Глава первая. Тишина вместо колыбельной

Утро в их однокомнатной квартире начиналось одинаково: электрический чайник булькал, как старый самовар на дачном крыльце, кофемолка дробно рыдала в ладони, и за стеной кто-то снова выяснял отношения на голосах — с паузами, как в плохом спектакле. За окном двор скрипел качелями; у соседей на втором этаже плакал младенец — тоненько, с тем отчаянным надрывом, на который тела взрослых уже не способны. Анна прислушалась, положила ложечку рядом с чашкой и произнеса, словно спрашивала у самого воздуха:

— Слышишь?

Михаил кивнул. Он слышал. И от этого звука грудь становилась пустой, как коридор ночью.

— У нас… тоже когда-нибудь будет, — он произнёс это без точки, словно оставил место для обстоятельств.

Анна улыбнулась неуверенно. Она была из тех женщин, чья красота крепче держится на светлых жестах, чем на чертах: как она поправляет волосы, как аккуратно складывает скатерть пополам, как долго стоит у окна, словно читает облака. На холодильнике висели бумажные магниты — роддом, клиника, лаборатория. На одном из них Анна ночью, в порыве, приписала карандашом: «Я женился с надеждой на простое человеческое счастье — дом, семья, дети. Но годы шли, а в доме так и не звучал детский смех…» И вывела сердечко — маленькое, как крошка хлеба на белой простыне.

— Нам сегодня к Сафроновой, помнишь? — напомнила она.

— В двенадцать. Я отпросился, — Михаил сунул в портфель папку с анализами, шепнул: — В этот раз повезёт.

Они шли к поликлинике через рынок, где осень уже настелила своё пёстрое одеяло: горки яблок, пахучие груши, кряжистые кочаны капусты. Анна остановилась у прилавка с детскими пижамами — медвежата, зайцы, кораблики. Пальцем провела по мягкому трикотажу и отдёрнула руку, словно обожглась.

— Ты бы какие взяла? — поинтересовался Михаил, не глядя.

— С корабликами. Море — оно же про даль и возвращение. Ладно… — Она улыбнулась сдержанно, как те, кто не верит в приметы, но слушает.

Доктор Сафронова — высокая, сухая, с серыми глазами, в которых полвека истории женских надежд — листала бумаги так, словно держала в руках птиц: осторожно, но без нежности. Кабинет пах укропной водой и форточными сквозняками. В углу тиканье часов отмеряло чужие биографии.

— У вас все в пределах нормы, — произнесла она и поправила очки. — Гормональный профиль ровный, трубы проходимы, показатели хорошие. Я бы произнеса — идеальные.

— А почему… — начала Анна и смолкла. Её голос слишком часто заканчивался на запятой.

— Есть вещи, к которым нельзя подступиться линейкой, — доктор позволила себе улыбку. — Стресс, режим, сон, доверие друг к другу… Вы хорошие пациенты, но вы слишком дисциплинированны. Иногда счастье приходит туда, где его перестают держать за горло. Попейте чай, погуляйте. И… давайте через три месяца.

Три месяца — это целая маленькая жизнь. Слишком много для надежды и слишком мало для тех, кто живёт по календарю овуляций. На лестничной площадке между этажами, где пахло супом и линолеумом, Анна вдруг остановилась и произнеса, совсем тихо:

— Я снова не удержалась, посчитала… сегодня «окно».

— Пойдём домой, — отозвался Михаил. — Настоящее окно — в кухне. Откроем, выпустим все дурные мысли.

Дома они пили чай у стола с расслоившимся краем. Соседский ребёнок на втором этаже устал плакать и перешёл на упрямое сопение. Михаил посмотрел на шторы — белые, с вышитыми жирафами, купленные в день, когда они впервые решили «не думать о плохом».

— Зачем мы их вешали так рано? — Анна усмехнулась и тут же осеклась. — Нет, я рада… Я правда рада.

— Я тоже, — Михаил убрал со стола коробочку с тестами на беременность, как пряничную шкатулку, которую слишком долго держали на виду. — Слушай, а давай уедем? Море, осенний свет, чайки… Продуем голову.

— Ты про отпуск? Или про побег? — поинтересовалсяа она, встретив его взгляд и задержав.

— Про воздух, — произнес он и, уже не глядя, добавил: — И про то, что мы всегда все делаем правильно. Может, пора хоть раз сделать неправильно. Спонтанно. По-живому.

Она услышала не слова — паузу между ними. Там звенела тонкая, как нитка, тревога.

— Неправильно — это как? — Анна не улыбалась. Вопрос повис, как мокрое полотенце.

— Просто… не считать. Не отмечать крестиков. Не ставить галочки. Быть аккуратнее с надеждой, а с жизнью — смелее, — он говорил с усилием, словно выволакивал из себя тяжёлый чемодан.

— Мы и так смелые, — возразила она. — Мы каждый месяц смелые. Мы встаём, умываемся, идём сдавать кровь, встречаемся с тем, чего нет, улыбаемся чужим детям в лифте, покупаем новые кружки, меняем постельное бельё… Какое ещё «смелее»?

Он хотел ответить, но в дверь позвонили. На пороге стояла тётя Лида из пятой квартиры, с вечной зелёной авоськой и глазами, в которых навсегда поселилась кухня.

— Я вам пирожков принесла, с капустой, — произнеса тётя Лида и, не дожидаясь приглашения, прошла, поставила тарелку на стол. — А то вы все худые да задуманные. — Она покосилась на шторы. — Красивые у вас… детские.

— Спасибо, тётя Лида, — Анна подалась вперёд и сделала вид, что наливает чай. — Как здоровьице?

— Да что здоровье… — тётя Лида махнула рукой. — Главное — дети, чтобы внуки, чтобы было кому в аптеку сходить. — И уже уходя, бросила через плечо: — Вы не переживайте. У моей сестры тоже поздно пришло. Главное — любовь и не унывать. И, говорят, на море хорошо. Солёный воздух. В Сочи нынче цены упали.

Дверь закрылась. В кухне стало тесно от невысказанных слов.

— Сочи, — произнесла Анна, словно пробуя вкус чужой мысли. — Смешно.

