Две с половиной недели я ждала этой пятницы. Потому что в эту пятницу мне не надо будет вставать. Никуда. День, в который я не планирую никуда вставать, является для меня чем-то вроде Святого Грааля: я готова подолгу терпеть его чисто теоретическую вероятность. Главное – знать, что где-то там, за туманными горизонтами нашей упоительно интересной жизни, он существует. Он иногда бывает. Он придет. Он пришел. Накануне, учитывая райские перспективы, отбой был дан в районе пяти утра. Без десяти семь я встала собрать Мусю в школу. С небрежной щедростью богатого человека заплела ей две французские косички (в обычные дни меня хватает максимум на конский хвост), сделала дежурные бутерброды, поцеловала обаятельное дитя в макушку и помахала вслед. Меня ждала двуспальная кровать, огромное одеяло, удобная подушка, теплый спящий муж и домашняя тишина. За окном негромко щебетали птицы. Я нырнула в постель, с головой закуталась в одеяло и заткнула ухо краешком Диминого плеча. Светлые волны поплыли перед глазами и огромное, теплое, нежное нечто потянуло меня туда, где никто, никого, никуда, никогда, нигде… Телефон звонил подряд минуты три. Я просто отказывалась верить, что он существует. Потом поняла, что дешевле будет ответить, чем поверить. Мой голос остался во сне, поэтому в трубке раздался хриплый стон. — Ы? — Мама, мама! – взволнованно запричитала трубка. – Мама, я ОЧЕНЬ тебя прошу! В обычном виде я на такие пассажи отвечаю чем-нибудь вроде «тебя выгнали из школа за наркотики?» (ребенку семь с половиной лет). Но я не была в обычном виде. Я вообще не была. — Ы? — Мама, ну я тебя ОЧЕНЬ прошу! Ну пожалуйста, мама! Я поняла, что придется на минуту сосредоточиться, иначе это не кончится никогда. — Муся. Чего. Ты. Хочешь. — У нас сегодня день семьи все пришли в школу с родителями а я без родителей мама пожалуйста я очень очень очень тебя прошу прийти скорее в школу!!! Прийти. Скорее. В школу. — Муся, об этом не может быть и речи. Я сплю. Муся, я никуда не пойду! Слабину дала, слабину. Обращаясь к человеку по имени, поневоле втягиваешь его в диалог. Нужно было поставить автоответчик «я никуда не пойду», и пусть сам включается. — Ну мамочка, пожалуйста, мне так нужно, чтобы ты пришла, здесь все с родителями, а я одна, и тебя тут нет… Всю свою долгую и бесконечно счастливую жизнь я мечтала рано утром в пятницу встать и пойти на день семьи. В школу. — Муся! — Мама… Голос по-прежнему не звучал. — Хорошо. Я приду через пятнадцать минут. Но учти – у меня будет очень плохое настроение, я буду спать на ходу, и меня всё будет раздражать. Сильно. — Конечно, мамочка! – нежно сказала трубка. И я подумала, что, по крайней мере, ребенка мы воспитали правильно. Школа встретила меня веселой музыкой, пустыми коридорами и Мусей, от нетерпения прыгающей в дверях. — Ура! – она кинулась ко мне с такой страстью, будто мы не виделись неделю. – Пойдем быстрее, все уже поют! Я знаю довольно мало людей, согласных петь с утра, я знаю еще меньше людей, согласных петь с утра в компании других людей, а уж таких, кто делал бы это по собственному желанию, я совсем никого не знаю. — Я не буду петь. В моем голосе не было железа. В моем голосе был бетон. Ребенок успокаивающе погладил меня по рукаву. Мы зашли в класс, где за маленькие столы было втиснуто некоторое количество взрослых. Рядом с ними, под столами и на столах, сидели дети. Диспозиция меня заинтересовала. В двух первых рядах расположились молодые израильские родители со свежими лицами людей, которым ничего не стоит в пятницу с утра смотаться в школу. Они нестройно, но старательно пели что-то типа «Голубого вагона», который бежит-качается на иврите. Дети подпевали. Кое-кто даже постукивал сандалией об пол. На «камчатке», сбившись в печальную группу, сидели совсем другие люди. Мы узнаем друг друга по выражению лиц, возникающему у нас при первых звуках аккордеона. При первом взмахе дирижерской палочки в руках человека, на шее которого