на лестнице, комендантша общаги выдала им на двоих старый чайник.

— Только не свистите! — строго сказала она. — У меня свист от чайников — как сигнал воздушной тревоги.

Комната досталась угловая, продуваемая, зато с большим окном. У окна стоял облезлый письменный стол, на котором Кирилл разложил тетради, струны и «электронную книгу» — так он называл старенький плеер.

— Нам повезло, — сказал Кирилл и кивнул на окно. — Вид с перспективой.

— На мусорные баки? — уточнила Надежда.

— Там философия, — отмахнулся он и обнял её за плечи.

Через полгода Надежда перестала застёгивать свои любимые джинсы — они не застёгивались с такой же обидой, с какой общажный холодильник не закрывался из-за чужого борща. «Будет ребёнок», — проговорила она в зеркалу, и зеркало почему-то улыбнулось. Кирилл растерялся, но недолго:

— Значит, мы теперь серьёзные люди, — торжественно объявил он и смахнул со стола струны. — Я найду подработку. Буду… ну… возить пиццу! Или чинить что-нибудь.

— Себя почини, — сказала она мягко и погладила его по щеке.

Переехали на съёмную квартиру — комната в хрущёвке с ковром «Олени в лесу». Хозяйка, сухонькая Анна Петровна, считала электричество спичками: «Одна спичка — чайник, две — утюг, три — это уже роскошь». Зато у неё были идеальные занавески и тёплые батареи.

Ребёнок родился в феврале, крошечный, как котёнок, и такой громкий, что соседи стали здороваться в лифте с осторожностью. Назвали Артёмом — потому что имя крепкое и «без претензий». Пелёнки сохли по всей квартире: на спинке стула, на люстре, на спинках кровати. Утром пахло молоком и тёплой водой, вечером — варёной картошкой и усталостью.

— Он всё время хочет есть, — шептала Надежда, укачивая, — а я всё время хочу спать.

— А я всё время хочу музыку, — честно шептал Кирилл, и в этом шёпоте было смешно и горько. Он любил сына, но был растерян — как будто ему выдали не младенца, а сложную схему без инструкции.

Днём Надежда колдовала с пелёнками и сосками, ночью ходила на хлебозавод. Там пахло дрожжами и жаром. Бабы работали быстро, болтали про своих и чужих, делились «секретами» — как отстирать пятно от свёклы, как уложить ребёнка «без плясок».

— Ты молодая, — говорила толстенькая Зина. — Всё у тебя будет. Только не плачь в печку, хлеб солёный выходит.

Она не плакала. Она засыпала в автобусе, засыпала в очереди в поликлинике, засыпала в кино на единственный сеанс за месяц. Кирилл, честно, пару раз приносил пиццу — холодную, зато с видом победителя. Подрабатывал на доставке, поигрывал по клубам, иногда исчезал на сутки «к ребятам в гараж» — там жизнь казалась ему проще.

— Ты меня не слушаешь, — говорила Надежда, завязывая платок. — Нас трое. Я, ты и Артём. Нам нужно как-то жить.

— Я стараюсь, — обижался он. — Я же бегаю. Просто я не ноутбук, у меня батарейка садится.

— У меня тоже, — вздыхала она. — Но я же не пищу.

Ссорились тихо — чтобы не разбудить Артёма и не спугнуть соседскую тишину. Мирились тоже тихо — чай с вареньем, извинения полушёпотом. Но трещина росла. Однажды Кирилл пришёл под утро — пах бензином и чужими духами.

— Мы репетировали, — сказал он. — И там было… много лака для волос.

— Угу, — кивнула Надежда, и в этом «угу» не было уже ни веры, ни сил.

На следующий день Анна Петровна постучала ложкой по подоконнику:

— Надюш, я добрая, но не дура. Съём за три дня вперёд. И скажи своему музыканту, чтобы перестал играть на батареях — они обижаются.

— Он не играет, он ищет себя, — попыталась пошутить Надежда.

— Пусть себя найдёт вне батарей, — сухо резюмировала Анна Петровна.

Весна в ту квартиру пришла поздно — по календарю май, а в душе март. Артём улыбался так широко, что казалось, он решил за всех троих быть счастливым. Кирилл становился нервным, дерганым. Разговоры сводились к одному:

— Я молод, — говорил он и смотрел мимо.

— Я тоже, — отвечала она и крепче прижимала сына.

Разрыв случился не драматично — без сцен и уханий соседей. Кирилл собрал пакет, куда положил три футболки, плеер и гитарный медиатор. На пороге замялся:

— Надь, я вернусь. Дай мне пару месяцев. Я… стану человеком.

— Становись, — сказала она ровно. — Артёму нужен человек. Мы будем дома.

Дверь закрылась тихо, как в библиотеке. Надежда постояла ещё минуту, потом пошла ставить чайник — не свистеть, вспомнила, и выключила на полпути. Артём сопел в кроватке, у него на щеке был красный след от пелёнки — как крошечный печатный поцелуй.

Она сходила на рынок, купила подгузники и яблоки, расплатилась мелочью. Вечером перебрала вещи Кирилла — оставила плеер на полке, гитару накрыла пледом. Анна Петровна принесла блюдечко с вареньем.

— Правильно, — сказала она. — Мужики иногда уходят на передержку. Не переживай. Ты — девушка работящая, ребёнок у тебя — огурчик. Все живы — и слава богу.

— Слава, — кивнула Надежда и впервые позволила себе пару слёз — тихих, как масло на тёплой сковородке.

Потом начались недели, похожие одна на другую: утро — каша, поликлиника, прачечная, обед — картошка с укропом, ночь — хлебозавод и звёзды над остановкой, такие близкие, что руками достанешь. Иногда ей казалось, что ловит чей-то взгляд на светофоре, слышит знакомый смех на рынке — оборачивалась, никого. И жила дальше — упрямо, без трагедий, с аккуратным маникюром по воскресеньям.

Через год в её жизни появится человек, который скажет: «Давай я буду рядом». Он возьмёт её с Артёмом, принесёт в дом шкаф, терпение и спокойствие, от которых по вечерам пахнет горячим супом. Но до этого была та первая глава — общага, белые пелёнки и дверь, которая закрылась тихо.

И только спустя много лет, когда на кухне будет шипеть чайник и в прихожей оттаивать снег, одно «папа» в чужом голосе вдруг вернёт ей запах общажного чайника и ту самую осторожную радость, которую она когда-то спрятала поглубже — чтобы никто не нашёл.

Глава 3. Дом, где всё по правилам

Сергея Надежда заметила сначала по голосу — спокойный, тёплый, как вечерний радиоведущий, который ничего не обещает, но почему-то верится. Он приходил на хлебозавод как водитель автоколонны: привозил мешки с мукой, проверял накладные, шутил без грубости.

— Надежда… Хорошее имя, — сказал он однажды, ставя подпись. — Сразу понятно, что человек не сдаётся.

— Человек не спит, — усмехнулась она, кивая на ночную смену. — Но это тоже полезный навык.

Сергей не спешил. Привык сначала подать пальто, а уже потом спрашивать имя. Принёс как-то термос с чаем — «вам в ночь», забрал Артёма из поликлиники, когда у Надежды «горит отчёт», починил кран у Анны Петровны.

— Это всё не ухаживания, — предупреждал он, смущённо смеясь. — Это я просто… рядом. Если что.

«Просто рядом» перерастает в «заберу вас с сыном, и будем жить». Так вышло и здесь. Через год Надежда переехала к Сергею: двушка на третьем этаже, чистая лестница, у входа коврик «Welcome», на кухне — коллекция кружек «Сочи-92» и «Лучший водитель месяца».

— Тут тихо, — сказал он, осторожно ставя на пол Артёмову кроватку. — И окна не на мусорку. Мусорка — это, знаешь, философия на любителя.

Анна Петровна перекрестила их на пороге и сунула банку варенья «на первое время». Артём быстро освоился: бегал по коридору машинкой, задевал носками плинтуса, влюбился в Сергеев плед цвета мокрого асфальта.

— У тебя плед тяжёлый, — удивлялся он. — Почему?