— Почему смешно?

— Потому что все, кто не знает, советуют Сочи, — она пожала плечами. — Как словно там в воздухе ходят дети, и нужно просто стоять с сеткой.

Он подошёл к окну. Во дворе мальчишка в красной куртке крутил педали трёхколёсного велосипеда; ему аплодировали бабушки — каждая своей судьбой. Михаил положил ладонь на раму — дерево было прохладным и чуть шершавым.

— Ты меня слышишь? — поинтересовался он, не поворачиваясь. — Я очень хочу, чтобы у нас все получилось. Но я не хочу жить, как на экзамене.

— А я не хочу жить, как на игле, — произнеса Анна. — Надежда — тоже наркотик. Ты его отменишь — и все свалится. Останется пусто и звенеть будет. — Она встала, подошла ближе. — Давай договоримся… Мы сделаем все, что можем. Но не будем ломать себя. Я устану от силы, а ты — от доброты. Это плохой обмен.

Он повернулся к ней, взял её ладони. Они были тёплые и сухие, как свежие пирожки.

— Договорились, — произнес Михаил.

Вечером, когда дом уснул, они лежали в темноте, и между ними дышала тишина — ровно, как чужой ребёнок за стеной. Анна просила у ночи маленьких, земных чудес; Михаил считал вдохи и выдохи, как считал дни до очередного результата. Тень от занавески с жирафами шевелилась на потолке — звери шли куда-то своим немыстовым шагом, и казалось, что они знают дорогу лучше людей.

— Скажи, — прошептала Анна, — ты мне веришь?

— Больше, чем себе, — отозвался он, и это было правдой, в которой всегда находилась щепотка соли.

Перед сном Михаил снял с холодильника магнит с корявой надписью и убрал в ящик — не из трусости, а чтобы дать фразе досидеться до своего часа. Он не знал, что час этот уже пошёл — по их дому, по их словам, по тем паузам, где прятались решения.

Он долго стоял на балконе. Ночь приносила запах мокрого асфальта и жареного лука — кто-то на первом этаже допоздна жарил картошку. Во дворе ритмично хлопала незакрытая дверь подъезда. В голове Михаила, как у моряка на вахте, чередовались маяки мыслей: «море», «неправильно», «смелее». Ему вдруг показалось, что они с Анной живут на границе между двумя государствами — «Правильно» и «Живое» — и у каждого своя таможня, свои запрещённые предметы.

Он вернулся в комнату и лег рядом. Анна уже спала, дышала мягко, с короткими вздохами, как птица. И он понял: если счастье когда-нибудь постучится в их дверь, оно, вероятно, не назовётся настоящим именем. Придёт как соседка с пирожками, как совет «съездить к морю», как случайный ветер в форточке. Оно любит маски.

И все-таки он шепнул во тьму:

— Придёшь?

Тишина не отозвалсяа. Но где-то в ней, как в тёплой воде, глухо кувыркнулся будущий смех.

Вопрос на размышление: если надежда становится привычкой, не превращаем ли мы любовь в дисциплину — и где проходит граница между терпением и самообманом?

Глава вторая. Быт как молитва

Первые годы их брака пахли кофе и горячим линолеумом. Старая плита, на которой огонь то ленился, то чужбиновато вспыхивал, эмалированный чайник с отбитым носиком; стол — как после хирургии: сколотый край, перетянутый прозрачным скотчем. За стенкой жили люди-радиоприёмники — все громко, все с шорохами: ругались по вечерам и мирились с раннего утра, и каждая их пауза казалась чужим примирением.

— Наш дом шумный, — произнеса Анна, вытягивая шторы так аккуратно, словно они были новыми венами у квартиры. — Но в шуме есть жизнь. Может, и нам полезно.

— Шум — это декорации, — отозвался Михаил, помешивая кофе до черноты. — А спектакль — внутри. Если внутри пусто, хоть фанфары включай.

Она улыбнулась.

— Если внутри пусто, там можно сделать ремонт.

— Умнее было бы туда мебель завезти, — усмехнулся он, постучав ложечкой о край чашки. — Вместо мыслей.

Они говорили так — мягкими подколами, как люди, не умеющие настаивать на своём и потому спасающееся юмором. Потом завтракали — гречка, яйца, иногда тонкие блинчики, которые Анна умела печь удивительно быстро, словно они сами хотели становиться кругами. За завтраком они выбирали будущие имена, как выбирают обои: примеряли к стенам своей мечты.

— Если девочка — Нина. Это солидно, — Анна повела вилкой в воздухе, как дирижёр. — Или Марфа. Вдруг мода вернётся.

— Марфа — это не мода. Это уверенность в себе, — произнес Михаил. — А если мальчик — Лев. Чтобы рычал на экзамене.

— Львы не рычат на экзаменах, — мягко возразила она. — Они там молчат и смотрят так, что преподаватель сам сдаётся.

— Тогда Лев, — согласился он и сделал вид, что записывает на салфетке. — Лев Михаилович. Сурово.

— Забавно, — она покачала головой. — Мы называем того, кто ещё даже не постучался.

— Ставим табличку на дверь, — произнес он. — Чтобы не заблудился.

Днём — работа: Михаил уезжал на старенькой «девятке» на край города, где его конторка занималась мелкими поставками. Анна шла в библиотеку — точнее, в «информационный центр», как их теперь называли, — и возвращала себе веру в людей по одной книги за раз. По вечерам они смотрели старые фильмы с несмелым цветом, где герои говорили медленно и до конца, и иногда Анна, прижимаясь плечом, спрашивала:

— Скажи честно, тебе правда нравится этот наш диван? Или ты просто привык?

— Диван — как знакомый двор: не нравится, но знаешь каждый ямочный шёпот, — отвечал он. — Зато на нём — мы. Это главный плюс.

— Когда появится ребёнок, — говорила она, — мы купим нормальный. Чтобы спинка не выдавливала спины.

— Когда появится ребёнок, — подхватывал Михаил, — нам будет все равно на спинки. Мы будем спать стоя.