нам мерещится красный галстук. При стуке каблуков, встающих в строй. Андрей с пониманием посмотрел на меня и жестом предложил выйти покурить. Соблазн был велик, но я все-таки отказалась. Андрей пожал плечами и увел курить Свету с Олегом. Катя, оставшись одна, тихонько открыла под партой какую-то книгу. Я привалилась к стене и закрыла глаза. К счастью, пение хором продлилось недолго. Видимо, оно и нужно-то было для того, чтобы пришедшие пораньше (хм) дождались тех, кто… В общем, меня. Меня дождались и можно было переходить к основной программе. Пробившись сквозь толпу энтузиастов к листу с расписанием Дня Семьи, я ознакомилась с перспективами. Идея была в том, что все родители, взяв с собой детей, выбирали вид занятий и разбредались по группам. На выбор предлагался театральный кружок, хор, кружок народного танца, занятия студии мелодекламации, коллективный разбор недельной главы из Торы и еще что-то в том же роде. Я бы пошла на лепку (в детском садике, куда ходила Муся, до сих пор стоит сделанный мной как-то с утра подсвечник в виде змея с восемью разинутыми пастями), но лепка не предлагалась. Стало тоскливо. — Муся, — спросила я без особой надежды. – А есть тут место, где можно просто тихо посидеть? Я лично знаю такое место. Я в нем живу. И с удовольствием удалилась бы туда, забрав с собой своего ребенка. А ребенок жаждал коллектива. И как ему объяснить, что люди, с детства ушибленные этим самым коллективом, плохо воспринимают приглашение спеть хором утром в выходной? Но не зря я воспитываю в клиенте убежденность, что из любого положения всегда найдется выход. — Вот! – Муся радостно ткнула пальцем в малозаметный пункт программы. – Пойдем сюда! Я всмотрелась. «Родители рассказывают детям о том, как они учились в школе». Хм. А это, пожалуй, мысль. В комнате, куда мы пришли, было тихо. У входа сидел седоватый израильтянин с длиннющей бородой и маленьким сыном, который (я это знала) был у него младшим – девятым. Рядом с ними расположилась приятная англичанка средних лет, в строгом костюме и светлой шляпке с цветами. Дальше небрежно сидела красавица-француженка с копной волос пшеничного цвета и близоруким прищуром. На нее посматривал суховатый израильский папа классического вида – узкое лицо, темные глаза, интеллигентный профиль и точно такой же сын, только светловолосый. Облокотившись на один из стульев, стояло что-то кудрявое и такое сонное, что я сразу ощутила к нему симпатию. Круг замыкала Мусина учительница Лиора – немолодая, в светлом платке и просторном синем платье. Лиора от природы отличается смуглой кожей и столько времени проводит на солнце, что стала совсем коричневой. «Как хорошо, что вы пришли», — сказала она, придвигая свободный стул. Надо сказать, что у Муси довольно своеобразная школа. Наше знакомство возникло два года назад, когда я пришла туда в первый раз и с интересом читала свод Школьных Правил, висевших на стене. Первое правило гласило: «Запрещается ходить по крышам школы». Я украдкой посмотрела на эти крыши. Мысль по ним походить возникала как-то сама собой. Тот, кто сочинял правила, явно тоже про это думал. Школа стоит на зеленой лужайке среди травы, качелей, песочниц и павлинов (рядом живой уголок). Элегически блеют козы, мимо окон время от времени цокают кони (конюшня неподалеку), а директор школы – отличная, кстати, директор – со спины похожа на ученицу шестого класса, а с лица на ученицу десятого, и от постоянных «ой, извините, а я подумал…» ее не спасает даже то, что школа – начальная. Когда у Муси болит живот, одолевает плохое настроение или ей просто грустно, она звонит мне из школьной канцелярии и жалуется на жизнь. Если бы я, в своей английской школе города Москвы, попыталась во время урока позвонить из канцелярии маме с целью сказать печальным тоном «я очень-очень по тебе скучаю» — я даже не могу предположить, что бы было, потому что такая мысль просто не пришла бы мне в голову. Когда Муся кашляет, учительница