— Чтобы никуда не уносило, — отвечал Сергей и накрывал обоих, когда по телевизору показывали мультики.

Сергей устроил «правильную жизнь»: платежи вовремя, продукты в списке, новая стиралка («чтоб ночью не прыгала»), автокресло для Артёма и даже подержанная «иномарка», которая уверенно фыркала на светофорах.

— Надя, я понимаю, ты всё сама можешь, — говорил он, ставя в прихожей высокий шкаф. — Но вдвоём многие вещи легче. Вот шкаф — его же одному не поднять. А вдвоём — пожалуйста.

Надежда ловила себя на странном спокойствии: никто не пропадал на двое суток «в гараж», никто не играл на батареях, никто не швырял пиццу на стол в три ночи. Сергей приходил вовремя, приносил рыбу «к чаю», прямо в газете.

— Это что? — смеялась она.

— Газетный кулинарный стиль, — важно отвечал он.

Они расписались без фанфар — скромно, в будний день. Фату заменил белый шарф, торт — пирожные из кондитерской на углу. Соседи поздравляли в лифте, Артём серьёзно сказал:

— Если у нас теперь папа, у меня будут два? Я не против.

— Будет столько, сколько нужно, — ответил Сергей и вдруг покраснел, как школьник.

Жизнь вошла в колею. Работа — дом, дом — работа. По праздникам — дача у Сергеяного дяди: горячая картошка с маслом, шкурка хрустит, мужчины спорят, как правильно жарить шашлык. По будням — супы, стиралка, мультики, уроки. Надежда иногда ловила себя на мысли, что ей… спокойно. Даже скучно.

— Ты не скучай, — подмигивал Сергей. — Я же, бывает, с ребятами встречаюсь. В гараже посидим, поговорим за жизнь. Без криминала.

— Гараж — это клуб по интересам? — уточняла она.

— Это терапия, — смеялся он. — Мы там болты обсуждаем.

Сначала «посидим» означало час-полтора и звонок: «Я скоро». Потом стало вечером в пятницу — «ну мы же мужчины, нам иногда надо». Возвращался доброй собакой: чуть пахло пивом, щёки розовые, пакет с семечками и рыбой — мир-дружба-жвачка.

— Надь, не сердись, — мягко говорил он. — У меня простая радость. Я не в карты, не в казино. Просто с Валеркой и Игорьком про резину зимнюю поспорили, представляешь? Он говорит — шипы зло…

— Я просто устала, — отвечала она и ставила чайник. — Всё.

Усталость накапливалась незаметно, как пыль на верхней полке — вроде и нет, а пальцем проведёшь — есть. Особенно вечерами: Артём спит, часы тик-так, телевизор бормочет, в телефоне лента — одинаковые ужины и одинаковые коты. Сосед сверху по графику сушит бельё, и кап-кап-кап откуда-то из труб. Сергея нет, он «на пять минут к ребятам». В этих «пять минут» у Надежды сжималось где-то под рёбрами.

— Ты куда? — однажды спросила она, хотя знала ответ.

— К ребятам, — виновато улыбнулся он. — Валерка печь в бане починил, отмечаем. Я быстро.

— Быстро это как вчера? — спокойно уточнила она.

— Вчера — это вчера, — мягко сказал он. — А сегодня — быстро. Ты только не переживай. Раз, два — и дома.

Она кивнула и, когда дверь закрылась, шлёпнула тряпкой по столу чуть сильнее, чем хотела. Звонок от Зины с завода отвлёк — та по старой дружбе звала «в гости»:

— Надюх, приезжай как-нибудь. Наши скучают. Мне твои котлеты снятся. И да, ты счастливая стала. Слышишь? Счастливая — это когда жаловаться не на что и всё равно хочется поругаться.

— Понимаю, — усмехнулась Надежда. — Значит, всё по плану.

Они пытались завести общего ребёнка. Сначала играючи: «получится — получится». Потом серьёзно: анализы, очереди, кабинеты с плакатами. Врачи говорили вежливо:

— По здоровью у вас всё неплохо. Возможно, стресс. Постарайтесь не переживать.

— Мы постараемся, — кивал Сергей. — Мы профессионалы не переживать.

Дома он обнимал её за плечи:

— Надь, слушай, давай жить, а? Как идёт. У нас с тобой Артём — отличный пацан. Я не соревнуюсь с природой. Что она даст — то и возьмём.

— Я не спорю, — шептала она. — Просто… иногда грустно.

— Грусть — это нормально, — уверял он. — Грусть — как дождь. Прошёл — и воздух чистый.

Он умел говорить простые вещи так, что становилось легче. И всё равно в некоторых вечерах, когда чайник шумел слишком громко, а новости были одинаково унылыми, Надежда ловила себя на том, что слушает подъездные шаги: вдруг — их? Не его. Тех других, которых она когда-то закрыла в прошлом. Сердце чесалось — не болело, именно чесалось, как шрам на погоду.

— Ты опять уснула на кухне, — мягко ругал её Сергей, снимая очки и накрывая пледом. — Надь, что ж ты себя не бережёшь?

— Берегу, — упрямо отвечала она. — Я же Надежда.

Смех спасал их от ненужных разговоров. От больших — с паузами и слезами. Но иногда смех не спасал. Однажды он пришёл позже, чем «быстро», и телефон молчал, и ключи в замке застряли.

— У Валеры… — вздохнул Сергей, — ну, выпили. Я ошибся со временем.

— Я понимаю, — сказала она. — Просто у меня руки тряслись — вдруг в кювете.

— Да какой кювет, — тихо обнял он. — Я же взрослый.

Она кивнула, но тревога осталась, как вода в чашке после мытья — вроде вылил, а на дне блестит. Вот эту воду она и не замечала вовремя. Она думала, что это просто усталость, просто пятница, просто «так у всех». И не знала, что однажды эта вода перекинется через край: она проснётся ночью от собственного сердца, словно кто-то барабанит в груди, и увидит белые стены больницы.

Но пока она стояла у окна, слушала, как внизу хлопает подъездная дверь, и перебирала в памяти простые, правильные, хорошие дни: шкаф, плед, рыба в газете, Артём и Серёга, который всегда «быстро». И не знала ещё, что «правильная жизнь» тоже умеет трескаться — не громко, а ровно и чисто, как лёд под коньком.

Глава 4. Белые стены и чужой голос

Её привезли ночью. Сердце барабанило, как чужой сосед в дверь, руки стали ватными, дыхание — резаное. «Это всё нервы», — сказала фельдшер, но укол сделали, капельницу поставили, и белые стены палаты стали тихим морем: ни шторма, ни волн, только лампа под потолком и тень от занавески.

— Я рядом, — шептал Сергей, сжимая ей ладонь. — Слышишь? Рядом.

— Слышу, — ответила Надежда, и голос её был тонкий, как нитка. — Возьми дома голубой халат, тот мягкий. И зарядку для телефона.

— Возьму, — кивал он. — И яблоки куплю. И бананы. Врачи сказали — отдых. Значит, будем отдыхать официально.

Он говорил правильно, даже шутил, но в глазах у него жила виноватая забота: «я же ненадолго к ребятам». Она улыбалась, чтобы его не ранить, и снова засыпала — уколы умеют выключать мысли лучше любого телевизора.

Утром палата зажила своей жизнью. Соседка — бабушка с вязаной шалью — ругалась на мир шёпотом: «Где мой второй носок?» Медсестра в мягких кедах разливала таблетки в пластиковые стаканчики.

— Вам — полтаблетки утром, полтаблетки вечером, — сухо сообщила она Надежде. — И гулять по коридору. Но без приключений.

— А какие тут приключения? — спросила Надежда, оглядываясь на одинаковые двери. — Зал потерянных халатов?

— И такое бывало, — хмыкнула медсестра и ушла.

К обеду дыхание стало ровнее, а собственная тревога — будто отступила на метр. Надежда накинула халат, натянула смешные больничные носки и вышла в коридор. Там, у окна, сидел мужчина в тёмно-синем спортивном костюме и читал газету — настоящую, шуршащую. Волосы с проседью, аккуратные руки, на безымянном — простое обручальное кольцо. Он поднял глаза и кивнул, как сосед по лестничной клетке.

