Бывшие гросс-адмиралы Третьего рейха никогда не испытывали тёплых чувств друг к другу. Во время Нюрнбергского процесса их обоюдная неприязнь прорвалась наружу, вылившись во взаимные обвинения и конфликты. Тем сильнее было потрясение адмиралов при зачтении приговора международного трибунала. Им предстояло провести рядом друг с другом следующие 10 лет жизни, – таков был срок заключения Дёница, – в то время как Редер, приговорённый к пожизненному заключению, был обречён умереть в тюрьме.

18 июля 1947 года в 04:00 осуждённые Нюрнбергским трибуналом были подняты с кроватей в своих камерах. Им зачитали список вещей, которые они могли взять с собой. Семь месяцев понадобилось союзникам, чтобы устранить все противоречия и утрясти все организационные вопросы по отбытию наказания теми, кому трибунал сохранил жизнь. Их было семеро:

Рудольф Гесс (Rudolf Heß), заместитель Гитлера по партии – пожизненное заключение;

Вальтер Функ (Walther Funk), министр экономики – пожизненное заключение;

Бальдур фон Ширах (Baldur von Schirach), руководитель «гитлерюгенда» и гауляйтер Вены – 20 лет заключения;

Константин фон Нейрат (Konstantin von Neurath), министр иностранных дел, рейхспротектор Богемии и Моравии – 15 лет заключения;

Альберт Шпеер (Albert Speer), рейхсминистр вооружений и боеприпасов – 20 лет заключения;

Эрих Редер (Erich Raeder), главком кригсмарине – пожизненное заключение;

Карл Дёниц (Karl Dönitz), главком кригсмарине, рейхспрезидент Германии – 10 лет заключения.

Семь месяцев они с тревогой и недоверием ждали, пока то, что Карл Дёниц назвал «дурной шуткой», а Эрих Редер счёл «смертной казнью в рассрочку», свершилось – во исполнение приговора их переводили в берлинскую тюрьму Шпандау. Нельзя сказать, что бывшие гросс-адмиралы были не готовы к такому повороту событий. Долгое пребывание в качестве обвиняемых, а затем осуждённых, в определённой степени смирило их с жизненным крахом и приучило к тюремному быту. Под насмешливыми взглядами охраны они безропотно подметали тюремные коридоры и обсуждали уже не судьбы мира, а вопросы выживания своих семей в разорённой Германии. Однако перевод в Шпандау означал коренное изменение в условиях содержания, и теперь бывшим адмиралам предстояло стать простыми номерными заключёнными в одной из самых охраняемых тюрем мира с жёстким внутренним распорядком.

19 июля 1947 года транспортный «Дуглас» приземлился в Берлине, где осуждённых погрузили в автобус с закрашенными окнами и под многочисленной охраной доставили в Шпандау. После короткого медосмотра и изъятия всех личных ценных вещей заключённым выдали тюремную одежду: вместо морского мундира без знаков различия и цивильной одежды Дёниц и Редер облачились в одинаковые серые рубашки, тёмные брюки и однобортные куртки, надели серые тюремные шапочки и матерчатые тапочки. Администрация любезно сообщила, что вещи поступили из фондов концлагерей Рейха.

Правила внутреннего распорядка гласили: подъём в 06:00, отбой в 22:00, никаких разговоров между заключёнными и охраной, обращаться разрешено только к старшему надзирателю, ежедневные, кроме воскресенья, работы внутри тюрьмы, продуктовые посылки от родственников запрещены, краткосрочные 15-минутные свидания с родственниками – раз в два месяца. Отныне жизненным пространством экс-адмиралов стали одиночные камеры размером 3×2,7 метра. На куртках и брюках стояли номера – не было больше Карла Дёница и Эриха Редера, были заключённый №2 и заключённый №4. Дёниц на всякий случай уточнил у надзирателя, сколько ещё заключённых содержатся в тюрьме, рассчитанной на 600 человек. «Она вся ваша», – нехотя ответил охранник, так как уже этим вопросом Дёниц нарушил правило молчания.

