Глава первая. Случайность или предначертанность

Марина, в сорок пять лет уже не верила в случайные встречи. Она привыкла думать, что жизнь устроена куда более прозаично: расписание, покупки, вечная гонка за мелочами — и никакой романтики. И всё же именно в тот вечер, когда она зашла в книжный магазин «перед закрытием», произошла встреча, которая заставила её внутренний мир дрогнуть.

Он стоял у полки с историческими романами, высокий, в тёмном пальто, с тем самым взглядом, который редко встретишь: внимательным и чуть усталым, будто человек знает больше, чем говорит. Марина поймала себя на том, что задержала шаг. И это была не та вежливая, случайная остановка, а какое-то странное ощущение, будто воздух стал гуще.

— Простите, — сказал он негромко, когда их руки почти одновременно потянулись к одной и той же книге. — Кажется, вы первая заметили.

Марина улыбнулась. Книга оказалась в её руках, но она протянула её ему:
— Берите. Я просто листала…

Он не взял. Улыбнулся так, что на висках обозначились мягкие складки.
— У нас, похоже, одинаковый вкус. Это, знаете, редкость. Обычно в этих рядах все ищут что-то модное, лёгкое. А вы выбираете классику.

Слова прозвучали неожиданно лично, почти как комплимент. И Марина, сама того не желая, засмеялась — не громко, но звонко, словно вспомнила себя двадцатилетней.

Они разговорились. Сначала осторожно: книги, авторы, путешествия. Потом — проще, теплее. Он представился: Алексей. Обычное имя, но в его устах оно прозвучало так, будто за ним стояла целая биография.

— А вы? — спросил он, чуть наклонив голову.

— Марина. — Она не добавила отчества, не уточнила профессию. Ей вдруг показалось, что это не имеет значения.

Время текло незаметно. Магазин уже объявил о закрытии, но они не спешили. Алексей предложил выпить кофе в соседнем круглосуточном кафе. И Марина, к собственному удивлению, согласилась без колебаний.

Кафе оказалось почти пустым. Желтоватый свет ламп, тихая музыка из колонок и запах корицы в воздухе создавали ощущение уюта. Они сидели друг напротив друга, и Марина ловила себя на мысли: он умеет слушать. Не перебивает, не торопит, не строит из себя знатока. Его глаза задерживались на её лице чуть дольше, чем принято, но без навязчивости.

— У вас редкий смех, — вдруг сказал Алексей. — В наше время люди смеются как будто по привычке. А у вас — от сердца.

Марина почувствовала, как щёки предательски заливаются теплом. Давненько никто не говорил ей таких слов.

И тут в ней что-то сдвинулось: она поняла, что хочет услышать ещё. Хочет сидеть здесь до утра, говорить обо всём и ни о чём, и не думать о том, что завтра снова будет бытовая круговерть.

Снаружи моросил дождь. Марина поймала себя на мысли, что не испытывала такого чувства много лет. Лёгкое, зыбкое, почти подростковое — будто всё только начинается.

Когда они вышли из кафе, Алексей галантно подал ей руку, помогая спуститься с крыльца. Его ладонь была тёплой, надёжной. И Марина вдруг ясно ощутила: эта встреча — не случайность. Это что-то большее, чем просто вечер в книжном.

Алексей задержался у её подъезда.
— Мы увидимся ещё? — спросил он, как будто от ответа зависело нечто важное.

— Думаю, да, — ответила она, и голос её прозвучал тише, чем хотелось бы.

Когда дверь за ней захлопнулась, Марина прислонилась к стене в темноте и прикрыла глаза. В груди билось сердце, как в юности. И, впервые за долгое время, ей было трудно заснуть.

Вечер, который начинался обычным походом в магазин, стал тем самым рубежом, за которым жизнь уже не могла быть прежней.

Глава вторая. Счастье на полтона

Сначала это были прогулки. Казалось бы, безобидные: по вечернему бульвару, где липы шумели густо и пахли так, будто лето задержалось нарочно; по узким переулкам старого города, где каменные стены хранили чужие тайны. Марина удивлялась сама себе: она ловила каждый его взгляд, каждый жест, будто жила на повышенной чувствительности.