— Здравствуйте, — сказал он негромко. Голос — такой, каким поздно вечером бережно говорят о важных вещах. — Здесь чай наливают в буфете, знаете?

— Пока знаю только таблетки, — ответила Надежда. — И то — по расписанию.

— Давайте разведаем, — улыбнулся он и поднялся. — Меня Андрей Львович зовут.

— Надежда, — представилась она. — Просто Надежда.

Буфет оказался маленьким, как киоск в метро, и пах сваренными сосисками. Девушка за стойкой предложила «крепкий, в пакетике» и «два сахара» по умолчанию. Андрей Львович подождал, пока закипит пузатый чайник, и, как-то очень просто, без фраз «позвольте», подвинул ей стакан.

— Я сюда на обследование, — сказал он. — Сердце шалит. Возраст, нервы, работа. А вы?

— Я сюда потому что научилась бояться ночью, — призналась Надежда. — Сердце у меня тоже оказалось впечатлительное.

— Сердца у всех впечатлительные, — отозвался он. — Они вообще всё запоминают. Даже то, что мы пытаемся забыть.

— Вы врач? — удивилась она.

— Нет, — усмехнулся Андрей. — Инженер. Только, знаете, инженеры тоже читают инструкции. Вот я и читаю — как жить дольше.

Они смеялись легко, слово к слову, как будто годы знакомы. Надежда вдруг поймала себя на том, что смотрит на его руки — спокойные, уверенные. Такие руки хорошо держат чашки, руль и слово «не бойся». И это «не бойся» как будто и прозвучало — без голоса, просто так.

— У вас жена? — неожиданно спросила она, кивая на кольцо. — Извините, глупый вопрос. Кольцо же есть.

— Есть, — просто ответил он. — Живём давно. Сын растёт. Шестнадцать. Непростой возраст, но смешной. Вчера спорили, что лучше — пельмени или вареники. Я за пельмени. Он тоже. Жена за вареники. Демократия в действии.

— У нас Артём, — сказала Надежда. — Девять. Любит машинки и справедливость. Муж… хороший. Надёжный. Иногда с друзьями. Иногда долго. Но в целом — всё правильно.

— «В целом правильно» — опасная формулировка, — мягко заметил Андрей. — Там можно спрятать любую тоску.

— Вы меня не знаете, — растерялась она.

— И вы меня, — кивнул он. — Мы вообще никто друг другу. Просто чай.

— Просто чай, — повторила она и почему-то почувствовала, как в груди становится чуть свободнее.

В коридор заглянула медсестра, оценила по взгляду уровень живости и ушла. Они ещё постояли у окна — за стеклом падал снег, как в старом фильме, автобус нудно ворчал на остановке.

— Хорошо уметь молчать вдвоём, — заметил Андрей. — Это почти как музыка.

— У меня в общаге раньше были концерты, — улыбнулась Надежда. — Фигурная гитара и «Кино» на репите. Сейчас — мультики и новости.

— Мультики лучше, — уверенно сказал он. — В новостях плохо написан сценарий.

Она засмеялась. Смех вышел живой, с хрипотцой, как давно забытая мелодия. И в этот момент она поймала себя на мысли: рядом — мужчина, который ничего не обещает и никого не спасает, но с ним вдруг легко. Без «надо», без «быстро», без отчётности по счастью.

— Андрей Львович, — позвала девушка из буфета, — вам к врачу через двадцать минут. Чай заберёте?

— Заберу, — он кивнул и повернулся к Надежде. — Я бы предложил вам кофе, но у нас режим. Давайте договоримся: если вы случайно окажетесь завтра у окна в это же время — я буду должен рассказ о самых смешных пациентах. Может, вы тоже что-нибудь расскажете. Про справедливость Артёма. Про то, как не бояться ночью.

— Завтра у окна — не обещаю, — сказала она, чувствуя, как включается какой-то забытый моторчик внутри. — Но… постараюсь.

На вечер пришёл Сергей. Принёс бананы, халат, зарядку, как обещал. Снял ботинки, прошёл по палате, заглянул в буфет, сделал вид, что разбирается в графике капельниц.

— Как ты? — спросил он, поправляя ей подушку.

— Спокойнее, — честно ответила она. — Здесь стены белые, мысли не цепляются.

— Я завтра к обеду заеду, — он вздохнул. — С работы отпрошусь. И… Надь, ты только не думай, что я тебя… Я просто… переживаю по-своему. Я же мужчина.

— Я знаю, — кивнула она и легонько сжала его ладонь. — Всё нормально.

Он ушёл, виновато оглянувшись на дверях. Надежда слушала, как шуршит по коридору уборщица, как соседка ворчит на потерянный носок, как капает из капельницы. И думала о том, что «нормально» — слово, за которое удобно прятаться. А жить ей вдруг захотелось не «нормально», а как-то… по-настоящему.

На следующий день она вышла к окну раньше. Андрей уже стоял там, держал два стаканчика — один ей.

— Я был уверен, что вы не придёте, — улыбнулся он. — Но запасся чаем. Вдруг.

— Я не обещала, — напомнила она. — Но постаралась.

— У вас это хорошо получается, — сказал он. — Стараться.

— А у вас — говорить так, будто всё не страшно, — ответила она. — Это талант или профессия?

— Побочный эффект возраста, — пожал плечами он. — И привычки слушать. Я всё время слушаю своих. Иногда им просто нужно вслух всё придумать, а мне — не мешать.

Они кружили вокруг простых тем: снег, чай, соседи по палате, смешные надписи на стене («Не прислоняться — стене больно»). И вдруг — как будто споткнулись — заговорили о важном.

— Надежда, — сказал он, — вам нужно отдыхать. Прямо по-настоящему. Хоть иногда. И не одними таблетками.

— А как? — усмехнулась она. — У меня муж, ребёнок, работа, котлеты, шторы. И ещё эти… вечера, когда кажется, что ты лишняя в собственной жизни. Как тут отдыхать?

— Сначала перестать быть лишней, — ответил он. — Себе.

Она промолчала. Хотела отшутиться, но слова не пришли. Зато пришло чувство — будто кто-то открыл окно на проветривание, и стало свежо. «С ним я впервые не существовала, а жила», — подумала она и испугалась собственной мысли.

— Я женат, — сказал он вдруг, как будто извинился. — Это важно, чтобы мы ничего не перепутали.

— А я замужем, — кивнула она. — И это тоже важно.

— Тогда давайте оставим себе только чай, — мягко предложил он. — И разговоры. И окно. Больше ничего.

— Давайте, — сказала она. И почему-то знала, что ничего не получится «только чай».

В выписной день Андрей нашёл её у гардероба — смущённый, с бумажным пакетом.

— Тут мандарины, — сказал он. — Вы говорили, что в детстве любили запах Нового года в сентябре. Пусть пахнет.

— Спасибо, — улыбнулась она. — Вы меня запомнили.

— Я вообще многое запоминаю, — ответил он просто. — Это добрая привычка.

— Не надо меня провожать, — попросила она, пряча глаза. — Я сама.

— Конечно, — он кивнул. — Просто… Если когда-нибудь будете проходить мимо набережной, где киоск с горячими пирожками, там можно встретить случайно знакомых. Без обязательств. Чисто по архитектуре.

Она кивнула снова, забрала бумажный пакет, сунула в карман выписку. Сергей уже ждал у входа, махал рукой, показывал, куда поставил машину. Надежда оглянулась — Андрей стоял у двери, держал стаканчик, как будто тёплую кнопку «пауза».

— Ну что, домой? — спросил Сергей, забирая у неё сумку. — Суп, плед, мультики?

— Домой, — сказала она, и голос её прозвучал тепло. — Конечно.

Они шли к машине по хрустящему снегу, и каждое «хрусть» напоминало: в жизни бывает слишком тихо. И иногда эту тишину хочется нарушить. Совсем чуть-чуть. Хотя бы чаем у окна.