Они смеялись — тот редкий смех, который греет воздух, а не только уши. Но иногда смех обрывался слишком резко — словно кто-то врубил паузу. И тогда в кухне начинало звенеть: в этом звоне у каждого находилась собственная мысль.

— А вдруг… — однажды вечером произнеса Анна и замолчала.

— Что — «вдруг»? — осторожно поинтересовался Михаил.

— А вдруг не получится, — она произнесла это негромко, равнодушно, словно говорила о неудачной выпечке. — Вдруг мы все делаем правильно, но не там стоим?

Он сел рядом, вывернул ладонью её ладонь.

— Если не получится… — он задержал воздух, — мы все равно будем. Смотри: мы — это не место для ребёнка, это место, которое есть само по себе. Солнце не становится луной, если его завесить занавеской.

— Ты все превращаешь в астрономию, — улыбнулась она, но голос дрогнул. — А я хотела простоты. Не героизма. Чтобы бежать в аптеку за градусником ночью — и ворчать, что сломала каблук.

— Мы ещё наворчим своё, — отозвался он. — Я буду ругаться на тебя, что ты обещала лечь пораньше. Ты — на меня, что я отопление не настроил. Давай хотя бы ругаться научимся сейчас, пока репетируем.

— Мы плохо ругаемся, — согласилась Анна. — Тихо и с извинениями. Так детей не делают.

— Надежду — тоже, — произнес он. И добавил после паузы: — Давай договоримся, мы будем говорить вслух, когда страшно. Не будем складировать страх на антресоль, как старые валенки.

— Согласна, — Анна опустила взгляд. — Только, Миш, я иногда не знаю, чем говорить. Внутри словно радиопомехи.

Они пошли на вечернюю прогулку. Двор гудел тарелками и телевизорами. У третьего подъезда подростки играли в мяч, и мальчик в полосатой шапке — маленькое левенок — смеялся так свободно, что Анна невольно остановилась.

— Смотри, — она кивнула. — Как словно у него в груди мотор. Не устаёт.

— Усталость — это прибор для взрослых, — произнес Михаил. — Нам его выдали с паспортом.

— Когда у нас будет ребёнок, — она снова невольно произнесла формулу, как молитву, — я не буду говорить «положено». Буду говорить «как тебе удобно». Пусть у него сначала будет удобство, а потом уже нормы.

— А я буду учить его — или её — снимать обувь молча, — добавил он. — Чтобы не будить тебя.

— Ты словом строишь будущую квартиру, — Анна улыбнулась. — Осталось материал довезти.

— Доставим, — отозвался он. — Мы же пунктуальные.

Позже, уже в темноте, они разговаривали не глядя друг на друга — вглядывались в потолок, где тени от уличного фонаря ходили, как усталые сторожа.

— Миш, — позвала она, — ты когда-нибудь врал мне?

— Наверное, да, — честно отозвался он. — В мелочах. Чтобы не расстраивать. Например, что мне комфортно есть манку. Не комфортно.

— А по-крупному?

— По-крупному я старался молчать, — он усмехнулся. — Молчание — это вежливый вид лжи. Но я учусь говорить. Вот, например, сегодня… — он замялся, — я промелькнуло в мыслях, что было бы проще жить, если бы мы вообще не хотели детей. И мне стало стыдно от этой мысли, словно я предал кого-то, кто ещё не пришёл.

— Это не предательство, — отозвалсяа Анна, не шевелясь. — Это усталость. Она приходит, садится на край кровати и говорит: «Давайте без меня». Но мы все равно зовём надежду. Мы невоспитанные.

— Давай иногда будем вежливыми, — попросил он. — Выгонять надежду спать в гостиной. Чтобы нам двоим было тесно, но спокойно.

— Договорились, — её голос стал почти детским. — Только иногда пусть она приходит с утра. Я лучше варю кофе, когда ей есть где сидеть.

Они долго молчали. За стеной у радиососедей снова щелкнуло радио — чужая песня перебивала чужую ссору. В этом звуковом слоёном пироге их собственная тишина не казалась пустотой — скорее, той паузой в музыке, после которой оркестр должен вступить сильнее.

— Скажи, — вдруг поинтересовалсяа Анна, — если бы нам произнеси, что ребёнка точно не будет, ты бы остался?

— Я бы остался, — отозвался он, не делая вид, что думает. — Потому что я женился на тебе, а не на будущем человеке. Но я бы долго привыкал к этой новости. Очень. И, наверное, стал бы хуже. Злиться начал бы на погоду, на цены, на горящие лампочки в подъезде. Мы — не святые. Наши добродетели зависят от новостей.

— Значит, и любовь зависит, — произнеса она, как ставят диагноз.

— Любовь — это не иммунитет, — Михаил вздохнул. — Это скорее тренировка памяти. Ты каждый день вспоминаешь, за что выбрал. И если не тренировать, забываешь. Но это — про нас. Про нас — я помню.

— Я тоже, — отозвалсяа Анна. — Но иногда страшно, что память — это все, что у нас останется.

Он потянулся к её руке.

— Тогда будем коллекционерами. Соберём наши мелочи — запах кофе, твои блинчики, мои нелепые шутки, шум соседей… Это будут наши монеты. На них и проживём.

— У нас будет богатая коллекция, — произнеса она и вдруг засмеялась. — И внукам покажем. Видишь, я уже оговорилась.

— Это хорошая оговорка, — отозвался он. — Пусть останется.

Ночь, как заботливая тётка, притушила квартиру. За стеклом фонарь изредка мигающим глазом подмигивал миру. Анна уснула первой — словно выключила тревогу розеткой. Михаил ещё немного лежал, прислушиваясь к её дыханию, к хлюпающему отоплению, к тому, как далеко-далеко, в самом конце улицы, закрывали ставни.

Утром все начнётся заново: кофе, линолеум, радиососеди. Но между вчера и завтра уже протянулась тонкая, едва заметная нитка — фраза «а вдруг не получится» перестала быть чужой и стала общей. Она не разделила их, она осела между подушками, как пыль, которой не видно при дневном свете, но которую чувствуешь кожей.