— Забавно, — сказал Алексей в один из вечеров, когда они остановились у фонтана. — Я могу говорить с вами обо всём. Обычно мужчины скрытны, женщины — тоже. Но с вами, Марина… будто разговариваешь со старым другом.

Она улыбнулась, чуть отводя взгляд:
— Друг? Вы хотите сказать, что всё это — просто дружба?

Он рассмеялся, но смех вышел неровным, с ноткой усталости.
— Если бы это была дружба, я бы сейчас не думал, как держать себя в руках.

Марина замолчала. В этих словах было больше правды, чем ей хотелось слышать.

На следующий день они встретились снова — на окраине парка. Там было мало людей, только редкие мамы с колясками да пенсионеры с собаками. Алексей принёс термос с кофе, и они сидели на лавке, слушали, как поют птицы.

— Знаете, — начал он после долгой паузы, — у меня есть семья. Жена, сын.

Марина не дёрнулась, хотя сердце её сжалось.
— Я догадалась, — произнесла она тихо. — Вы слишком… взрослый для того, чтобы быть свободным.

— Взрослый? — Он усмехнулся. — Взрослый — да, но счастливый ли? Вот в чём вопрос.

— Вы несчастны? — она спросила, хотя знала ответ заранее.

— Несчастен, — кивнул он. — Брак держится на привычке и взаимных обязанностях. Мы почти не разговариваем. Я прихожу домой, и всё как будто по расписанию: ужин, новости, молчание. Рядом человек, но как будто его нет.

Марина вздохнула, сжимая в ладонях кружку с кофе.
— А ребёнок?

— Сыну пять. Я люблю его, — голос его дрогнул. — Но понимаете… я сам живой человек. Мне нужно, чтобы меня видели, слышали, чтобы я был нужен.

— И вы нашли это во мне? — её голос прозвучал сдержанно, почти строго.

Алексей посмотрел прямо, глаза его были серьёзны.
— Да. С вами я живой.

Слова повисли в воздухе, и Марина почувствовала, как дыхание сбилось. Внутри было двоякое чувство: счастье — что именно её он выбрал, и стыд — что эта радость построена на чужой беде.

Они пошли вдоль аллеи. Луна поднималась над деревьями, подсвечивая их лица. Алексей остановился, взял её за руку.
— Я не хочу лгать. Я не собираюсь изображать холостяка. Но я не могу и молчать. Марина, я слишком многое чувствую к вам.

Она выдернула руку, но мягко, без резкости.
— Алексей, поймите… всё это неправильно. Ваша жена… ваш сын…

— Жена не любит меня, — перебил он горячо. — Я ей чужой. Мы просто соседи под одной крышей. А сын… сын не должен быть заложником наших отношений.

Марина смотрела на него долго.
— Вы так говорите, будто хотите оправдаться.

— Может быть, и хочу. Но не перед вами — перед собой.

Наступила тишина. Слышно было, как капли с деревьев падают на гравий.

— А если я скажу: «Нет»? — наконец спросила она. — Что всё это ошибка?

Он медленно покачал головой:
— Я всё равно буду приходить. Хоть украдкой, хоть на десять минут. Потому что без вас я снова превращаюсь в тень.

Марина закрыла глаза. Она знала: ещё шаг — и назад дороги не будет. И всё же сердце её билось так, будто она готова рискнуть.

И в тот вечер она впервые подумала: «Счастье всегда приходит не вовремя. И всегда требует слишком высокой цены».

Глава третья. На весах

Его сообщения стали как дыхание — частые, короткие, иногда отчаянно длинные. «Марина, я не могу без тебя. Понимаешь? Не могу». Он звонил поздно, когда дом у него засыпал, и говорил тем голосом, в котором слышались шаги по пустому коридору.

— Ты спишь? — шептал он.
— Пытаюсь, — отвечала она, сидя в темноте на подоконнике, прижимая колени, будто так можно сдержать собственную жизнь от расплеска.
— Я хожу по комнате кругами, — говорил Алексей, — и всё время ловлю взглядом одну и ту же деталь: на холодильнике рисунок с корабликом. Сын сказал, что мы поплывём «вместе далеко». А я чувствую, что тону на месте. Я больше так не могу.