Вечером Надежда разложила мандарины на блюде, как ёлочные игрушки. Пахло уже празднично. Телефон лежал рядом, экран тёмный. В записной книжке появилась новая строчка — «Андрей. Больница». Без фамилии, без смайликов. Очень аккуратно.

— Красиво пахнет, — сказал Сергей, заходя на кухню. — Где взяла?

— Подарили, — ответила она. — В больнице.

— Добрые люди, — кивнул он. — Люблю добрых людей.

— Я тоже, — сказала она и внезапно поняла, что вечер впереди будет длинным. И что чай к нему она уже давно заварила — в голове, у окна, у белых стен.

Глава 5. «Только чай» и слово «малыш»

После выписки она честно собиралась жить правильно. Домой — суп, плед, мультики. На телефоне — новая строка «Андрей. Больница», но не звонит, не пишет. «Окно — это окончилось», — решила она, и днём пошла на рынок за куриными бёдрами и зеленью. Вечером снова накатила тишина. Она села у окна, зажгла ночник, послушала, как Артём сопит, — и ровно через два дня ноги сами вынесли её на набережную.

У киоска с пирожками очередь. Пахло жареным луком и ветром. Он стоял в стороне, в своём тёмно-синем, как и тогда, и держал два стаканчика.

— Я всё равно приготовил запас, — сказал он виноватой улыбкой. — На случай, если в городе приключится форс-мажор.

— Форс-мажоры у меня по расписанию, — ответила она. — Но чай — аргумент.

Они говорили о мелочах и будто учились ходить по льду: короткие шаги, не смотреть вниз, держаться рядом. «Только чай», «только разговоры», «только окно». А потом потеплело, набережная стала мокрой и блестящей, а в киоске сломалась лампа, и продавщица сказала: «У меня темно, как в шкафу». Они ушли в маленькое кафе на углу — столики с клеёнкой, телевизор без звука, буфетчица в розовом халате.

— Мы так не договаривались, — напомнила она, снимая шарф. — Было про окно.

— Окно переносимо, — примиряюще поднял ладони он. — Это архитектурный компромисс.

Она рассмеялась и сдалась на час. Потом ещё на один. И ещё. Разговоры стали длиннее, взгляды — теплее. Он рассказывал про сына, который спорит с ним «за вареники», про дачу, где все гвозди забиты под углом, «зато надёжно». Она — про Артёма, который складывает машинки по цветам, про Сергея, который всегда «быстро», но иногда «потом».

— Надежда, — сказал он однажды, когда за окном лил дождь и стекло полосило, — давайте будем осторожны. Я не герой чужих романов. И вы — не женщина, которую надо спасать.

— Я не просила, — тихо ответила она. — Я просила просто сидеть и не бояться. Но почему-то рядом с вами у меня всё перестало дрожать.

— Потому что мы оба взрослые, — сказал он. — И умеем держать себя в руках.

Они кивнули друг другу — крепко, по-деловому. Но дождь не заканчивался, автобус не приходил, в кафе стало холодно, и она замёрзла в пальцах. Он подвинул ладонь, просто чтобы согреть. Она не отдёрнула. Так началось то, что они оба назвали бы глупостью, если бы у кого-то хватило смелости назвать. Без громких слов, без обещаний, без театра. Один фасадный поцелуй в висок — и всё остальное стало слишком ясным.

После этого они вернулись к «чью» и «окну», будто ничего не случилось. В переписке — сухие фразы: «Как вы?», «Нормально», «Не болейте». А внутри, как у чайника, всегда немного кипело.

Через месяц у неё пропал аппетит к жареному, а к мандаринам — наоборот, прибавился. Утром стало мутить. Она списала на «нервы», на «погоду», на «на работе опять этот отчёт». Потом, стоя у полки с молоком, поняла, что считает недели. Купила тест, спрятала в карман халата и сделала вид, что забыла.

Тест она сделала утром, когда дом дышал спокойно и шторы ещё были серыми. Две полоски проступили быстро, как будто в этом доме они всегда жили и просто вернулись с прогулки.

— Ну здравствуйте, — сказала Надежда вслух и села на край ванны. Кафель был прохладный, а у неё ладони стали горячими.

В поликлинике врач сказала ровным голосом:

— Срок небольшой. Состояние хорошее. Берегите себя, поменьше стрессов. Это возможно?

— Возможно, — кивнула Надежда. — Я тренированный спортсмен по избеганию стрессов.

В коридоре она села на лавочку, подождала, пока сердце перестанет прыгать. Села ещё на пять минут. Попробовала посчитать — то ли между, то ли «после», то ли «до». Получалось, как ни крути, не Сергеево. И как ни крути — желанно. Живое. Настоящее. От этой мысли ей стало страшно и тепло.

Дома она долго резала картошку — слишком мелко, как крошки в кармане. Артём делал уроки, заглядывал в тетрадь, всё спрашивал:

— Мам, «жизненный» через «и» или через «ы»?

— Через «и», — отвечала она, и слово «жизненный» казалось ей особенно смешным.

Вечером Сергей пришёл раньше обычного — в руках пакет, на лице улыбка виноватая.

— Я сегодня без гаража, — сообщил он. — Январь закончился. Мы с Валеркой решили начать жизнь заново, со среды.

— Это мощно, — сказала она. — Со среды — правильный день.

Он снял куртку, посмотрел внимательно.

— Надя, — сказал он вдруг и шагнул ближе, — у тебя глаза… другие. Хорошие. Скажи, что случилось, только не делай пауз, я их не выдерживаю.

Она вытерла руки, сглотнула, положила ладонь ему на грудь — там билось ровно и спокойно.

— Серёжа, — произнесла она, и голос дрогнул, — у нас будет малыш.

Он замер на секунду — как будто слово ударило мягким молотом. Потом у него в глазах вспыхнуло что-то мальчишеское, счастливо-глупое. Он засмеялся и поцеловал её — нос, лоб, глаза, щёки, ладони. Обнял, приподнял, как на танцах, и заговорил быстро-быстро:

— Надя! Боже, Надя! Малыш! Слышишь? Малыш! Я… я всё могу! Колыбельку, ремонт, витамины, бассейн для беременных! Хочешь бассейн? А если дочка — у нас будет дочка? Или сын? А имя? Подожди, рано об именах… Надя, это… это как праздник в середине недели!

Она улыбалась, качаясь в его объятиях, и думала, что если вина имеет вкус, то он точно будет похож на горячий сладкий чай — вроде приятно, а обжигает. Сергей говорил и говорил, сыпал «я буду», «я сделаю», «я обещаю», и она ловила каждое «я» как спасательный круг.

— Я тебя так люблю, — в конце сказал он и, кажется, впервые за все годы сказал это не как формулу, а как что-то совсем настоящее. — И нашего малыша тоже люблю. Уже.

— Я знаю, — ответила она тихо. И знала, что это правда.

Ночью она лежала на боку, не спала, слушала, как в стене гудит чья-то чужая жизнь — сосед включил стиралку. Телефон светился на прикроватной тумбочке. Она открыла список контактов, нашла «Андрей. Больница». Написала: «Спасибо за чай». Стерла. Написала: «У меня всё хорошо». Стерла. В итоге отправила одно слово: «Живу».

Ответ пришёл не сразу. Через полчаса: «И слава богу».

Она погасила экран. Пошла на кухню, налила воды, постояла у окна. Внизу — пустой двор, фонарь, как жёлтая монетка. На столе лежали мандарины — уже не новогодние, но всё ещё пахли детством. Она взяла один, потянула за хвостик — корка отошла ровно, дольки блестели.

— Вот и живём, — сказала сама себе. — Тихо. Правильно. Как надо.

Утром Сергей носился по квартире, как человек, который сдал самый сложный экзамен. На ходу записывал:

— Врач — раз, витамины — два, в поликлинике взять обменную — три… Надя, я уже позвонил Валерке, он сказал: «Ты серьёзный мужчина». Я серьёзный? Скажи да.

— Да, — смеялась она. — Особенно по утрам.