Глава третья. Всё в норме

Они сидели в коридоре женской консультации, где стены были выкрашены в зелёный цвет, и запах антисептика вечно спорил с запахом чужих духов. На стульях вокруг — беременные женщины с округлыми животами, у каждой своё сияние и усталость, словно они носили на себе тайное солнце. Анна опустила глаза в газету, но не читала: просто делала вид, что слова способны защитить от боли.

— Миш, — произнеса она вдруг тихо, — как думаешь, что они чувствуют? Вот эти женщины. Радость? Страх? Или только усталость?

— Думаю, все сразу, — он пожал плечами. — Человек — это микс, а не чистый звук.

— А мы с тобой? Мы — какой звук? — её голос дрогнул.

— Мы пока… тишина, — произнёс Михаил. — Но и тишина — тоже музыка.

Она улыбнулась криво, словно знала: такие слова не лечат.

Доктор вызвала их в кабинет. Листала бумаги, постукивая ручкой по столу:

— Все анализы в норме. По мужской части — идеально. По женской тоже. Вы — textbook case, как говорят американцы.

— Но детей нет, — Анна произнеса это почти с вызовом. — Как может быть все в норме, если результата нет?

Доктор вздохнула.
— Медицина — не арифметика. Бывает так: показатели прекрасные, а беременности нет. Рекомендую отдых, меньше фиксироваться. Через полгода — снова к нам.

Когда они вышли на улицу, снег начал таять, капли стекали по ржавым водостокам. Михаил хотел сказать что-то ободряющее, но Анна опередила его:

— Знаешь, я ненавижу это слово. «Норма». Оно словно насмехается. Всё нормально — а счастья нет.

— Может, счастье живёт не по нормам? — осторожно заметил он.

— Тогда зачем мы бегаем по врачам? Зачем я каждое утро пью эти витамины, каждую ночь считаю дни? — она резко повернулась к нему. — Зачем, если все решает случай или Бог?

— Потому что мы пытаемся. Потому что без попыток мы бы ещё сильнее ненавидели друг друга, — Михаил произнес это почти грубо и тут же пожалел.

Она замолчала. Шли домой молча, слушая, как под ногами хлюпает мартовская жижа.

Поздно вечером Анна вышла из ванной. Глаза покраснели. Михаил понял — снова. Он сидел на диване, сжимая кулаки, и вдруг произнес:

— Я чувствую себя сломанным. Будто это я виноват.

Анна села рядом.
— А я чувствую себя пустой. Будто меня обманули.

— Ты ни в чём не виновата, — он взял её ладонь. — Я тоже. Просто… так вышло.

— Но ведь кто-то виноват, — упрямо произнеса она. — Иначе зачем все это?

Он посмотрел на неё, и в его взгляде было отчаяние:
— Может, никто. Может, это жизнь так любит проверять людей.

Они сидели долго, не глядя друг на друга. За стенкой снова ругались соседи, потом смеялись. У чужих людей были эмоции, у них — только ожидание и пустота.

— Миш, — произнеса Анна, почти шёпотом, — я каждый месяц надеюсь. А потом каждый месяц умираю. Сколько ещё раз я смогу умереть?

Он обнял её, не находя слов. И только внутри него, как закрученная пружина, звучало: «Я должен что-то сделать. Любой ценой».

Глава четвёртая. Шёпот за спиной

Лето в городе всегда обнажало стены и языки. Окна настежь, занавески полощутся, и все разговоры слышны так же ясно, как звон ложки о стакан. В такие вечера шёпот соседей был громче музыки.

— Ты слышала? — донёсся до Михаила женский голос с балкона этажом ниже. — У тех-то детей все нет. Может, у него проблемы… или у неё. Но знаешь, что советуют? Чтобы она съездила «на юга», так сказать…

— Молчи ты! — засмеялась вторая. — А что? Это ещё с советских времён способ. Главное — результат. Мужу все равно.

Михаил стоял у форточки и словно ударился о невидимую стену. Эти слова падали на него, как мусор с крыши. «Мужу все равно». Он закрыл форточку и пошёл на кухню, но в ушах ещё долго гудел этот смех.

За ужином он молчал. Анна заметила:
— Ты какой-то… каменный. Что случилось?

Он посмотрел прямо в её глаза.
— Скажи честно: тебе хоть раз намекали… ну… что, может, надо попробовать иначе?

Она отложила вилку.
— Намекали, — произнеса просто. — Даже мама как-то… между прочим. «Дочка, если муж хороший — он поймёт. Главное, чтобы кровь продолжилась».

— И ты что отозвалсяа? — его голос стал хриплым.

— Сказала, что муж — это не место, которое можно заменить. Что я не ищу донора, а живу с человеком. — Она коснулась его руки. — Но я знала, что тебе больно это услышать. Поэтому молчала.

Он отвёл взгляд.
— Знаешь, иногда мне кажется, что я хожу по улице с табличкой на лбу: «Бесплодный. Жалейте или смейтесь».

— Не говори так, — Анна вздрогнула. — Ты самый живой человек, которого я знаю. Просто… мир любит раздавать ярлыки.

— А что если… если ты тоже устанешь? — поинтересовался он после паузы. — Устанешь от ожидания, от моего лица каждый раз, когда все снова мимо?

— Я уже устала, — призналась она. — Но это усталость не от тебя. А от нашей борьбы. Мы все время бежим за тенью.

Он встал, прошёлся по комнате.
— Анна, понимаешь, мне хуже не от того, что ребёнка нет. А от того, что люди думают, словно ребёнок можно «сделать» с кем угодно. Будто я — лишний. Будто моё место можно занять.

— Для меня — нельзя, — твёрдо произнеса она. — Я не соглашусь на такое никогда. Даже если мы останемся вдвоём.

— Ты так говоришь сейчас, — усмехнулся он, но горечь осталась. — А что будет через пять лет? Когда усталость станет как второй позвоночник? Когда снова кто-то пошепчет: «Съезди в Сочи, дочка, там воздух волшебный».

Она поднялась, подошла к нему и обняла.
— Тогда я отвечу то же самое. Потому что мне нужен не просто ребёнок. Мне нужен наш ребёнок. А если не будет… значит, мы будем вместе без ребёнка. Но вместе.