Она молчала, потому что в этих словах было слишком много соли. Потом осторожно:
— Ты всегда так говоришь ночью. А утром кто-то должен варить кашу, собирать рюкзачок, гладить рубашку. Утро — самое трезвое время.
— Утром я дышу тобой, — почти раздражённо бросал он. — Ты мне снишься, и я просыпаюсь с чувством, что опоздал на свой поезд.

Они встречались всё осторожнее: провинциальные кафе с замызганными скатертями, где кофе горчил больше обычного; парк, где жёлтые листья прилипали к подошвам, а слова — к горлу. Марина слушала его и чувствовала, как растёт внутри нечто двойственное, как тугая струна: половина — радость, которую не смеешь назвать своим именем, другая половина — вина, от которой хочется вымыть руки до крови.

— Ты думаешь, я легкомысленный? — спросил он однажды, когда они сидели на лавке в пустом сквере. — Что я играю в роман с выходом через пожарный выход?
— Я думаю, — ответила Марина, — что ты живой человек, который хочет быть счастливым. Но рядом — ещё двое живых. Ты умеешь считать?
— Считать? — он усмехнулся, но без злости. — Я считаю ночи без сна и шаги от двери до окна. Я считаю, как часто ты отворачиваешься, когда я произношу «жена». Я считаю, как быстро бьётся твоё сердце, когда я беру тебя за руку.

Она отняла ладонь и положила её на собственное колено, словно возвращая вещь хозяину.
— Есть такие счёты, которые никогда не сходятся. На женских форумах пишут: «Если мужчина говорит, что не может без тебя, значит, он может без честности». Грубовато, но в этом что-то есть.
— На форумах не знают меня, — тихо сказал он. — Я не обещаю лёгкого будущего. Я обещаю только присутствие. Я буду. С тобой.

Вечером Марина поставила чайник, и в свисте ей послышался сигнал тревоги. Алексей пришёл без звонка — как приходят в дом, где тебя ждут, хотя не должны. Он снял пальто аккуратно, положил перчатки в рукав, как военные складывают карту — с уважением к маршруту.

— Я поговорил с ней, — сказал он сразу, будто боялся, что иначе не решится.
— С женой? — Марина поставила чашки и не попала точно на блюдца, фарфор звякнул тонко.
— Да. Сказал, что нам нужно… ну… пройти каждый своей дорогой. Это звучит как формулировка для протокола, я знаю. Но по-другому… я не умею.
— И что она? — Марина не заметила, как села. Стул отозвался коротким скрипом, точно возразил.
— Сначала молчала. Потом спросила: «Кто она?». Я не ответил. Мне показалось, честнее будет не произносить твоё имя в нашей кухне. В их кухне. — Он поправился и опустил глаза. — Она сказала: «Подожди до каникул. Пусть сын привыкнет». И… спросила, где я буду жить.

Марина вгляделась в его лицо — там не было победы. Лишь усталость и горькая решимость, как у человека, вышедшего на лёд, который вот-вот треснет.
— А где ты будешь жить? — прозвучало в комнате слишком конкретно, почти бухгалтерски.
— Я думал… у друга. На пару недель. — Он помолчал и сел ближе. — А потом, возможно… у тебя. Если ты не выгонишь.

Она выставила ладони, как ставят на стол две пустые тарелки: на одной — надежда, на другой — совесть.
— Алексей, давай медленнее. Ты говоришь так, как будто все стены — картон. Но за стенами — люди. Там мальчик, который рисует кораблик. Там женщина, которая тоже когда-то была нужна. Я не хочу быть женщиной, по чьей вине ребёнок перестанет верить словам.

Он наклонился, его голос стал глухим:
— А я не хочу быть мужчиной, который всю жизнь проживёт в коридоре, потому что боится зайти в свою комнату. Я не герой романа, Марина, я просто усталый человек. Но я не притворяюсь: без тебя у меня не получается жить полно. Я это проверил многими методами — молчанием, компромиссами, деловыми поездками. Не работает.

Она попыталась улыбнуться:
— Ты говоришь как врач из приёмного отделения: «Мы попробовали, но пациент не реагирует». Только пациент — это твой брак. А операции без крови не бывает.