Артём сидел за столом и, как взрослая комиссия, слушал:

— Если будет девочка, можно я ей буду читать на ночь? Я умею без ошибок. Папа, это не значит, что у меня теперь нет своей комнаты, да?

— Комната твоя останется твоей, — заверил Сергей. — Мы все поместимся.

Надежда смотрела на них двоих и понимала: в этом доме сейчас действительно праздник. Её радость тёплая и настоящая. Её вина — холодная и острая. Они не спорили — просто стояли рядом, как сахар и лимон в одном стакане. Можно пить. Только тёплой воды побольше.

Вечером она вытащила из ящика старый блокнот, где когда-то писала списки. Нашла чистую страницу и аккуратно вывела: «Мы ждём ребёнка». Ниже — дата. И пустая строка — как пауза перед именем. Она не знала ещё, что это имя будет даваться легко, будто само придёт с ветром. И что в нём будет много света. И много той самой тихой надежды, благодаря которой люди годами держатся за руки, даже когда у каждого в кармане свой маленький секрет.

В коридоре Сергея позвал телефон — мужской хохот, «гараж», «Валерка», но он сказал:

— Не сегодня, ребята. У меня дома будет ребёнок.

Он повесил трубку, обнял Надежду за плечи, вдохнул запах мандаринов и тихо повторил, словно боялся спугнуть:

— Наш малыш.

Она прижалась щекой к его свитеру и впервые за день позволила себе на секунду закрыть глаза. В темноте этой секунды её словно кто-то спросил: «Готова?» — а она ответила: «Да». И знала, что от завтра начинается другая жизнь — с мягкими пледами, списками и малюсенькими носочками. И с тем, что ещё не придумано, но уже дышит.

В дверь постучали: соседка Нина принесла банку смородинового варенья «беременным полагается». Надежда засмеялась, поблагодарила, поставила банку на полку — рядом с мандаринами, между знакомой рыбой в газете и коробкой с витаминами. Всё встало на свои места. Почти всё.

А ночью ей приснился снег. Большие хлопья падали на тёмную набережную. Там было окно, чай и мужчина в тёмно-синем, который сказал: «Живите». И она проснулась с этим словом на губах — простым и сложным, как все их решения. И вдруг ясно поняла: радость она будет беречь — как самое хрупкое. А прошлое… прошлое она спрятала так глубоко, как только смогла.

Пока что — получилось. Но только пока.

Глава 6. Свет по имени Вера

Роддом встретил её запахом марганцовки и кипячёной воды. За окном валил пушистый снег — такой, из детских открыток, когда сугробы получаются правильные, как пирожные. Надежда не кричала — дышала, как учили, сжимала простыню и Аннину молитву в голове: «вдох — роди, выдох — люби». В палате было светло, медсестра с добрыми плечами подбадривала:

— Молодец, Наденька. Девочка. Слышишь? Девочка идёт красиво.

— Идёт… — только и выдохнула она.

Девочка действительно «пришла красиво» — с чистым криком, с кулачками, поджатыми к подбородку, и тем самым морщинным лбом, будто удивилась: «Это всё мне?» На минуту мир сузился до маленькой складочки на переносице. Надежда расплакалась — не громко, просто глаза стали мокрыми-смешными.

— Поздравляю, — врач кивнул и улыбнулся. — Мамочку — в покой, малышку — к мамочке потом.

Сергей примчался с нелепым гигантским букетом и мягким зайцем размером с Артёма.

— Угадай, кто тут счастливее всех? — тараторил он в дверях. — Я! Потом Артём. Потом зайц. Потом весь мир. Надя, ты герой. Можно я тебя обниму, но аккуратно, не как танк?

— Можно, — улыбнулась она и впервые за долгое время не удержалась — уткнулась носом ему в плечо, и плечо стало мокрым.

— Девочка? — Сергей подсел на край кровати, заглянул в свёрток, как в тайный сундук. — Девочка. Вот же чудо. Привет, чудо. Я — папа. П-па-па. Слышишь? Папа уже всё понял, всё купит и всем расскажет. Нет, никому не отдам.

— Не пугай ребёнка, — прошептала Надежда, смеясь. — Её надо сначала накормить, а потом страшить вашими «всем расскажу».

— Правильно, — серьёзно кивнул он. — Сначала еда, потом PR.

Через час привезли Артёма. Он зашёл осторожно, как в музей, поставил на тумбочку рисунок: палка-папа, палка-мама, маленькая палочка с бантом.

— Это она? — спросил он шёпотом. — Прямо вот она?

— Она, — кивнула Надежда. — Будешь братом — настоящим?

— Буду, — важно сказал Артём и положил на одеяло машинку. — На. Если ей будет скучно.

— Она пока спит и ест, — объяснил Сергей. — Но машинка — фундамент отношений.

— Имя придумали? — спросила медсестра, заполняя бумажки.

Сергей взглянул на Надежду:

— Я думал… Вера. Можно? Потому что — ну ты понимаешь.

Надежда кивнула так, что сердце ёкнуло. Вера. Слово стало на место, как ключ в правильный замок.

— Вера, — повторила она. — Здравствуйте, Вера Сергеевна.

— Очень хорошее имя, — одобрила медсестра. — У нас в отделении все Веры спокойные. И мамам помогают.

Дом встретил их теплом батарей, новым пледом и вареньем от Нины-соседки: «беременным полагается, а родившим — тем более». На кухонном столе появились бутылочки, пелёнки, смешные крошечные носочки, которые теряются и появляются, как носки у взрослых. Вечером Сергей с торжеством достал из шкафа купленную заранее колыбельку.

— Здесь — мы, — обошёл он комнату, — тут — коляска, здесь — пелёнки, там — запас памперсов, а вот тут — мой нервный шоколад. На случай, если буду сильно переживать.

— Переживёшь, — успокоила Надежда. — Все переживают.

Первую ночь Вера «знакомилась с миром»: то спала, как ангел, то хлюпала, то морщила нос — и это было так смешно, что Сергей снимал на телефон каждый вздох.

— Серёжа, выключи кино, — хохотала Надежда. — Ты ей светишь прямо в совесть.

— Я должен это показать Валерке, — оправдывался он. — Пусть знает, как выглядит счастье.

Артём с важным видом приносил ватные палочки и тюбик крема:

— Мам, я всё понимаю. У неё попа маленькая, но крема жалеть нельзя.

— Не жалеем, — серьёзно подтверждал Сергей. — Мы щедрые люди.

Днём дом наполнился светом — словно кто-то открутил на максимум. Даже старый ковёр вдруг выглядел свежим, а кружки с надписями «Сочи-92» давали нужный настрой. На подоконнике подсох базилик, выживший чудом — его поливали всей семьёй. Вера спала, как положено, в два захода, «прокашливаясь» тоненько, будто звонок.

— Она на тебя похожа, — шептал вечером Сергей, глядя в её лицо. — Посмотри, губа как у тебя, и брови мои. Или у нас брови похожи?

— У всех новорожденных брови одинаковые, — успокаивала Надежда и старалась не думать, какая ямочка у Веры появляется, когда она морщит нос. — И губы тоже одинаковые.

— У Артёма вон какой был нос — картошкой, — посмеялся Сергей. — А у Верочки — кнопочка.

Надежда благодарила его мысленно за каждую мелочь: как он молча ночью вставал и приносил воды, как держал Верочку на руках, не боясь, как разговаривал с ней, будто она уже всё понимает.

— Дочка, — шептал он, — запомни: папа — это тот, кто дёргает за ниточку в музыкальной шкатулке. Всегда. Даже если шкатулка в ремонте.

Она не выдержала и поцеловала его в висок. Щемящая благодарность подступила к горлу, как комок — не от слёз, от счастья. И от стыда — потому что знала: в этом счастье есть тихая ложь. Не слова, не дела — молчание. То самое, которое удобно накрыть пледом.

— Ты плачешь? — он насторожился. — Болит?

— Не болит, — улыбнулась она. — Просто гормоны. И радость. Всё в одном стакане.

— Тогда я добавлю туда сахар, — серьёзно сказал Сергей и пошёл варить компот.