Он прижал её к себе. И промелькнуло в мыслях: «Говорит искренне. Но выдержит ли? Когда этот шёпот станет громом, когда даже соседи будут подсовывать советы, как дешёвые брошюрки? Выдержит ли она тогда?»

И в этом сомнении прятался его стыд: не за неё — за себя. За то, что в глубине души он боялся однажды не выдержать сам.

Глава пятая. Грех ради семьи

Михаил сидел на кухне застарелой ночью. Часы на стене упорно отмеряли тишину, а за окном орал кот, словно спорил с его совестью. На столе — пустая чашка из-под кофе, за которую он цеплялся, словно за последний аргумент. Внутри него гремело: «Не для себя. Ради неё. Ради нас обоих. Ради наследника…»

Анна проснулась, вышла босиком.
— Ты опять не спишь? — поинтересовалсяа она мягко.

— Думаю, — он провёл ладонью по лицу. — Знаешь, иногда мне кажется, что я… я должен что-то сделать, чтобы нас спасти.

— Мы уже все делаем, — вздохнула Анна. — Врачи, анализы, эти таблетки, дни, графики… Мы живём как подопытные.

— Может, нужно… сделать шаг в сторону, — его голос был натянут, как струна.

Она нахмурилась.
— В какую сторону?

— Ну… ты ведь слышала. Советы. Шёпот. Может, они не так уж и неправы? Может, важно только, чтобы ребёнок был? Чтобы ты улыбалась по-настоящему, а не так, как сейчас.

Анна замерла.
— Ты хочешь сказать… что я должна? — она не договорила, но в её глазах уже мелькнуло понимание.

— Нет, я не хочу, — поспешно произнес он. — Я ненавижу саму мысль. Но, может, это единственный путь? Мы же хотим наследника. Чтобы в доме зазвенел смех. Чтобы все это — наш быт, наши усилия — не пропали зря.

Она опустилась на стул напротив.
— Ты понимаешь, что говоришь? Это будет предательство. И твоё, и моё. Даже если ты разрешишь.

— А если это будет жертва? — он почти выкрикнул. — Не ради страсти, не ради чужой руки… а ради нас. Ради семьи. Мы будем знать правду, никто другой. Это не измена, это… поступок.

— Грех, — прошептала Анна. — Пусть даже во имя любви.

— Пусть грех, — Михаил закрыл глаза. — Но я не могу больше видеть, как ты плачешь каждый месяц. Как мы оба умираем по кусочку. Может, лучше один раз согрешить, чем умирать всю жизнь?

Она молчала долго. Потом произнеса:
— Если я соглашусь… я не прощу тебе никогда. Даже если рожу.

— Я готов это принять, — он посмотрел ей прямо в глаза. — Пусть ты меня ненавидишь, лишь бы ребёнок улыбнулся в этой квартире.

— А если я соглашусь… и потом выяснится, что все равно не получилось? — её голос дрогнул. — Ты представляешь, какую пропасть мы раскроем между собой?

Он обхватил голову руками.
— Я представляю. Но я уже живу в этой пропасти.

Анна встала, подошла к окну. На улице пьяная компания пела «Владимирский централ», кто-то хлопнул дверью машины. Всё это звучало так буднично, что её почти рассмешило.

— Скажи, Миша, — она обернулась, — ты сможешь потом смотреть на этого ребёнка? Любить его, как своего?

— Я буду любить его больше, чем себя, — твёрдо произнес он. — Потому что он будет нашей победой.

Она посмотрела на него долго, с болью и усталостью.
— Победа, купленная предательством… всегда пахнет поражением.

Михаил встал, подошёл к ней.
— Тогда скажи: что хуже — поражение или пустота?

Она не отозвалсяа. Только отвернулась и закрыла лицо руками.

Глава шестая. Чемодан на перроне

Анна складывала вещи в старый клетчатый чемодан, который достали ещё со времён её студенческих практик. Платья простые — ситцевые, льняные, такие, что не жалко помять в дороге. Белый сарафан с узором в васильки, пара блузок, купальник, стопка книг — все укладывалось размеренно, без суеты. Но её руки дрожали.

— Ты уверена, что хватит? — поинтересовался Михаил, прислонившись к дверному косяку. — Там ведь вечера прохладные. Возьми хотя бы жакет.

— Возьму, — кивнула она, не поднимая глаз. — Ты так говоришь, словно я еду на полгода.

— А я так и чувствую, — произнёс он, стараясь улыбнуться. — Будто тебя отрезают от меня надолго.

Она остановилась, прижала ладонь к ткани.
— Мы же договорились. Это… для нас. Для нашей семьи.

— Да, договорились, — он кивнул. — Но договор — это бумага. А сердце — оно не подписывает.

Анна подошла к нему, положила ладонь на его щёку.
— Миш, я не хочу делать тебе больно. Но если у нас есть хоть один шанс… хоть самый странный, нелепый… разве мы можем не попробовать?

— Можем, — резко произнес он. — Но не хотим. Вот в этом вся разница.

Она вздохнула, прикрыв глаза.
— Ты думаешь, я хочу? Ты ошибаешься. Мне страшно так, что ноги ватные. Я еду не отдыхать, Миша. Я еду на войну — за нас.

— А я? — он вскинул руки. — Что мне остаётся? Стоять на перроне, махать платочком и ждать? Ты понимаешь, как это звучит?

— Я понимаю, — прошептала она. — Но иного пути нет.

Они ехали в такси молча. Дворы проплывали за окнами: мальчишки гоняли мяч, старушки продавали семечки. Весь мир жил своей обычной жизнью, а у них внутри — словно хрустело стекло.

На вокзале толпа гудела, как улей. Кто-то встречал, кто-то провожал, дети тянулись к мороженому. Михаил помог донести чемодан до вагона. Поезд пах железом и горячим воздухом.

— Помни, что я рядом, — произнес он, держась за её руку, пока проводница проверяла билеты. — Где бы ты ни была, что бы ни случилось — я рядом. Даже если это будет ад.

Анна кивнула, глядя ему в глаза так долго, что проводница кашлянула.
— Я буду думать о тебе каждую минуту. И если что-то выйдет… это все равно будет наше.