готовит ей чай – и не только ей, конечно, любому ученику. А когда кашляет учительница, то чай ей готовят дети. Уровень образования в этой школе, скажем так, неидеален (хотя вот в этом году вроде принимаются какие-то меры), поэтому в академическом плане мы третируем ребенка сами. Но атмосфера, зелень, павлины, маленькие классы, картинки на стенах, все это так кардинально отличается от гулких казематов нашего детства, что я радостно завидую Мусе. Впрочем, в детстве мы принимаем любую жизнь как данность и только потом начинаем задумываться, насколько распространенной и ультимативной эта данность, собственно говоря, была. Поэтому, мне кажется, в Мусиной школе и придумали тот урок. — Я учился в строгой религиозной гимназии в Хайфе, — седобородый Иегуда покачивал сына на колене. – Классы были небольшие, а правила – железные. Если мы не делали уроков, нас наказывали. — Как наказывали? – полюбопытствовал кто-то из детей. — Физически. Били линейкой по рукам. Школа делилась на две половины, женскую и мужскую. Девочки учились в левом крыле небольшого здания, а мальчики – в правом. Если кто-то из мальчиков приходил без талита или забывал дома кипу, его объявляли девочкой и посылали на целый день стоять в углу на женскую половину. И называли женским именем целый день. Если тебя зовут Ариэль – то Ариэла, если Рон – то Рона. — А если Давид? — То Давида. Просто приделывали к имени «а» и так называли – все, и учителя, и ученики. Лучше уж было не приготовить уроки и получить по рукам линейкой, чем стоять перед девочками, которые еще и хихикали над тобой. Девочки захихикали. Светловолосый пацан поджал худые губы. Иегуда погладил сына по голове. — Теперь такого уже не бывает. Мы тогда знали, что школа – это такое место, где не будешь спорить. Будешь учиться, а если будешь учиться плохо, получишь линейкой. И дома жаловаться бесполезно, отец еще и добавит, если что. — А моя учительница французского языка, — живо подхватила француженка Элизабет, — когда ты делал ошибку по правописанию, выбрасывала тетрадь в окно. Мы учились на третьем этаже, и нам давалось три минуты, чтобы найти тетрадь и принести обратно. Если ты не укладывался во время, тетрадь летела снова и у тебя было еще три минуты. Не уложился в третий раз – можешь гулять до конца уроков, а завтра придешь с родителями. — Это помогало учиться правописанию? – поинтересовался Иегуда. Элизабет засмеялась. — Это помогало учиться бегать. К шестому классу любая девочка могла за полминуты сгонять туда-обратно с любого этажа. Муся посмотрела на меня округлившимися глазами: — Мама! А десятый этаж в этой школе был? — Нет, школа была четырехэтажная, — откликнулась Элизабет. – Старое здание и в нем огромные коридоры. У меня были длинные-длинные волосы, мама завязывала их в два хвоста. Когда я плохо себя вела – а я довольно часто плохо себя вела — математичка мадам Паскаль хватала меня за один из моих двух хвостов, тянула вниз, чтобы я сгибалась, и в таком виде тащила по коридору. А один раз я пришла на математику и обнаружила у себя на парте нарисованную свастику. Чуть не задохнулась от удивления. Родившийся в Израиле Иегуда переспросил: — Почему от удивления? Элизабет поправила волосы и строго посмотрела на него. — Я училась в Париже в очень старой христианской школе. Традиции, история, устав. Во время второй мировой войны наша школа спасала еврейских детей. Учитель садился за кафедру и вел урок, а вокруг него, тесно-тесно, придвинувшись практически вплотную к учителю и друг к другу, сидели дети. Когда нацисты входили в классы в поисках еврейских учеников, они осматривали ровно-светлоглазые лица, задавали вопросы и видели, что в классе нет ни одного еврейского ребенка. А еврейские дети в это время тихо-тихо лежали под кафедрой, у учительских ног, скрытые сидящими учениками. После создания государства Израиль в школу приезжал новый израильский министр образования, благодарить. Документ с благодарностью от