Хедли и Эрнест Хемингуэи

В квартире каждого советского интеллигента лет 40 назад на стене висел его портрет — серьёзный, в свитере с воротником под горло, седой человек с роскошной бородой и глубокими морщинами у глаз. Его не просто читали — им восторгались, ему подражали, его любили. Он был символом эпохи — уходящей эпохи сильных, немногословных мужчин и преданных женщин. Но наступали бунтарские 60-е со своими кумирами — время свободной любви, унисекса и пацифизма, и портреты медленно, но верно исчезали в кладовых.
Париж 20-х —Джеймс Джойс, Эзра Паунд, Гертруда Стайн, Пабло Пикассо, Фрэнсис Скотт Фицджеральд... Это было удивительное время. Латинский квартал был наводнён художниками, писателями, поэтами, музыкантами — американцами и англичанами, немцами и французами. Жизнь в Париже была очень дешёвая, но Хемингуэю и его жене Хэдли порой приходилось туго, особенно когда родился сын Джон, которого все называли Бэмби, и особенно когда Хемингуэй решил оставить журналистику, отнимавшую у него уйму времени и сил, и вплотную заняться литературой. Это был риск, и Хэдли безропотно согласилась с мужем.
«С точки зрения любых норм, мы были по-прежнему очень бедны, и я всё ещё, чтобы немного сэкономить, говорил жене, что приглашён на обед, а потом два часа гулял в Люксембургском саду и, вернувшись, рассказывал ей, как великолепен был обед».
Они экономили на еде и одежде, но покупали картины знакомых художников и ездили летом на бой быков в Испанию, а зимой — кататься на лыжах в Швейцарских Альпах. Обед не был для них обедом, если его не завершал бокал сухого вина или кружка светлого пива, хотя часто меню состояло из варёной картошки с луком.
В эти голодные дни молодой Хемингуэй тщательно работал над своей прозой, пытаясь найти необходимый стиль. Он искренне верил в «mot juste» — единственно верное слово — и считал, что человек губит свой талант, если пишет хуже, чем он может писать.
«С тех пор, как я изменил свою манеру письма и начал избавляться от приглаживания и попробовал создавать, вместо того, чтобы описывать, писать стало радостью. Но это было отчаянно трудно, и я не знал, смогу ли я написать такую большую вещь, как роман. Нередко, чтобы написать один абзац, я работал целое утро...».
Он часто говорил: «Будь я проклят, если напишу роман только для того, чтобы обедать каждый день!». И Хэдли с ребёнком приходилось терпеть.
Хемингуэй писал рассказы, которые публиковали его парижские друзья и знакомые в своих журналах, появлявшихся и лопавшихся подобно мыльным пузырям. Это не приносило никаких денег. Усилиями тех же друзей он выпустил малым тиражом свои первые сборники, которые едва окупились. Но некоторые критики в США отметили появление нового автора и его необычный стиль. Это дало толчок, и вскоре Хемингуэй, наконец, понял, что созрел для романа.
Сюжет книги «И восходит солнце» писатель взял там, где брал сюжеты для всех своих прошлых и последующих произведений, — из собственной жизни. Его неоднозначная дружба с Дафф Туизден, одной из звезд светского Парижа, стала в книге историей отношений Джейка и Брет, а поездка в июле 1925 года в Памплону его самого, Хэдли, Дафф и двух её поклонников — основой для общей канвы романа. Причём созданные персонажи настолько легко угадывались, что многие шутливо предрекали писателю покушения на жизнь.
У Хэдли впоследствии спрашивали, была ли связь у Хемингуэя и Дафф? «Что может знать бедная жена? Он всегда нравился женщинам», — отвечала Хэдли. Она, действительно, многого не знала. В период работы над романом Хемингуэй внезапно увлёкся журналисткой «Vogue» Полин Пфайффер — подругой Хэдли. Эта связь продолжалась под носом у наивной супруги достаточно долго, и, в конце концов, Хэдли, в памяти которой было свежим ещё воспоминание о Дафф Туизден, потребовала у мужа развод. Он не стал спорить с ней — брак подошёл к своему логическому концу.
Весь гонорар за вышедший роман Хемингуэй оставил жене.
«Таким был Париж в те далёкие дни, когда мы были очень бедны и очень счастливы...».
На фотографии: Хедли и Эрнест Хемингуэи