— А если не выйдет? — поинтересовался он.

— Тогда мы вернёмся домой. И будем жить дальше. Вместе. — Она выдохнула. — Я не брошу тебя, Миш. Никогда.

Поезд дёрнулся, шагнул вперёд. Михаил остался на перроне, сжимая кулаки так, что ногти впивались в ладонь. Он смотрел, как окно уносит её лицо, все меньше и меньше.

«Это не отпуск, — промелькнуло в мыслях он. — Это экзамен для нашей любви. Но кто нас проверяет?»

Поезд скрылся за поворотом. Михаил стоял ещё долго, пока перрон не опустел. Его взгляд был тяжёлым, как камень: он понимал, что они оба вступили на путь, откуда возвратиться уже не получится прежними.

Глава седьмая. Возвращение и новая надежда

Поезд пришёл ранним утром. На перроне пахло сырой пылью и сладкими булочками из буфета. Михаил стоял в стороне, не толкаясь, и ждал. Сердце билось так, словно внутри него сидел маленький молоточек.

Анна вышла из вагона в светлом платье. Чемодан казался легче, чем в день отъезда. Она шагала осторожно, словно несла в себе что-то хрупкое. Увидела его — улыбнулась. И в этой улыбке было сразу два чувства: стыд и какая-то тихая, едва заметная радость.

— Ты пришёл, — произнеса она, словно сомневалась.

— Конечно, пришёл, — он взял чемодан, стараясь не смотреть ей прямо в глаза. — Ты ведь моя жена.

Они ехали домой в молчании. Михаил водил пальцем по ручке чемодана, словно считал невидимые зарубки. Анна смотрела в окно. Наконец она заговорила:

— Там было… странно. Море, солнце. Все вокруг отдыхают, а я чувствовала себя словно на чужом празднике.

— Ты устала, — произнёс он. — Вот и все.

— Да, устала, — кивнула она. — Но знаешь, внутри… словно что-то изменилось. Я не могу объяснить.

Он поймал её взгляд — в нём был огонь, которого давно не было. Огонь надежды. Но рядом с ним — тень.

— Главное, что ты вернулась, — произнес Михаил. — Остальное… неважно.

— Ты правда так думаешь? — она всмотрелась в него, словно хотела услышать правду между словами.

Он отвёл взгляд.
— Думаю, что лучше нам об этом не говорить. Ни сейчас, ни потом. Есть вещи, которые… лучше оставить в тумане.

Анна замолчала. Только её пальцы легли на его руку — робко, словно просили прощения.

Вечером, когда они сидели за ужином, она произнеса:
— Миш, а если вдруг… если получится… Ты сможешь это принять?

Он поднял глаза от тарелки.
— Я смогу. Потому что для меня важно не «как получилось», а что мы будем вместе. И что у нас будет шанс услышать смех в доме.

— Я боюсь, что ты будешь мучиться сомнениями, — тихо отозвалсяа она. — Будешь смотреть и спрашивать сам себя: «Мой ли?»

— Я уже спрашиваю, — честно произнес он. — Но я решил: буду молчать. Пусть сомнение гниёт во мне, лишь бы ты улыбалась.

Анна отвела глаза, но уголки её губ дрогнули. Это была та улыбка, которой улыбаются женщины, когда понимают: их приняли такими, какими они вернулись.

Перед сном Михаил смотрел, как она засыпает. В её дыхании было что-то новое — ровное, спокойное, словно тяжёлый груз наконец-то отложили в сторону. Он лежал рядом и думал: «Лучше не знать подробностей. Потому что, если знать — нельзя будет жить».

И в этом молчании зарождалась новая надежда — зыбкая, как утренний туман, но все же настоящая.

Глава восьмая. Радость с примесью яда

Анна вернулась от врача поздним вечером. На пороге остановилась, словно боялась войти. Михаил сидел на кухне, крутил в руках кружку с остывшим чаем. Увидев её, он поднялся — и сразу понял: что-то произошло.

— Ну? — поинтересовался он, стараясь держать голос ровным.

Она улыбнулась, и эта улыбка была другой, глубокой, как у женщин, которые наконец услышали долгожданное слово.
— Миш… У нас будет ребёнок.

Он замер. Сердце ударило гулко, в груди вспыхнула радость — настоящая, как свет. Но вместе с ней в душу, как тень, вполз вопрос: «Мой ли?»

— Правда? — его голос дрогнул. — Ты уверена?

— Да, — она подошла ближе, обняла его. — Всё подтвердилось. Врач произнеса: все хорошо, срок маленький, но уже точно.

Он крепко прижал её к себе, но в голове уже шёл другой разговор. Сомнение впивалось, как заноза. Радость и яд смешались.

За ужином Анна заговорила первой:
— Миш, я все время думала: когда это случится, я буду кричать от счастья. А сейчас… я просто тишину внутри чувствую. Как словно слишком долго ждала.

— Тишина тоже может быть счастьем, — произнес он. — Главное, что она — в тебе.

— А ты? — она всмотрелась в него. — Что ты чувствуешь?

Он отвёл взгляд к окну, где редкий дождь рисовал дорожки.
— Я… рад. Очень рад. Но, может, ещё не верю до конца. Понимаешь?

— Понимаю, — кивнула Анна. — Я тоже боюсь радоваться слишком громко. Будто сглазим.

Они долго сидели в молчании. Михаил налил себе ещё чаю, сделал глоток и, наконец, произнес:
— Знаешь… я всегда хотел сына. Не потому, что мальчик лучше, а потому что он будет продолжением. Фамилия, шаги, голос…

Анна улыбнулась.
— А я хотела девочку. Чтобы косички, бантики. Но знаешь, Миш, пусть будет кто угодно. Лишь бы пришёл к нам.

— Лишь бы пришёл, — повторил он, но внутри снова кольнуло сомнение: «А если уже пришёл, но не от меня?»