Осуждённых развели по камерам, и начался самый мрачный период в жизни гросс-адмиралов Третьего рейха, который они крайне скупо осветили в мемуарах, хотя именно в эти годы переосмысливали прежнюю жизнь, взаимные отношения и свою роль в истории Германии и её флота. Тем не менее, на основании немногих дошедших до нас свидетельств, исследований и мемуаров Альберта Шпеера мы всё же можем составить представление о том, как длительное заключение высветило особенности натуры гросс-адмиралов и чем закончилось их многолетнее противостояние.

Пенитенциарная система всегда ставит перед заключённым с особым режимом содержания одни и те же проблемы – голод, одиночество, отсутствие информации, невозможность помочь родственникам и реализовать свои склонности. В свою очередь, человеческая психика включает стандартные механизмы защиты от экстремального стресса, и они давно известны – чрезвычайная любовь к животным, обострённое восприятие природы, умственные и физические упражнения или занятия, которые позволяют отвлечься и спокойнее воспринимать угнетающую действительность. Эти законы не сделали исключения и для Карла Дёница, который единственный из заключённых Шпандау имел опыт пребывания в лагере военнопленных во время Первой мировой войны.

В Нюрнберге приговорённых особо не ограничивали в питании, и они даже прибавили в весе, но в Шпандау питание отпускалось строго по немецкой норме уголовно-исполнительного кодекса. Особенно сильно заключённые страдали от скудного и однообразного питания в течение «советского» месяца – союзники управляли Шпандау по очереди. Советская администрация была и наиболее строгой и нетерпимой к нарушениям режима. Дёниц сильно страдал от голода, снова начал курить, и Альберт Шпеер, у которого аппетит поначалу отсутствовал, делился с ним своей порцией хлеба. В тюремном саду бывший гросс-адмирал прятался под ореховое дерево и жадно поедал орехи, чем веселил охрану: руки осуждённого, который был уверен, что его не замечают, оставались на виду.

Тяжёлым грузом на Дёница давили мысли о жене и семье дочери, которым он не мог помочь. Его сыновья Петер и Клаус погибли на фронте, и единственным мужчиной в семье остался зять, офицер-подводник Гюнтер Хесслер, которому предстояло заботиться как о дочери адмирала Урсуле и маленьких детях, так и о тёще Ингеборге Дёниц, которая устроилась работать медсестрой. Дом адмирала в посёлке Граберкат под Гамбургом был разграблен, при этом украли коллекцию французских гобеленов, гравюры, картины, в том числе авторства Гойи, 26 персидских ковров и много других ценных вещей. Как позднее поясняла английскому журналисту фрау Дёниц, все эти вещи «были куплены за границей во время войны».

Сбережения семьи после ареста Дёница были конфискованы правительством. Его жене назначили пенсию в 500 марок, которую в 1951 году сократили до 220 марок, соответственно званию капитана цур зее, которое Дёниц имел перед началом войны – все последующие повышения были объявлены незаконными «в ходе преступной войны». Выручали семью Дёница на первых порах продуктовые посылки от известного шведского исследователя и поклонника пангерманизма Свена Гедина и то, что Хесслера британцы наняли для написания работы по обобщению опыта боевых действий немецких подводных лодок в войне. Платили за эту работу в британских фунтах, что очень порадовало Дёница. Удручённый собственным положением, но неизменно рациональный, в письме к жене он предлагал ей носить наручные часы сына Клауса, которые сняли с его тела после гибели. Понимая её чувства, он мягко указывал, что они «…несмотря на длительное время пребывания в воде, продолжают ходить». В этом письме, где он вспоминает и второго погибшего сына Петера, остро проявилось главное, что терзало Дёница: неудовлетворённое тщеславие, и многократное «переигрывание» концовки войны: «Моя дорогая Инге. 20 марта мы вместе будем думать о нашем дорогом и отважном Петере. Это было тяжелое время на Биттерштрассе. Петер пропал в море. В это время наш флот неожиданно понес ощутимые потери. Обстановка резко осложнилась, и ничто не предвещало её улучшения. Положение можно было как-то поправить, если бы были своевременно приняты мои предложения, а не тогда, когда уже было слишком поздно…»