Вечерами заходила Нина-соседка «на пять минут» — с супом, с пирожками, с советами.

— Смотри, Надюш, — показывала она, — вот так пелёнку заворачиваешь — и никакой цирк шапито. И ещё: пока спит — спи. Пока ест — ешь. Пока муж дома — пользуйся.

— Пользуюсь, — кивал Сергей, разогревая суп.

— Вообще молодчина ты у неё, — одобряла Нина. — Редкий экземпляр — домашний, не пугливый.

— Я — сертифицированный, — серьёзно отвечал он. — У меня диплом «лучший водитель месяца».

Жизнь стала считываться по звукам: цок-цок ножниц у педиатра, шшшш феном после купания, хлюп-пшик крема, тихий «и-и-и» — первый недовольный звук Веры, удивлённый «о!» Артёма, когда она сжала его палец.

— Мам, она меня выбрала, — шептал он. — Мы с ней друзья.

Надежда кивала и думала: «Так и будет. Вы — друзья. Вы — семья». И каждый раз, когда Сергей укладывал Верочку на живот, чтобы «потренировать шею», и когда она крошечно икала, он говорил: «Ничего, доча, это мы растём». От этой фразы у Надежды внутри всё оттаивало.

По ночам, когда тихо в квартире, включался маленький мотор тревоги. Она брала телефон, смотрела на список контактов. Строчка «Андрей. Больница» сидела как заноза — не болела, просто напоминала, что кожа когда-то была тоньше. Однажды она нажала на контакт, подержала палец и… удалила. Телефон спросил: «Удалить?» Она сказала: «Да». Простое действие. Механическое. И в тот же миг стало и легче, и тяжелее.

— Ты чего не спишь? — высунулся из спальни Сергей, пригладил ей волосы. — Перекусить? Я сыр порежу.

— Сплю, — ответила она и погладила Веру по спинке. — Посмотри, как дышит. Как котёнок.

— Наша, — сказал он тихо. — Наша.

Слово «наша» согревало лучше пледа. Она повторяла его мысленно, как заклинание: «Наша». И делала то, что умела лучше всего — жила. Стирала маленькие бодики, учила Артёма правильно держать сестру, злилась на бессонные ночи и прощала себя через пять минут. Иногда ловила в Верином лице странную смешинку — ту самую, из больничного окна. И тут же себе объясняла: «Все дети улыбаются одинаково. Это биология, а не биография».

Весной на подоконнике расцвёл базилик, за ним подсветили зелёной гирляндой, и кухня стала походить на маленький огород. Нина принесла простынки «как у внучки», Валерка притащил из гаража детское автокресло «почти новое», Сергей научился пеленать так, что Вера не возмущалась ни разу. Артём читает вслух «Колобка», сбивается и смущённо хихикает.

— Она всё равно не понимает, — успокаивает его Надежда.

— Она всё понимает, — возражает Сергей. — У неё взгляд умный. На тебя.

Воскресный обед — картошка с укропом, салат, компот — прошёл под щебетание двух голосов: маленького и среднего. Большой голос обнимал сразу двоих.

— Сфотографируемся? — предложил Сергей. — Семья: версия два ноль.

— Сфотографируемся, — согласилась она и поймала в отражении лицо — усталое и счастливое, как у женщин на открытках «Молодой маме». И снова — щемящее «спасибо» к мужчине, который держит их троих — не как трамплин, а как землю. И снова — маленький чёрный шарик стыда где-то под ложечкой.

Поздним вечером, когда дети уснули, они с Сергеем вышли на балкон — воздух прохладный, во дворе укачивалась чья-то коляска.

— Я иногда думаю, что мы очень правильные, — признался он. — Прямо до занудства. Но мне с тобой… не скучно. Ты как… тёплая вода. Без пузырей, зато пить можно всю жизнь.

— Спасибо, — улыбнулась она. — За поэзию.

— Не поэзия, — пожал плечами он. — Я просто… счастлив, что у нас Вера. И что ты — ты. Очень.

Она кивнула и прижалась плечом. Из окна тянуло тёплым молоком и мандариновыми корками — они всё ещё лежали на блюде, как рыжие полумесяцы. Надежда подумала, что будет прятать прошлое глубоко, глубже, чем ненужные зимние шапки. «Ради семьи», — сказала себе и закрыла внутренний ящик.

А снег, который в тот день шёл с открытки, растаял и превратился в лужи, где отражались звёзды. Жизнь вошла в тихий ритм. И только иногда, когда Вера морщила нос и смешно прикусывала губу, Надежда на секунду замирала. Потом улыбалась самой себе: «Показалось». И выключала ночник. В доме становилось совсем темно и очень спокойно — до того самого дня, когда тишина впервые не ответит ей тишиной.

Глава 7. Память в кармане пальто

Годы у Надежды складывались аккуратно, как простыни в шкафу: понедельник — уроки с Артёмом, вторник — секция, среда — родительское собрание, четверг — Верины стишки, пятница — Сергеев гараж «на час». По субботам суп — наваристый, с лаврушкой, по воскресеньям — пироги «от Нины», начинка менялась по сезону: весной — зелёный лук с яйцом, летом — клубника, осенью — капуста. Жизнь шла, как трамвай по рельсам: без фейерверков, но вовремя.

— Мам, «жидкость» через «и»? — спрашивал Артём, съеживаясь над тетрадью.

— Через «и», — машинально отвечала Надежда, сдувая муку со стола. — А «пирожки» через «о», я проверяла.

— Пирожки можно через рот, — вставлял Сергей и получал от обоих строгое «папа!».

Вера росла легко — как трава на солнце. Любила рисовать людей палочками и добавлять им непременно банты и шапочки. В детском саду рассказывала воспитательнице:

— Папа умеет чинить всё — даже настроение. Если я плачу, он делает смешной глаз.

— Какой такой глаз? — удивлялась воспитательница.

— Вот такой, — Вера морщила нос и прикусывала губу так, что Надежда каждый раз невольно замирала. Потом отводила взгляд: «Все дети морщат нос одинаково, хватит глупостей».

На даче их принимал старенький домик дяди Сергея: деревянное крыльцо, облупившаяся краска, скамейка, на которой уместились бы все разговоры мира. Комары были наглые, одуванчики — испачканные солнцем, арбузы — сахарные. Сергей чинил калитку, обсуждал с соседями «погоду и картошку», Артём договаривался с пацанами «играть в войну», Вера в пруду ловила палкой отражение луны.

— Мы тут как будто другие, — говорил вечером Сергей, наливая чай из огромного чайника с цветочками. — В городе — люди, в даче — человеки. Замечала?

— Замечала, — улыбалась Надежда. — Тут шум мягче.

Иногда на рынке она ловила чей-то жест — как мужчина расправляет воротник, чуть поворачивая голову, — или слышала, как кто-то смеётся с лёгкой «царапиной» в голосе, и сердце вздрагивало, словно кошка на громкий звук. Она не искала «того» мужчину и не ходила «на набережную просто так». В телефоне — ни одной незнакомой строчки; «Андрей. Больница» она удалила в ту весну, когда Вере исполнилось два. Но память жила — не фотографиями, не письмами, а житейскими крошками: знакомая походка в толпе, чужая рука с газетой, фраза «не бойся» в очереди у кассы.

— Ты опять ушла внутрь, — тихо замечал Сергей, когда ловил её взгляд в окно. — Что там?

— Сырники, — возвращалась она к кухне. — Горят.

— Тогда я всё понял, — кивал он. — Сырники — это серьёзно.

С Артёмом становилось сложнее — вырос, загрубел голос, в словаре появились «мам, не начинай». Но в нужный момент он подсовывал Вере тетрадь и терпеливо выводил буквы.

— У тебя «А» косая, — ворчал он.

— А у тебя волосы торчат, как у одуванчика, — парировала Вера.

— Зато мои волосы ничего не пишут, — гордо отвечал Артём.

— И то верно, — примиряла обоих Надежда, улыбаясь.

Сергей оставался Сергеем — ровным, понятным, с пятничными «на час» и воскресными блинами. Иногда он приходил чуть позже, чем обещал, виновато шептал «не ругайся» и сладко пах солёной рыбой.