Ночью он долго не спал. Лежал рядом, слушал её дыхание. Оно стало чуть другим — ровнее, глубже, словно уже дышало за двоих. Он повернулся к ней, прошептал в темноте:
— Главное, чтобы был сын…

Слова сорвались сами, и он понял: неважно, чей ребёнок в её утробе. Важно, чтобы он появился. Чтобы в доме зазвучал смех, которого они так ждали.

Анна пошевелилась во сне, её рука легла на живот, словно оберег. Михаил смотрел на этот жест и чувствовал, как в груди борются две силы: любовь и страх. И он не знал, какая победит.

Глава девятая. Крик за окнами

Зима была мягкой, но утро того дня показалось Михаилу ледяным. Он стоял под окнами роддома, вцепившись в перила, словно в спасательный круг. Снег под ногами скрипел, дыхание превращалось в белый пар. Люди вокруг ходили туда-сюда, курили, разговаривали. Но все эти звуки были далеки — его уши ловили только одно: когда закричит ребёнок.

Дежурный отец рядом, молодой парень в шапке с помпоном, улыбался в телефон:
— Да, уже началось! Держись, любимая!

Михаил отвернулся. «Держись, любимая…» — слова чужие, но словно и его собственные. Только он не говорил их вслух — боялся, что голос дрогнет.

Часы тянулись медленно. Каждая минута растягивалась, как резина. Михаил вспоминал их разговоры: о том, что «главное — наследник», о том, что «лучше согрешить, чем умирать каждый месяц». И теперь совесть словно ставила подпись на документе: «Ты согласился».

Наконец окно на третьем этаже распахнулось, и молодая медсестра высунулась в морозный воздух:
— Муж Анны Ивановны?

— Да! — Михаил бросился вперёд.

— Поздравляю, сын! — крикнула она. — Всё хорошо.

Он отпрянул, словно его ударили и благословили одновременно. «Сын». Слово ударило в сердце, в голову, в самые кости. Он хотел закричать от радости, но в горле стоял ком.

Позади кто-то похлопал его по плечу:
— Ну что, отец! Сын — это сила!

Михаил кивнул, но внутри звучал другой голос: «Сын чей? Мой ли?»

Он ходил кругами по двору, пока снег не залепил ботинки. Каждая мысль возвращалась к одному: «Радуйся. У тебя есть сын». Но за радостью поднималась горечь, как осадок в чашке: «Ты продал часть себя. Ты позволил себе сделку с совестью».

Когда вечером его допустили в холл, он увидел Анну. Она была бледная, но глаза сияли.
— Миша, — прошептала она, — у нас мальчик.

— Я знаю, — он взял её за руку, прижал к губам. — Спасибо тебе.

— Ты рад? — поинтересовалсяа она и задержала взгляд.

— Рад, — кивнул он. — Очень рад.

— Ты не врёшь?

Он улыбнулся и впервые за день позволил себе обнять её крепко.
— Нет, не вру. Но знаешь… внутри словно два чувства. Одно — счастье. Другое — горечь.

— Горечь? Почему? — её глаза расширились.

— Потому что, чтобы дойти до этого момента, нам пришлось пройти… слишком многое. И не все было честно. — Он опустил голову. — Но теперь все равно: он есть.

Анна сжала его руку.
— Значит, все было не зря.

Михаил посмотрел на неё и понял: спорить бессмысленно. Она верила в то, что они выиграли битву. А он — чувствовал, что заплатил цену, которую никогда не сможет озвучить.

Ночью он снова стоял под окнами роддома. Где-то внутри, за кирпичными стенами, плакал его сын. И в этом крике было все: и счастье, и упрёк, и надежда. Михаил закрыл глаза и шепнул в морозный воздух:
— Сын. Пусть так. Пусть хоть так.

Глава десятая. Лицо в зеркале

Сын рос быстро — словно спешил доказать миру своё право на существование. Сначала — сморщенный комочек с красными кулачками, потом — любопытный карапуз, который тянет все в рот. Михаил подолгу наблюдал за ним и ловил себя на том, что ищет в каждом движении, в каждом жесте ответ на свой главный вопрос.

Однажды вечером, когда мальчику было уже три года, Михаил застал его у зеркала. Сын стоял на табуретке и корчил рожицы. И в какой-то момент Михаил увидел — та же складка у рта, что у него самого в детстве, то же упрямое поднятие брови. Он даже ахнул.

— Что? — поинтересовалсяа Анна, появляясь за его спиной. — Почему смотришь так?

— Ты заметила? — голос его дрогнул. — Он улыбается… как я.

Анна всмотрелась, потом мягко улыбнулась.
— А я думала, мне кажется. У него твои глаза. Даже взгляд иногда такой — словно все понимает, но молчит.

Михаил сел за стол, прижал ладони к вискам.
— Если это так… если он действительно похож на меня… значит, может быть, все было иначе? Может, он все-таки… мой?

Анна подошла ближе, присела рядом.
— Миш, я не хочу возвращаться к тому разговору. Я знаю одно: он наш. И этого достаточно.

— Нет, подожди, — он поднял глаза. — Для тебя, может, достаточно. А для меня? Я три года живу с мыслью, что сделал сделку с совестью. Что позволил чему-то случиться… и теперь мы платим цену. А вдруг никакой сделки не было? Вдруг это судьба?

Анна положила руку на его плечо.
— А если да? Если он твой по крови? Что это изменит?

— Всё, — твёрдо произнес Михаил. — Это вернёт мне уважение к себе. Я перестану думать, что предал. Я смогу смотреть на себя в зеркало.

Она долго молчала. Потом произнеса:
— А ты думаешь, я не мучилась? Думаешь, мне легко было вернуться с тем чемоданом и встречать твой взгляд? Я каждую ночь просыпалась и спрашивала себя: «А если все зря? А если я потеряла мужа и себя?» Но потом смотрела на него, на нашего мальчика, и понимала: все не зря.

— Но скажи мне честно, — Михаил сжал её ладонь. — Есть у тебя сомнения?

Анна вздохнула.
— Миш, я не знаю. Может, он твой. Может, не твой. Но я точно знаю — он наш. И это важнее любых анализов.

Мальчик подбежал к ним, залез к отцу на колени. Михаил посмотрел в его глаза — глубокие, серые, такие же, как у него самого в юности. Сердце кольнуло и потеплело одновременно.