Горечь недавнего поражения не отпускала Дёница. Он вновь и вновь при вскапывании грядок обращался то к Редеру, которого считал виновным в недостаточном внимании к подводному флоту, то к наиболее авторитетному среди заключённых старому дипломату Константину фон Нейрату, и со страстью доказывал, что всё могло пойти иначе, если бы доктрина подводной войны была в полной мере реализована. Увы, оба равнодушно воспринимали речи преемника Гитлера. Редер молча слушал Дёница, покачивал головой и подводил один итог: «Это всего лишь теории». Старый адмирал знал, что история не имеет сослагательного наклонения, и не видел ошибок в том, как осторожно развивал флот, как не видел ошибки и в назначении на должность того, кто его обвинял.

Снисходительность Редера бесила Дёница, и в ярости он обещал, что после освобождения откроет всем глаза на ошибки предшественника, в том числе и через прессу. Но ещё больше, чем от переживаний прошлого, Дёниц страдал от настоящего и будущего. Лев, как его называли подводники, выполнял грязную работу, убирал помещения, стирал, копал в саду, мог закатить скандал из-за того, что взяли его любимую метлу, но осознание того, что за стеной без его участия начинала оживать новая Германия, выстраивалась политическая система, возрождались вооружённые силы, было невыносимо для его самолюбия. Дёниц никогда не скрывал своего честолюбия (за что его порицал Редер) и считал это истинной добродетелью. В письме жене он писал: «Любой человек невольно представляет себя таким, каким ему хотелось бы себя видеть. В большинстве случаев такая работа сводится к самооправданию или преувеличению своей значимости. Я убеждён, что высшим идеалом любого человека является желание самоутвердиться».

Характерным признаком этого стала маниакальная уверенность, что все выборы на территории Западной Германии недействительны, пока Дёниц сам не назначит себе преемника или не отречётся от своих прав. Факт избрания в 1949 году федеральным президентом Западной Германии Теодора Хойса он отметал, так как того «поставили во главе государства под давлением оккупационных сил. Пока всем политическим партиям, включая национал-социалистов, не позволят действовать, и пока они не выберут кого-то другого, я остаюсь законным руководителем».

На всё это накладывались дополнительные удары по самолюбию: узнав, что правительство уменьшило пенсию жене, Лев в ярости обещал, что отсудит ещё и зарплату за исполнение должности главы государства в течение 24 дней. Глубоко уязвляло его и то, что популярного в Германии покойного Роммеля продолжали называть фельдмаршалом, в то время как к нему и Редеру применяли уничижительное «бывший гросс-адмирал».

Известия извне продолжали поражать преемника фюрера: он не мог понять, почему в бундестаг не прошёл ни один из представителей правых партий и почему при создании бундесвера было решено отказаться от традиций вермахта, в то время как речи лидера ГДР Вальтера Ульбрихта (Walter Ulbricht), публикуемые в восточногерманских газетах, были полны цитат Шиллера, слов «отечество» и «Германия». От всего этого Дёница швыряло из стороны в сторону, как при морской качке – он мог прилюдно поклясться, что год не будет разговаривать с охраной, и на следующий же день завести долгий разговор с охранником. Периоды воинственных заявлений, что офицерский корпус возрождающегося флота Германии не допустит его заключения в Шпандау, сменялись приступами сентиментальности, особенно когда адмирала посещала его семья. Любимый внук Петер, воспитанный в крайнем уважении к деду, заходил в помещение для свиданий и низко кланялся адмиралу, а тот потом прочувствованно заявлял товарищам по заключению, что после освобождения займётся благотворительностью и основанием детских домов для сирот.