Израиля все мое детство висел в школьном коридоре. Я знала, что я еврейка, да никто этого и не скрывал, никого это особо не волновало. Когда все молились, нам – нескольким детям другого вероисповедания – было разрешено стоять и просто слушать, не читая молитвы. К этому все привыкли. И вдруг свастика? На парте? Мадам Паскаль отменила урок и долго допытывалась, кто это сделал. Наконец, встал один мальчик и сказал, что это он. Мадам Паскаль приказала мальчику извиниться, мальчик сказал, что извиняться не будет, мадам Паскаль выгнала его из класса и велела придти к директору с родителями. Туда же позвали и меня. Директор долго говорила о том, что во время войны учителя и ученики жизнью рисковали ради того, чтобы сегодня евреи могли учиться в нашей школе, и потребовала, чтобы мальчик извинился передо мной. Или, если он не в состоянии это сделать, чтобы передо мной извинились его родители. А его отец, грузный и важный мужчина, встал и сказал: — Мой сын не станет просить прощения перед еврейской тварью. Элизабет замолкла, щурясь, и непонятно было, с каким ощущением она вспоминает эту сцену. — Он извинился? – не выдержал кто-то из детей. — Нет, — покачала головой Элизабет. – Никто так и не извинился и мальчика выгнали из школы. А мадам Паскаль еще шесть лет таскала меня за волосы по коридору. — А нашу классную даму звали миссис Саймон, — вступила англичанка Мириам. – И каждое утро мы должны были ее приветствовать хором: «Гуд морнинг, миссис Саймон!». Хор должен был быть обязательно стройным, иначе нельзя. После уроков, тоже хором: «Гуд бай, миссис Саймон!». Больше всего на свете я боялась нарушить какое-нибудь правило. Этих правил было много и все железно соблюдались. Идя в школу, мы надевали костюмы с жилетками, галстучками и юбками в складку, а на голову – шляпку. Шляпку нужно было с левой стороны сдвигать на два сантиметра вниз. Каждое утро была линейка. Во время большой перемены девочки ходили парами по кругу. Каждый день назначалась дежурная, которая аккуратно поливала цветы. А один раз я совершила страшное преступление, нарушила одно из школьных правил. Мне очень не хотелось его нарушать, я плакала от ужаса. К счастью, никто не заметил – а то не знаю, что со мной бы было. Я бы, наверное, умерла. — Господи, что ты сделала? – с большим интересом спросила Элизабет. Мириам улыбнулась застенчивой улыбкой. — Я зашла на спортивную площадку без кроссовок. — А что… что…. – по тону маленькой Яэли слышно, что она предполагает самое худшее, — ЧТО случилось с твоими кроссовками? В классе повисла напряженная тишина. Мириам покраснела. — Я забыла кроссовки дома. Элизабет, пожалуй, одержала среди нас победу по количеству школьных преступлений. Она, например, регулярно прогуливала уроки. — Вот рисование. Это же издевательство какое-то: рисование! Поставили бы его посреди недели, никто бы и не заметил. Нет, надо было обязательно сделать его восьмым уроком в пятницу. Восьмым! А суббота и воскресенье – выходные. Перед рисованием была физкультура, нас водили в парк и там мы бегали вокруг пруда. Естественно, ни один нормальный человек не шел после этого на рисование. Мы шли есть мороженое на ту сторону пруда и сидели там ровно час – чтобы вовремя придти домой с уроков. И вот я прихожу, такая вся принцесса, отучилась. А мне навстречу отец начинает кричать еще до того, как я переступлю порог. За этот час учительница рисования успевала обзвонить всех родителей. — А вас наказывали? – детей интересует практическая сторона. — О! – неожиданно становится слышнее французский акцент Элизабет. – Нас наказывали, да. Нас заставляли приходить в субботу, сидеть за партами и ничего не делать. Это было невыносимо: сидеть и ничего не делать. Суббота, у людей выходной, за окном солнце, и полкласса сидит. Отсиживает за урок рисования. Я не выдержала. — А на следующей неделе? Собственно, ответ был очевиден. — А на следующей неделе, — Элизабет кивнула, — мы, разумеется, снова