— Я не ругаюсь, — устало говорила Надежда. — Я просто хочу, чтобы ты жил долго. И чтобы я не училась заново бояться ночью.

— Слушаюсь, — серьёзнел он. — Я буду как обещал. Быстро.

Вера подросла — первая линейка, первый потерянный бантик, первый читательский дневник с крошечными комментариями «понравилось, потому что смешно». В музыкалке её ругали за «неправильные пальчики», но хвалили за «музыкальное сердце». На утреннике она получила роль колокольчика и так чисто звякнула на сцене, что Надежда поймала себя на слезах.

— Мам, это что у тебя? — шёпотом спросила Вера после.

— Ком в горле, — призналась Надежда. — Он бывает от счастья.

— Тогда ладно, — удовлетворилась дочь. — Счастье не лечится.

Иногда сосед сверху пел старые песни группы «Кино», и Надежда ловила себя на том, что знает каждую паузу и каждую неверную ноту — и потому, что в общаге, и потому, что в памяти. Нина приносила новости подъезда:

— Наши из третьей квартиры купили собаку. Маленькую злючку. Будет лаять на всех, кроме Серёжи — он же с собаками на «вы».

— Потому что собаки — это люди, — соглашался Сергей. — Только маленькие.

Лето тянулось липой и клубникой, зима — мандаринами и вязаными носками. Вера училась печь печенье, рассыпала муку на пол и выдыхала: «Ой». Артём перерос маму, сдал экзамены и стал таскать домой какие-то коробки «для проекта». Сергей научил Веру кататься на коньках и втихаря подкладывал ей в рукав грелку: «чтоб не замёрзла». Надежда к вечеру чувствовала приятную усталость — такую, в которой есть смысл.

И всё равно — иногда — где-то на автобусной остановке или в очереди в аптеке — встречала она чужой профиль, поворот плеч, смешинку в голосе, и у неё вдруг предательски пересыхало горло. Она делала шаг вперёд — просто посмотреть повнимательнее — и тут же брала себя за руку: «Не надо. Всё, что надо, — дома». И шла дальше, покупала гречку и таблетки от горла для Артёма, который «снова на проекте простыл».

— Ты как? — спрашивал ночью Сергей, нащупывая её ладонь.

— Нормально, — отвечала она. — Я — хорошо.

— Это разные слова, — бурчал он, не открывая глаз. — Но я согласен.

Вере исполнилось пятнадцать — подросток со взглядом «я всё знаю и ничего не понимаю». Она вдруг перестала морщить нос в знак радости — теперь морщила от недовольства.

— Мам, не надо этих платьев с цветочками, — вздыхала она у зеркала. — Я не «вкусное пирожное», я — личность.

— Личности тоже бывает идёт цветочек, — мирно возражала Надежда. — Но решать тебе.

— Спасибо, — вздыхала Вера. — Хоть кто-то в этом доме считает меня взрослой.

— Я всегда считал, — поднимал руки Сергей. — Но велосипед на ночь всё равно заноси домой, личность.

— Пап! — обижалась Вера и через минуту смеялась.

Сентябрь принёс дождь и новые тетради. Октябрь — опавшие листья и спор о пуховике. Ноябрь — вечные шапки и грипп у соседей. Декабрь — мандарины. Надежда вымыла окна, повесила звёзды из бумаги, достала с антресолей коробку с ёлкой. Вера поцокала языком:

— Мам, это всё мило, но ёлка должна быть минималистичная. И гирлянда — без «пёстрого режима».

— У нас режим «как хочешь», — подмигнул Сергей. — Главное — чтобы всем тепло.

В канун зимы у Надежды случился странный сон: она идёт по набережной, снег хлопьями, как в открытке, а ей навстречу — мужчина в тёмном, несёт два стаканчика чая. Она проснулась и не стала вспоминать лица — просто пошла на кухню, включила чайник и долго смотрела, как пар поднимается вверх.

Днём Вера задержалась в школе «на репетиции». Вечером позвонила, удивительно радостная:

— Мам, не спи! Мы зайдём на чай. Я не одна, я с другом. Он очень хороший. Ты не пожалеешь. И мы недолго, честно, честно.

— Мы — это кто? — машинально уточнила Надежда и услышала в трубке мальчишеский смех где-то рядом, живой, немножко поцарапанный.

— Олег, — ответила Вера. — Он принесёт букет, но ты не думаешь, что это «серьёзно», ладно? Это просто… ну, мам, ты увидишь.

— Ладно, — сказала Надежда и поймала себя на том, что по спине пробежал холодок, как если ногой наступить в лужу.

— Серёжа! — позвала она мужа. — У нас гости. Достань варенье.

— Какое? — отозвался он из комнаты. — Клубника — романтика, чёрная смородина — витамин С, абрикос — золотой стандарт.

— Любое, — ответила она. — Только поставь чайник.

Она пошла к зеркалу, поправила волосы, улыбнулась своему отражению — немного натянуто. На коврике у двери уже лежал свежий снег с чьих-то сапог — Артём вбежал «на минутку», оставил следы и убежал. Надежда стёрла лужицу, вытерла ручку двери, вдохнула глубже, чем обычно.

«Похоронила — но не забыла», — пронеслось у неё, как заголовок старой статьи. И тут же — щёлк! — звонок. Короткий, как иголка. Она успела подумать только одно: «Тихо. Тихо, Надя. Сейчас — просто чай». И пошла открывать.

Глава 8. «Это мой парень, мама»

— Мам, не пугайся, ладно? — Вера заглянула в кухню и уже смеялась глазами. — Мы на пять минут. Это мой… ну… в общем, мой парень. Олег.

Он стоял в прихожей неловко, как человек, который боится наступить не туда. В руках — скромный букет хризантем, пальто мокрое от снега, на щеках румянец, будто с эскалатора выкатился.

— Здравствуйте, — сказал он и чуть прикусил нижнюю губу. — Я… это… очень рад. И волнуюсь. Поэтому говорю глупости.

— Тогда вы наш человек, — отозвалась Надежда, чувствуя, как внутри что-то тонко треснуло, будто ледяная корка под каблуком. — Проходите. Коврик жалко, но переживём.

Сергей высунулся из комнаты, подтянул домашний свитер:

— Молодой человек, смелый поступок — прийти в дом к отцу семейства. Я — Сергей Петрович, не страшный, но принципиальный. Любите варенье?

— Я ко всему привыкаю, — улыбнулся Олег, по-мальчишески. — Даже к варенью.

— Отлично, — кивнул Сергей. — У нас «чёрная смородина — витамин С», «клубника — романтика» и «абрикос — золотой стандарт». Выбирайте.

Олег выбрал «золотой стандарт» и робко перевёл взгляд на Веру. Та сияла так, будто в комнате включили ещё одну люстру.

— Он стесняется, — объяснила она, как будто это была его официальная характеристика. — Но вообще он нормальный. Очень.

— Скуси-ии-ильно, — протянула Надежда, накрывая на стол. Видела его боковым зрением и ловила не слова — жесты. Как он подцепляет букет за ленту двумя пальцами. Как ставит кружку «в шесть часов» — строго ручкой к себе. Как смеётся тихо, с легкой «царапинкой» в голосе. Сердце сделало непонятное «тык», и она мысленно прикрикнула на него: «Сядь и не выделывайся».

— Мам, мы познакомились в парке, у фонтана, — торопилась Вера, пока чайник бубнил на плите. — Он мне шарф поправил — помнишь, бордовый? И сказал «не переживайте, он тёплый, не продует». Так мило! А ещё Олег печёт брауни! Понимаешь? Мальчик и брауни!

— Это папа научил, — смущённо вставил Олег. — У нас дома все по инструкции. Если читаешь — получается. Это у нас семейное.

«Семейное», «папа», «не переживайте» — каждый раз слова ложились в нужные клетки, как шашки, и от этого захотелось выпить воды. Надежда поставила на стол кружки, сахар, варенье, и в голове бегло отметила: голос — мягкий, «с» шепелявит едва-едва, держит спину ровно, когда сидит.