Моральной отдушиной для Дёница служили чтение, обдумывание будущих собственных мемуаров и живая природа. Когда-то управлявший грозными «волчьими стаями» подлодок, он теперь с помощью ветки управлял жуком-плавунцом, который как самонаводящаяся торпеда стремился из лужи на тюремном дворе к озеру Ванзее. Помогал ему в сбивании жука с истинного курса сам Эрих Редер. Под руководством Нейрата, единственного опытного садовника среди узников Шпандау, Дёниц сам стал специалистом в выращивании помидоров и подсолнухов, гордился своими урожаями и следил за живностью на своей делянке, о чём сообщал в письмах к жене: «В нашем саду здесь значительно прибавилось мышей. Они бегают даже по нашим ногам, привыкнув к тому, что мы их не трогаем. Совёнок, обитатель сада, с удовольствием поедает их по ночам. Здесь живёт также пара соколов. Я подкармливаю мышей люпином, подкладывая зерна у нор, и наблюдаю, как они их таскают в норы. Сейчас выращиваю американские помидоры. Они крупнее, чем наши, и желтее по окраске».

Как это обычно бывает, с годами осуждённые и охрана «притёрлись» друг к другу, и режим в Шпандау существенно ослаб. Через персонал западных союзников было даже налажено нелегальное поступление почты, продуктов питания и спиртного. Дёниц должен был первым покинуть Шпандау и, хотя всегда повторял, что никогда не признает законным свой приговор, рассчитывал на досрочное освобождение за примерное поведение. Это вызывало весьма ядовитую реакцию его «коллег», но обстоятельства сложились так, что Дёниц вышел на свободу только третьим по счёту.

Первым по состоянию здоровья освободили фон Нейрата, что сильно выбило из колеи уже привыкших друг к другу заключённых. Но если в этом случае Лев просто прослезился от нахлынувших чувств, то последовавшее спустя год досрочное освобождение Редера буквально потрясло Дёница. Ведь он рассчитывал выйти первым и рассказать всю правду об ошибках предшественника! Шпеер пишет в своих воспоминаниях, что это событие стало таким жестоким ударом для Дёница, что, несмотря на натянутые отношения, Шпееру пришлось утешить Льва. Бальдур фон Ширах сказал Дёницу, что Редер собирался после освобождения подвергнуть жестокой критике Рудольфа Гесса и британского директора тюрьмы, но понурый «бывший гросс-адмирал» не особо верил в благородство старого начальника: «Ерунда, – махнул рукой Дёниц. – Может, он и думал об этом. Но приказы всегда отдаёт его жена. Конечно, он будет критиковать меня!»

Можно представить, что творилось в душе 71-летнего Эриха Редера, когда он услышал свой приговор – «пожизненное заключение». Он знал, что союзной контрольной комиссии разрешалось смягчать приговоры, но не ужесточать, но, тем не менее, написал умоляющее прошение с просьбой о расстреле, что со стороны союзников должно было стать «актом милосердия»: «Я предпочитаю смертный приговор солдата томлению в тюрьме до конца жизни; мне 70 лет, силы организма ограничены, и моё пожизненное заключение не может продолжаться долго. Расстрел следует рассматривать как более лёгкое наказание, а для моих родных он станет благословенным освобождением от мучений».

Сын простого школьного учителя из пригорода Гамбурга, Редер всего в жизни добился сам. Будучи кадетом, с первого курса обучения в морском училище он занял среди однокашников первое место по успеваемости и удерживал его до самого выпуска. Он никогда не скрывал, что считает СССР естественным союзником Германии против Англии и Франции, и совершенно спокойно остался в апреле 1945 года в своём доме в Берлине, который штурмовали советские войска.

Доставленный вместе с женой в Москву, где с ними очень хорошо обращались, он, не колеблясь, написал аналитическую записку «о причинах поражения», в которой подверг жесточайшей критике Гитлера и всё верховное командование вермахта, включая и своего преемника Дёница. Преданная огласке на нюрнбергском процессе, эта записка послужила причиной крайне напряжённых отношений Редера с Дёницем и другими коллегами по скамье подсудимых.