прогуливали рисование. Муся наклонилась к моему уху и спросила свистящим шепотом: — Мама! А зачем? Гилад в четыре года уже умел читать. К первому классу увлекся серьезной литературой. — Учительница входила в класс, смотрела на мое скучающее лицо и говорила: «Ты уже все знаешь, иди в библиотеку». И я шел в библиотеку. Мои одноклассники читали «Мама мыла Милу, мыла было мало», а я глотал то, что стояло на полках с пометкой «старшие классы». Чтобы было удобней дотягиваться до этих полок, библиотекарь дал мне стремянку. А на переменах одноклассники, конечно, меня дразнили. Но мне везло — у меня хотя бы не было очков, поэтому их не разбивали. Моему другу Авиву били очки примерно раз в неделю. У нас была не очень хорошая школа, и мама Авива в конце концов решила, что перевести его в частную будет дешевле, чем раз в неделю делать новые очки. — Я тоже носила очки! – проснулась кудрявая Рика. – А еще я все время опаздывала. Всегда, каждый день. Поэтому я не знаю, была у нас в школе утренняя линейка или нет. Я приходила минут через десять после звонка и шла напрямую к директору. Там получала нагоняй, стояла в коридоре до конца первого урока, а на второй заходила в класс. Очередь рассказывать дошла до смуглой учительницы Лиоры, в которой меня давно изумляет какой-то нереальный уровень спокойствия. Ни разу не слышала, чтобы Лиора кричала. По-моему, нет такой вещи, которая бы вывела ее из себя. — Я училась в Кирьят-Яме, маленьком приморском городке. И так получилось, что в старой школе не хватило места для первых классов – детей стало больше, они перестали помещаться. Поэтому нам сняли виллу на берегу. Красивые комнаты с высокими окнами, три учительницы и три первых класса, в каждом по десять учеников. А половина обучения проходила на море. Мы приходили в школу и каждое утро, в любую погоду, шли на побережье. Биологию, географию, природоведенье, даже математику — всё изучали там. Считали ракушки, выкладывали уравнения на песке, рисовали рыбок. В классах тоже занимались, но меньше. Хотя писать нас все-таки учили чернилами по бумаге, а не вилами по воде, — Лиора смеется. В моей московской школе было пять этажей и двадцать классов – две параллели с первого по десятый, «А» и «Б». Каждое утро по направлению к серому зданию тек непрерывный поток детей. На входе стояли дежурные, а у подъема на лестницу – учителя и часто сама директор. Они проверяли сменную обувь. У меня этой сменной обуви регулярно не было, я забывала ее в трамвае. Очень страшно было идти в сапогах мимо директора школы. Я хорошо училась, поэтому меня особо не ругали, но страшно было все равно. Во время уроков в коридорах стояла мертвая тишина – ни одного человека, слышно, если муха пролетит. В Мусиной школе в роли мухи регулярно выступают особо активные мальчики, летающие по коридорам – их выпускают из класса побегать, чтобы не уставали сидеть подолгу и не начинали мешать остальным. Лиора учит наших детей вставать при входе учителя в класс, хотя в Израиле это не принято. Но Лиора считает, что оно дисциплинирует и в принципе хорошо. В моей московской школе за шепот на уроках выгоняли из класса. Правда, мы все равно шептались. И Муся шепчется с подружками, мои гены. Но чтобы у них кого-то выгнали из класса, надо, по-моему, как минимум поджечь свой стул (да и то, будешь тушить, а не стыдиться в коридоре). И я не знаю, что лучше – воспитывать в детях дух свободы или дух противоречия. В Мусе воспитывают первое, в нас воспитали второе. Я часто благодарна моему духу противоречия. Элизабет, судя по всему, тоже. Но линейкой по пальцам – это, пожалуй, слишком. — Кто-нибудь из детей хочет что-то сказать? – спросила Лиора в конце урока. Муся подумала и подняла руку. — Я хочу вам пожелать, — сказала она, — чтобы если у вас в жизни еще раз случится школа, она была получше. А на перемене девчонки потащили меня прыгать с ними в классики. Правила я усваивала на ходу. Слушайте. Они прыгают совсем не так, как мы.