— Где учишься-то? — деловито спросил Сергей, «золотой стандарт» намазывая как будто на асфальт.

— Политех, третий курс, — выдохнул Олег. — Кафедра прикладной математики. Но я не зануда, честно.

— Зануды нужны, — заметил Сергей. — Кто нам потом кран починит? Романтики?

— Кран я тоже могу, — обрёл уверенность Олег. — Папа всегда говорит: «Инженер — это человек с отвёрткой и совестью».

Надежда дернула бровью. Почему-то именно «совесть» отозвалась как-то слишком близко. Она улыбнулась:

— Хороший у тебя папа.

— Лучший, — без колебаний ответил Олег. — И мама — лучшая. Она у меня в аптеке работает, всеми командует, но тихо.

Сергей довольно кивнул:

— Руководитель-тихоня — это опасно. Сначала аккуратно положит варенье, а потом ты уже на третьей банке. Осторожней, Олег.

— Я осторожный, — заверил Олег и тут же обжёгся о чай. — Но не всегда.

Все засмеялись. Смех разрядил воздух: чай закипел не так громко, часы на стене перестали тикать «с прицелом», а Вера перестала кусать губу.

— Мам, можно я скажу? — Вера потянула Надежду за рукав к окну, как в детстве. — Только не ругайся. Это мой парень. Парень, понимаешь? Ну как в кино, только по-правде. Не надо меня сейчас читать лекции, что «рано», «учёба» и всё такое. Я сама всё знаю.

Надежда посмотрела на дочь: тонкое лицо, глаза — два фонарика, щёки тёплые от мороза и счастья. И ей на секунду стало смешно и страшно. Смешно — потому что «как в кино» в их кухне с клеёнкой в зайчиках звучало особенно мило. Страшно — потому что «по-правде».

— Я не ругаюсь, — сказала она тихо. — Я за чай. И за то, чтобы ты была в тепле. Это главное. И… без беготни, ладно?

— Мам, я не ребёнок, — Вера откатила глаза. — Но спасибо.

Они вернулись к столу. Олег уже наломал печенье так аккуратно, что получились ровные квадраты — словно под линейку.

— Извините, у меня привычка, — смутился. — Папа говорит: «Если делаешь — делай ровно». Я иногда перегибаю.

— Ровно — это наша религия, — обрадовался Сергей. — У нас даже коврик у двери идеально симметричный. Надя скажет — я псих.

— Он аккуратист, — подтвердила Надежда. — Но это удобно. Редко теряется ключ от машины.

— Потому что ключи надо хранить там же, где совесть, — подхватил Сергей. — На гвоздике.

— Пап, прекрати свои афоризмы, — закатила глаза Вера, но улыбка не убегала. — Олегa пугаешь.

— Я не пугаюсь, — серьёзно сказал Олег и впервые посмотрел на Надежду прямо. Глаза светлые, внимательные, без вызова. — Я понимаю, что для вас это… неожиданно. И правда, мне важно, чтобы вы знали: мы не будем «сразу навсегда». Мы просто… мы рядом. И я буду к ней хорошо. Обещаю. У меня с обещаниями строго.

— А у нас со сломанными обещаниями строго, — ответила Надежда, и голос вышел мягким, но твердым. — Так что — спасибо, что сказали. Слушай, Олег, а ты где живёшь?

— На Вишнёвой, — легко отозвался он. — Там, где магазин «Три сосны» и клиника через дорогу. Мы там все сто лет. Папа любит говорить «корни важны».

Сергей загудел одобрительно:

— Вишнёвая — хороший район. Там в восьмидесятых был лучший ресторан «Берёзка», мы туда с ребятами…

— Петрович, — остановила его Надежда, потому что в этот момент у неё мелькнуло перед глазами: темная набережная, бумажный стакан, чужой голос «корни важны». Она откашлялась, долила всем чаю, улыбнулась Олегу как могла спокойнее: — Любите зимой каток?

— Люблю, — кивнул он. — Папа научил. Он всегда рядом, когда лёд тонкий. Говорит: «Не бойся, держу».

Снова «не бойся». Снова тем же ритмом. Надежда взяла ложечку, и та почему-то звякнула громче обычного.

— Мам? — шёпотом спросила Вера. — Ты чего?

— Горячо, — отмахнулась Надежда. — Чай. Вкусный, обжигает.

— Я могу окно приоткрыть, — тут же вскочил Олег. — Если не продует. У меня шарф, если что. — И так ловко поправил Верин шарф, будто всегда это делал.

Она, кажется, улыбнулась. А рука предательски дрогнула. В кухне пахло смородиновым вареньем и мокрым снегом; часы снова пошли в нормальном темпе; где-то в комнате Артём чихнул, в коридоре скрипнула обувница.

— Олег, — сказал Сергей, смягчаясь окончательно, — ты как к математике — с отвёрткой или с совестью?

— С обеими, — улыбнулся тот. — И с ластиком. Без ластика никак.

— Хорошо сказал, — одобрил Сергей. — Ластик — наше всё.

Вера хихикнула:

— Мы на репетицию завтра в школу пойдём, ладно? Мам, не поздно вернусь. И вообще… можно не контролировать меня по минутам? Я не картошка в духовке.

— Картошку я тоже не контролирую, — ответила Надежда. — Она сама свистит. Но ты приходи вовремя. И телефон — заряженный.

— Да, начальник, — поклонилась Вера.

Они ещё посидели, поговорили про новый автобусный маршрут, про кино «на выходных», про каникулы. Олег растаял, стал чуть смелее; Сергей рассказывал, как на даче ловил ведром дождь «для малины», Вера успевала всё — и слушать, и смеяться, и поглядывать на Надежду с просьбой: «ну скажи уже, что он хороший».

— Он хороший, — наконец сказала Надежда вслух, будто поставила подпись в конце анкеты. — Только у меня просьба: без «навсегда» в первом предложении. И — аккуратно.

— Мы аккуратно, — пообещал Олег.

В дверях Вера натянула шапку, на ходу надела варежки, и Олег, сам не заметив, снова поправил ей шарф тем же движением — лёгким, привычным. Надежда стояла рядом и отмечала: жесты — как цепочки. Одна за другую.

— Спасибо за чай, — сказал Олег, уже в прихожей. — И… за доверие.

— Доверие — не сразу, — ответила она. — Доверие — это как тесто: должно подойти.

Он кивнул, вежливый до кончиков пальцев, и ушёл, оставив на коврике аккуратные мокрые следы. Дверь закрылась, в коридоре стало тихо, как бывает после спектакля.

Сергей потянулся, щёлкнул выключателем в прихожей:

— Неплохой парень. Я его не боюсь. Даже наоборот — симпатичный. Почти как я в молодости.

— Ага, — сказала Надежда, не узнавая собственного голоса. — Почти.

Она осталась на кухне одна, с букетом в раковине. Вынула цветы, нашла вазу, налила воды. Одна белая хризантема оказалась с алой сердцевиной — мелочь, а сердце снова вздрогнуло.

Телефон в кармане вибрировал — сообщение от Веры: «Ну как он? ». Надежда набрала: «Хороший. Только береги его. И себя». Подумала и дописала: «И не спешите».

Потом села к столу, положила ладони на скатерть, чтобы они перестали дрожать, и впервые за много лет прислушалась к себе по-настоящему. И испугалась не Олега, не Верыной взрослости — себя. Того, как быстро тело вспомнило голос, жест, интонацию. Как внутри поднялась волна, речь у которой была очень простая: «Узнаю».

Она встала, убрала чашки, помыла ложки, сменила воду в вазе. И лишь под конец, уже на пути к спальне, тихо сказала пустой кухне:

— Ладно. Чай — был. Теперь — вопросы.

Чайник щёлкнул — как будто согласился. В следующую встречу за этим столом она станет внимательной, почти формальной. Узнает, где парк, какая улица, как зовут его родителей. Ниточки уже были на столе — оставалось потянуть за одну.

Продолжение по подписке: https://ok.ru/marinazhukova1982/topic/158445474412784