Он поднялся и зашагал по её маленькой кухне. Кастрюля, чайник, пучок укропа в стакане — всё стало декорациями. Он остановился у окна.
— Я знаю, что тебе больно. Знаю, что ты держишь меня в ладонях, как горячий уголь. Но я прошу: не отпускай. Не сейчас.

Телефон на столе вспыхнул экраном. На нём — короткое «Папа». Марина увидела раньше него. Они оба уставились в эту маленькую прямоугольную правду, как в прорезь сейфа. Алексей не взял трубку. Звонок стих и остался висеть в воздухе, как недосказанное.

— Он звонил спросить, где его кораблик будет зимовать, — глухо сказал Алексей. — Или прочитать мне стишок. Пять лет — возраст стихов и кораблей.
— Возьми, когда перезвонит, — сказала Марина. — Возьми и скажи, что ты рядом. Даже если ты сейчас не рядом.

Он кивнул и сел обратно, обхватил кружку ладонями, будто согревал не чай, а собственное решение.
— Я не могу жить без тебя, Марина. Если ты попросишь — я уйду. Если попросишь — останусь. Скажи что-нибудь, кроме «давай подождём».

Она долго подбирала слова, как подбирают ключи к старому замку, где сломана пружинка.
— Я хочу… чтобы ты сначала стал честным там, — тихо произнесла она. — Чтобы мальчик знал, что происходит, но не чувствовал себя виноватым. Чтобы твоя жена — да, жена — услышала тебя без сцен, насколько это возможно. И только потом… мы. И если после честности ты всё ещё скажешь, что не можешь без меня — тогда приходи. Но я не приму тебя как беглеца. Только как человека, который умеет отвечать за свои шаги.

Он закрыл глаза. Когда открыл, в них было что-то простое — как у людей, которые решили перестать рационализировать.
— Хорошо. Я буду честным. Я сделаю это. Но знай: каждый день без тебя — как день без воздуха. Я не драматизирую, я просто фиксирую симптомы. — Он чуть тронул уголки губ улыбкой. — Видишь, снова медицинские метафоры.

— Снимай халат, доктор, — попыталась шутить Марина, — мы здесь про живых.

Они сидели молча, слыша, как за стеной кто-то наливает воду в чайник, шаркают тапки, шепчутся. Город жил своей простой, несимволической жизнью. А у них на столе остывал чай, и между двумя чашками лежала невидимая линия, похожая на ту, что рисуют на морских картах: курс между рифами.

Когда Алексей ушёл, Марина долго стояла у двери. Ей казалось, что в прихожей осталось что-то чужое — запах его табака, тёплая тень. Она провела ладонью по щеке, как стирают мел с доски. Потом подошла к окну. На стекле остался отпечаток его пальцев — и её дыхания.

Весы не склонялись. Они висели в воздухе, скрипели, как старые качели во дворе, и каждый новый вздох добавлял грамм туда или сюда. Впереди была честность, но она уже чувствовала: честность — это не смирительная рубашка, а холодный хирургический свет. И под этим светом ничего не спрячешь.

Глава четвёртая. Точка невозврата

В тот вечер он пришёл без звонка. Чемодан в руке, пальто накинуто небрежно, будто надевал его в спешке. Лицо усталое, глаза — те самые, с тенью, но теперь тень была плотнее, тяжелее.

— Я сделал это, — произнёс Алексей, переступая порог.

Марина замерла с полотенцем в руках, она как раз вытирала посуду.

— Что именно? — спросила, хотя ответ был очевиден.

— Сказал ей всё. Вышел. Сын спал, и… я решил, что так лучше. Утром она объяснит ему, как сможет. Я не смог ждать ещё неделю, месяц, год.

Он поставил чемодан у стены, словно ставил печать на их судьбу.

Марина положила полотенце, медленно подошла и обняла его. Он пах холодом улицы и табаком, и в этом запахе было что-то новое: свобода, вперемешку с виной.

— Ты теперь… со мной? — тихо спросила она.

— Я теперь только с тобой, — ответил он, и в голосе его прозвучала решимость, но не радость.