В Шпандау, после того, как стало ясно, что «акта милосердия» не будет, Эрих Редер целиком подчинил себя тюремному распорядку и труду. Положение тюремного кодекса Германии о том, что заключённые обязаны трудиться, стало для него настоящим спасением. Не будет преувеличением сказать, что даже в этих условиях его внутренняя установка всегда быть лучшим и первым осталась неизменной.

Семья Редера пострадала не меньше, чем у Дёница: его дом в Берлине, который адмирал построил до войны, остался в восточном секторе города и был конфискован советской военной администрацией. Жена адмирала Эрика Редер после пребывания в Москве была подвергнута заключению в бывших нацистских концлагерях Бухенвальд и Заксенхаузен, откуда её выпустили только в 1949 году. При первой возможности она покинула советский сектор и была вынуждена жить на ежемесячное пособие в размере 67 марок. Семейные сбережения в сумме 180 000 марок на банковских счетах были заморожены до 1952 года, когда фрау Редер разрешили снимать проценты с этих накоплений. Как и супругу Дёница, особо печалила эту женщину, «пропитанную ненавистью к союзникам», утрата многих ценных вещей, особенно картины знаменитого голландского мариниста Виллема ван де Вельде, подаренной Редеру Гитлером в честь юбилея службы на флоте.

Первым делом Эрих Редер добился отправления церковных служб для заключённых, а затем с головой окунулся в работу. Администрация в первое время не знала, чем занять подопечных, потом им решили поручить клеить почтовые конверты. Никакой экономической целесообразности эта работа не имела, и охрана растапливала конвертами печи. Такой напрасный труд повергал Редера в сильную депрессию. Истинной отдушиной для бывшего гросс-адмирала стала работа в библиотеке, которая с первых дней в Шпандау стала его вотчиной.

Редер отвечал за учёт, сохранность и порядок выдачи книг, а само помещение библиотеки стало образцом флотского порядка в понимании старого адмирала. «Неприбранный корабль не может считаться боеспособным», – любил повторять по этому поводу Редер. Его крайне серьёзное отношение к этой рутинной работе забавляло других заключённых. Альберт Шпеер писал впоследствии, что когда Редер регистрировал 30 вновь поступивших книг, у него был вид флотоводца, командующего эскадрой из 30 кораблей. Библиотека часто проверялась режимными службами тюрьмы, и беспорядок в книгах, которые они оставляли после себя, был единственным, что могло вывести Редера из себя. Кипя возмущением, он немедленно подавал жалобу на «несанкционированное вмешательство властей». Доставалось и заключённым, которые ненадлежащим образом обращались с книгами.

Страдая ревматизмом и простатитом, престарелый адмирал не пропускал ни одной работы в саду, полагая, что только труд может поддерживать его организм. Когда заключённым разрешили читать газеты, Редер сделал специальные папки, куда вклеивал газеты, и прикладывал к ним листок выдачи, где указывал время получения папки заключённым и под роспись требовал сдачи строго через час выданной им прессы. Наибольшее возмущение это вызвало у Дёница, который доказывал, что часа недостаточно для прочтения четырёх газет, но неумолимый Редер как в старые добрые времена жёстко пресекал неповиновение бывшего подчинённого: «У вас вполне достаточно времени!»

Стремление старого адмирала во всём соблюдать порядок приводило даже к тому, что он требовал от охраны исполнения своих обязанностей по отношению к Рудольфу Гессу, который своими симуляциями и нарушением распорядка ставил на уши всю тюрьму. Это вызвало ярость у Дёница, возмущённого «нарушением войскового товарищества» и клялся, что, случись такое в лагере военнопленных, Редер жестоко заплатил бы. Но спустя некоторое время впитанное с годами службы уважение к дисциплине изменило точку зрения Льва, и к моменту освобождения Редера они уже вместе осуждали Гесса за неподобающее поведение.