— Папа, — произнес мальчик, прижимаясь. — А правда, что я на тебя похож?

Михаил обнял его, почувствовав, как к горлу подступают слёзы.
— Правда, сын. Больше, чем ты думаешь.

Анна наблюдала за ними и понимала: может, ответ и не нужен. Может, судьба сама распорядилась так, что сомнение превратилось в уверенность. А Михаил все ещё спрашивал себя: «А вдруг это действительно я? А вдруг никакой сделки не было, и все это — лишь ловушка, в которую заманила нас жизнь, чтобы испытать?»

И впервые за долгие годы он позволил себе подумать: «А если счастье не надо объяснять?»

Глава одиннадцатая. Осознание

Вечером Михаил сидел на ковре вместе с сыном. Мальчик строил замок из разноцветных кубиков, сосредоточенно прикусывая губу. Каждый раз, когда башня рушилась, он сначала морщился, а потом громко смеялся, словно падение было важнее самой постройки. Михаил смотрел на него и вдруг понял: это смех и есть та музыка, которую он столько лет ждал.

Анна, наблюдая из кухни, тихо поинтересовалсяа:
— Ну как, справляетесь, архитекторы?

— Мы строим город будущего, — отозвался Михаил, подхватывая сына и подкидывая его вверх. Тот заливался смехом, тянул руки к отцу.

— А если город рухнет? — поддразнила Анна.

— Тогда построим заново, — серьёзно произнес сын.

Эти слова ударили Михаила прямо в сердце. Он посмотрел на мальчика и почувствовал, словно что-то в нём самом сломалось и тут же сложилось заново.

Позже, когда ребёнок уснул, Анна и Михаил сидели на кухне при свете настольной лампы.

— Он произнес: «Построим заново», — задумчиво произнёс Михаил. — Представляешь? Такой маленький, а уже говорит то, что взрослым трудно понять.

Анна улыбнулась.
— Дети учат нас проще принимать мир. Там, где мы ищем вину и наказание, они видят игру.

— Знаешь… — Михаил сделал паузу. — Я столько лет думал о наследнике. Чтобы фамилия, чтобы кровь. А сейчас понимаю: мне все равно, чей он по крови. Главное, что он смеётся в нашем доме.

Анна внимательно посмотрела на него.
— Ты правда так думаешь? Без оговорок?

— Думаю, — кивнул он. — Раньше я слышал только тишину и свою злость. А теперь слышу его смех. И понимаю: это и есть жизнь. Не фамилия, не гены, не кровь — а смех ребёнка в коридоре.

Анна коснулась его руки.
— Я ждала, когда ты это скажешь. Всё это время я боялась, что ты будешь искать ответ — чей он.

— Я искал, — признался Михаил. — Каждую минуту искал. Но сегодня понял: ответ мне больше не нужен. Потому что я отец. Не по анализам, не по документам, а по тому, что он зовёт меня «папа» и смотрит так, как смотрел бы только на меня.

Анна наклонилась ближе.
— Тогда у нас действительно получилось. Неважно как, но получилось.

Михаил взял её ладонь в свои.
— Да. Мы построили город. И если он когда-нибудь рухнет, мы построим заново. Только вместе.

Они замолчали. В соседней комнате мальчик во сне тихо засмеялся, словно подтверждая их слова. Михаил прислушался к этому звуку и улыбнулся впервые без тени горечи.

Глава двенадцатая. Он — наш

Лето снова застало их врасплох: жаркие вечера, открытые окна, запах липы, гул детских голосов во дворе. Сын уже бегал босиком по коридору, таща за собой деревянный поезд. Колёса громыхали по половицам, а его смех заполнял квартиру, как солнечный свет.

Михаил стоял у окна, смотрел вниз на двор, где соседи обсуждали свои заботы. За его спиной раздавался этот смех — звонкий, честный. Он закрыл глаза и промелькнуло в мыслях: *«Вот оно, счастье. Оно звучит так».

Анна подошла, положила руку ему на плечо.
— О чём ты?

— О том, что, наверное, больше ничего и не надо, — отозвался он. — Вот смотри: он смеётся. Значит, у нас есть все.

Она улыбнулась.
— А ещё недавно ты говорил, что счастье — это наследник, фамилия, кровь…

— Я много чего говорил, — усмехнулся Михаил. — Человек все время говорит, пока не услышит смех своего ребёнка.

Анна всмотрелась в него:
— Но разве тебе не важно знать наверняка?

Он помолчал. Потом повернулся к ней лицом.
— Знаешь… я долго искал ответ. В каждом его движении, в каждой черте лица. Думал: мой или не мой. А теперь думаю: какая разница?

— Для тебя правда никакой? — Анна словно не верила.

— Для меня правда никакой, — повторил он. — Потому что отец — это не кровь. Это то, что ты держишь его на руках, когда он плачет. То, что ты смеёшься вместе с ним, когда рушится башня из кубиков. То, что он зовёт меня «папа».

Анна опустила глаза, и в них блеснули слёзы.
— Спасибо тебе. Ты даже не представляешь, как я боялась, что ты никогда этого не скажешь.

Мальчик прибежал на кухню, уцепился за ногу Михаила.
— Папа, помоги поезд построить!

— Сейчас, сын, — Михаил поднял его на руки. — Построим ещё крепче.

И, глядя в глаза ребёнка, произнес тихо, так, чтобы слышала только Анна:
— Кто знает, откуда приходит счастье? Может, его приносит Бог, а может, мы сами идём на компромиссы с совестью. Но ведь счастье уже здесь — смеётся мой сын. И я больше не спрашиваю, чей он. Он — наш.

Они втроём остались на кухне — маленькая семья, где были и горечь, и тайны, и прощения. Но громче всего звучал смех мальчика, и это был лучший ответ на все вопросы, которые когда-то мучили Михаила.

Финальный вопрос: счастье не объяснить и не выпросить. Оно может прийти кривой дорогой, через сомнения и страх. Но если оно уже здесь — в смехе ребёнка, в тепле семьи — разве важно, какой ценой оно досталось?