Они сидели за столом. Алексей налил себе чай, поднёс чашку, но не пил. Держал её, словно оружие, которое нельзя использовать.

— Она молчала, — сказал он после паузы. — Просто молчала. Только смотрела. И я понял: иногда молчание больнее любых криков.

Марина опустила глаза.
— Ты оставил её одну с этим молчанием.

— Я оставил её… с правдой. Разве это хуже? — он пытался убедить её, а может, себя. — Сын… я всё равно буду приезжать, помогать. Я не исчезаю из его жизни. Но жить в том доме… это уже невозможно.

Марина встала, подошла к окну. Там, за стеклом, в темноте, мелькали огни фонарей и редкие прохожие. Жизнь продолжалась, будто ничего не изменилось. А у неё в её душе всё изменилось.

— Знаешь, что удивительно? — сказала она, не поворачиваясь. — Я должна быть счастлива. Вот он, мужчина, которого я ждала. Он выбрал меня. Но почему я чувствую тяжесть, словно это чемодан, что стоит у стены?

Алексей поднялся, подошёл, обнял её со спины.
— Потому что ты слишком честная. Ты думаешь о ней, о сыне… Но позволь себе думать и о себе тоже.

Она повернулась, посмотрела ему в глаза.
— А ты? Ты думаешь о себе или о нас?

Он вздохнул.
— Я думаю о том, что если бы остался там, то умер бы медленно. И сыну от этого было бы не легче. Пусть лучше он увидит отца живого, пусть даже в другой квартире.

Марина молчала. Внутри неё спорили две женщины: одна — счастливая возлюбленная, другая — судья с тяжёлым молоточком совести.

— Алексей, — наконец сказала она, — а если я окажусь не тем светом, на который ты шёл? Если я тоже устану, тоже буду молчать?

— Тогда будем молчать вместе, — он попытался улыбнуться, но улыбка получилась натянутой.

Они сидели рядом, держась за руки. В комнате было тепло, уютно, но ощущение счастья было неполным — будто в красивой картине не хватало важного фрагмента.

Марина смотрела на его чемодан у стены и думала: «Теперь он здесь. Теперь мы вместе. Но за этой дверью осталась чья-то разбитая жизнь». И и это знание не принесло торжества — лишь тишину, похожая на ту, о которой он говорил: тишина, которая больнее крика.

Глава пятая. Тени за дверью

Прошло три месяца. Жизнь будто встала на рельсы: Алексей каждое утро заваривал кофе, включал радио, оставлял записки на клочках бумаги: «Вернусь поздно», «Позвони, если захочешь». Казалось бы — семейный уют, то, о чём она мечтала. Но уют этот был как дорогая копия: ровный снаружи, но пустой внутри.

Однажды вечером Марина заметила: он смотрит в окно слишком долго. В руках телефон, экран горит, но звонка нет.

— Ты ждёшь звонка? — спросила она осторожно.

— Нет, — ответил он быстро, слишком быстро. — Просто думаю.

Она села напротив, положила ладонь на его руку.
— Ты думаешь о сыне.

Он молчал. Потом кивнул.
— Вчера был утренник. Она прислала фото. Он стоял в костюме зайца, стишок читал. Я видел только фотографию. Знаешь, Марина… я слышу его голос даже в тишине. Иногда ночью.

Марина сжала его пальцы.
— Ты можешь поехать, увидеть его. Никто не запрещает.

— Могу, — признал он. — Но как только появляюсь в их доме, вижу глаза жены. Она не говорит ничего, но… это как немой укор. Словно я вторгся в пространство, которое покинул добровольно.

Марина отвернулась. В комнате стало душно.
— Алексей, — сказала она негромко, — я всё думаю… может, мы ошиблись? Может, наше счастье построено на слишком шатком фундаменте?

Он резко повернулся.
— Ошиблись? Ты называешь ошибкой то, что я наконец живу, а не доживаю?

— Я называю ошибкой то, что чужая женщина сейчас сидит на кухне и объясняет ребёнку, почему папа приходит не каждый вечер, — её голос сорвался. — Я вижу твою тоску, Алексей. Я живу с ней рядом, как с третьим жильцом нашей квартиры.