Фанатичное отношение к труду и покладистость Редера в отношении исполнения режимных требований снискали уважение персонала Шпандау и особенно советской охраны. «№4 работает всегда», – как-то заметил советский охранник Шпееру, когда Редер, только оправившись от сильного приступа болезни, сразу ушёл работать в библиотеку. В тюрьме Редеру предстояло пережить ещё один удар судьбы – смерть любимого сына Ганса, который по состоянию здоровья не попал во флот, воевал в сухопутных войсках на Восточном фронте, а после войны работал управляющим поместья и бухгалтером. Все просьбы о свидании с находящимся при смерти сыном были отвергнуты администрацией. Как всегда ища утешение в религии, Редер писал жене: «Едва я закончил писать письмо Гансу, как капеллан сообщил мне, что наш дорогой сын, наша надежда в преклонном возрасте, ушёл от нас навсегда. Сообщи мне причину его скоропостижной смерти. Ведь он так хорошо выглядел на последнем свидании, и я не поверил, когда ты написала о его болезни. Я каждый день молил Бога, чтобы он помог ему выздороветь. Но пути господни неисповедимы, и, несмотря на наши страдания, мы не должны в нём сомневаться».

Корреспонденция Редера, всегда начинавшего письмо какой-нибудь цитатой из библии и обязательно справлявшегося о бывших сослуживцах, вызывала подозрение у администрации, как и письма Дёница, который также заканчивал свои послания просьбой показать их зятю или своему заместителю в подводном флоте рейха Эберхарду Годту. Союзники были уверены, что немецкие адмиралы используют шифр, но доказать это так и не удалось.

Единственный раз Редер пошёл наперекор администрации, когда спустя два года заключения обещанные послабления режима не были введены. «И все равно я прав!» – категорически заявил он британскому директору, пришедшему его увещевать. В остальном заключение Редера протекало без каких-либо эксцессов; старый адмирал, несмотря на перенесённую в Шпандау операцию на предстательной железе отбыл отпущенный ему срок наказания как надёжный и не дающий сбоев механизм. Его освободили 17 января 1955 года так же внезапно, как и Нейрата, и если Нейрат первым делом с тревогой спросил: «А как же мой сад?», то Редер не хотел уходить, пока не передаст свою библиотеку.

Судьба отпустит ему ещё пять лет жизни, и он успеет написать подробные мемуары. В главе, посвящённой Шпандау, он напишет: «Я не питаю неприязни к британским, французским, американским или русским солдатам, которые охраняли нас; они лишь выполняли приказы. А ни западные демократии, ни Советский Союз не позволят солдату не выполнять воинские приказы».

Дёниц вышел на свободу 1 октября 1956 года, полностью отбыв срок заключения. К этому времени все иллюзии рассеялись, и в тяжёлом прощальном разговоре со Шпеером Лев признался, что больше не рассчитывает на политическую или военную карьеру. Всё, что осталось Дёницу – это написание мемуаров; такова была цена назначения преемником Гитлера и осуждения как военного преступника: «Все мои люди сейчас снова занимают командные посты. А посмотрите на меня! Уголовник! Моя карьера разрушена…»

Эрих Редер и его жена, которая действительно терпеть не могла Дёница, не подтвердили опасений Льва. Редер нигде его не критиковал, а в своих мемуарах отозвался о преемнике корректно и с уважением, назвав Дёница «старым соратником». Лев в свою очередь больше никогда публично не критиковал Редера.

Корпоративная солидарность офицеров флота, дополненная общим опытом заключения в Шпандау, примирила адмиралов двух поколений, и после выхода на свободу больше ничего не напоминало об их сложных взаимоотношениях. Проведённые в тюрьме 10 лет не только положили конец ссоре, но и позволяют нам сейчас лучше понять, почему немецкий флот при Редере и Дёнице был именно таким, каким мы его знаем – нельзя отрицать, что личность и особенности характера двух адмиралов оказали глубокое влияние на историю кригсмарине.