Он встал, прошёлся по комнате, остановился у стены, где висели фотографии — они недавно делали снимки в парке, смеялись.
— Я не откажусь от тебя. Но я и от сына не могу отказаться. Понимаешь, я будто разорван надвое.

— А я? — тихо спросила Марина. — Я в какой половине?

Он подошёл ближе, обнял, уткнулся лицом в её волосы.
— Ты — в живой половине. Но мёртвая половина тянет меня назад.

Они стояли так долго. Марина чувствовала его тепло, но и холод, исходящий от того, о чём он не мог не думать.

— Иногда мне кажется, — призналась она, — что за нашей дверью всегда кто-то стоит. Его глаза, её молчание. И мы едим ужин втроём, хотя тарелки только две.

Алексей вздохнул.
— Может быть, это и есть расплата. За каждый выбор приходится платить.

Марина посмотрела на него пристально.
— Только вот вопрос: платим ли мы вдвоём, или она платит одна?

Он не ответил. Лишь снова взял её за руку — крепко, почти до боли.

И в тот вечер Марина поняла: её счастье — словно дом, где окна закрыты плотными шторами. Внутри тепло, но снаружи стоят те, кто уже никогда не войдёт. И тишина, в которой они жили, была наполнена голосами, которых не должно было быть.

Глава шестая. Свет и тень одной лампы

Воскресное утро сложилось из мелочей: тихий шорох скатерти, пар от чайника, ломтики хлеба, подсушенные на сковороде. Марина резала яблоко и думала, что утро — самый честный час суток: в нём нет ролевых слов, только дыхание и посуда. Алексей сидел напротив и вертел в руках детский рисунок — тот самый кораблик с неровными волнами. Ему прислали фото накануне; он распечатал.

— Я заеду к нему после обеда, — сказал он, не поднимая глаз. — Отвезу набор для конструктора. Он мечтает строить мосты. Забавно, что мосты строит тот, кто живёт на острове.

— На острове живём мы, — мягко ответила Марина. — Между нами и берегом всегда вода. Сегодня спокойная, завтра — шторм.

Он кивнул, но не улыбнулся:
— Иногда думаю: может, стоило остаться. Ради него. Ради привычки. Привычка — тоже форма любви, просто без фейерверков. А потом смотрю на тебя и понимаю: ложь — это не тёплая одежда. В ней мёрзнешь.

Марина вздохнула:
— А я иногда думаю, что правда — не тёплая тоже. Это, знаешь, как лампа без абажура: свет слепит и показывает пыль. Мы живём при таком свете.

Он положил рисунок на стол.
— Ты жалеешь?

— Жалею тех, у кого забрали обещанное. Её — потому что она просыпается одна. Его — потому что на его корабле теперь два порта. Себя — потому что моё счастье пахнет чужими слезами. И тебя — потому что ты между нами тремя, как стрелка на перекрёстке, — сказала она и вдруг добавила: — И всё равно я люблю тебя. Вот в чём мой парадокс.

Телефон зазвонил. Номер — незнакомый. Марина после короткой паузы взяла трубку.
— Да… Слушаю.

— Это Ольга, — ровный, усталый голос. — Простите, что так. Я хотела поговорить… спокойно. Можно?

Марина перевела дыхание:
— Можно.

— Я не устрою сцен, не переживайте, — продолжила Ольга. — Мне приснилось сегодня, что мы с вами сидим за одним столом и молчим. И это было легче, чем вчерашний день. Я позвонила, потому что… надо иногда проверять, не стали ли мы хуже, чем были. Скажите, он у вас?

— Да, — ответила Марина. — У меня.

— Он хороший отец, — после паузы произнесла Ольга. — Не идеальный муж, да. Но отец — хороший. Если вы… если вы правда его любите, не отрезайте его от сына. Пусть приходит. Я справлюсь. Мне просто нужно… чтобы никто не врал мальчику. Ни вы, ни он, ни я.

Марина закрыла глаза:
— Я не хочу его отрезать. Я не хочу быть тем, кто ставит замки на детских дверях. Я…

— Вы не обязаны оправдываться, — тихо перебила Ольга. — У всех своя правда. Просто позаботьтесь о том, чтобы ваша правда не стала чьей-то вечной ночью. И ещё… простите меня и его за то, что мы тоже люди. Это звучит смешно, но, похоже, главное — помнить: мы живые. До свидания.

Звонок оборвался. Алексей смотрел на Марину, как смотрят на новость, к которой готовились, но всё равно не готовы.

— Она сильная, — сказал он.

— Она живая, — поправила Марина. — И очень точная: «чтобы наша правда не стала чьей-то ночью». Скажи, Алексей, а мы знаем, где конец света и начало тени?

Он сел рядом, и они долго молчали. Потом Марина, словно снимая пластырь, заговорила быстро, почти ровным голосом:
— Я вчера прочитала длинную ветку на женском форуме. Тема — «Если он ушёл к вам: вы счастливы?». Там пишут разные женщины: одна простила, другая выжгла себя работой, третья нашла нового человека, четвёртая ушла в религию. Знаешь, что объединяет? Ни у одной ответ не звучал как «да» или «нет». Всюду — «иногда», «сложно», «бывает». Может, жизнь вообще пишется частицами?

— А мы? — спросил он. — Мы — «да», «нет» или «иногда»?

— Мы — «как сегодня». Сегодня — я люблю тебя и варю тебе кофе. Завтра — стою у окна и слушаю, как ты дышишь с сыном по телефону, и ревную к его пяти годам. Послезавтра — понимаю, что ревную к тому, что ты честен там, где меня нет. Я взрослая женщина, Алексей. Я умею не устраивать сцен. Но это не значит, что во мне тихо.

Он взял её ладонь, поднёс к губам:
— Я не прошу слизать пыль с лампы. Я прошу только не гасить её.

— Я не погашу. Но, может быть, надену абажур, — попыталась улыбнуться Марина. — Чтобы мы не ослепли.

После обеда он ушёл к сыну. Вернулся поздно, с бумажным пакетом и тем выражением лица, в котором радость всегда соседствует с покрасневшими глазами.

— Он сказал: «Папа, у тебя новая тётя?». Я ответил: «У папы есть Марина». «Она добрая?». Я сказал — «да». Он кивнул и предложил мне половину печенья. А потом попросил научить его завязывать шнурки. Мы смеялись, у него не получалось. И вдруг он сказал: «Ты меня научишь завтра?», — голос дрогнул. — А я… я пообещал. Впервые пообещал «завтра», не «когда-нибудь». И понял, сколько раз уже обещал «когда-нибудь», — Алексей сел и закрыл лицо руками. — Марина, я хочу жить так, чтобы мои «завтра» были настоящими.

Она погладила его по спине:
— Тогда у нас не будет простых дней. Но, может, будут честные. Смотри… — она достала из пакета новый рисунок. На листке — три палочки, соединённые мостиком. Подписано коряво: «Мы».

Они долго смотрели на этот наивный «мост». И каждый слышал своё: он — голос сына, она — шаги Ольги в их пустой кухне, где звенит ложка о стакан. Потом Марина сказала:

— Знаешь, в старых философских книгах есть простая мысль: любое «я хочу» должно быть записано рядом с «я отвечаю». И ещё: счастье — это когда совесть не приходится уговаривать. Но мы не в книге, мы — в жизни, где у абзацев нет точек. Мы сделали выбор. Теперь каждый день — как сданный экзамен.

Алексей кивнул:
— Возможно, единственный честный вопрос — не «виноваты ли мы», а «как нам теперь жить так, чтобы другим стало светлее, а не темнее». Я не знаю, получится ли.

— И я не знаю, — сказала Марина. — Но я буду держать лампу. А ты — строить мосты. И всё же… — она замолчала, прислушиваясь к тому, как щёлкают трубы в стене и как тонко шуршит бумага с детским рисунком. — Можно ли построить своё тихое счастье, если знаешь, что рядом кто-то учится заново завязывать шнурки без тебя? Что важнее для женщины, которая любит: беречь своё «сегодня» или не предавать свою «совесть»?

А вы как бы ответили — не завтра и не «когда-нибудь», а именно сейчас, глядя на простой детский рисунок, где три палочки связаны одним хрупким мостиком?